«А маменькин вопрос пусть так и останется без ответа. Ну а как признаться в том, что имя это она просто выдумала? Потому что невозможно было дальше говорить о… Да, лучше не говорить и не думать. Иначе предательский румянец так и останется на лице…» И девушка медленно пошла к выходу на верхнюю палубу…
«А разговор этот мы еще продолжим, – додумывала на ходу Наталья Петровна, закрывая за собой дверь в каюту. – Попозже. Когда девочка немного успокоится. Материнское сердце чует, что молодой полковник все-таки крепко запал в девичье сердечко. Партия неплохая, что и говорить. Звания, награды, Государем обласкан. Да и Сережа ему благоволит. Только вот профессия у молодого человека очень опасная. Тут очень хорошо подумать нужно. И, опять же, по слухам, из Петербурга его не просто так убрали. Подальше от двора, от государя… Как бы не в опалу попал… Мужу и отцу до всего этого и дела никакого нет, вечно в своих крепостях пропадает, приходится обо всем самой думать и одной решать. И что это за Алеша? Не помню такого среди молодых офицеров…»
…Колеса взрезают плотный снежный наст, скорость резко, толчком, падает, правый дутик цепляется за твердую землю, катится… Машина начинает разворачиваться носом вниз по склону и налетает на что-то… Словно о стену шмякнулись! Скрежет и треск ломающихся стоек креплений шасси сжимает сердце, в плечи и живот врезаются привязные ремни, и даже куча зимней одежды не спасает от боли. Воздух с хеканьем вылетает из груди. Штурвал вырывается из рук, врезается в переднюю панель, стеклянными брызгами осыпается приборный щиток. Самолет проседает на правую сторону, а инерция движения никуда не делась, и машина носом и правой нижней плоскостью зарывается в снег, задирает хвост, встает вертикально… Кабина вминается в снег, лопаются глухо (как будто по лампочкам потоптался) стекла. А аппарат продолжает переворачиваться дальше и дальше. С грохотом и треском падает «на спину», поднимает тучу снежной пыли – серыми причудливыми птицами разлетаются в этой пыли во все стороны обломки киля и крыльев, куски обшивки, и трепещут жалобно в последнем своем полете куски перкаля на изломанных деревянных щепках. И снова врезаются ремни в измученное тело, земля и небо меняются местами с головокружительной скоростью. От удара лязгают зубы, рот наполняется соленым, кровь из носа заливает глаза…
Самолет проскальзывает вниз по склону на «спине» несколько десятков саженей до редкого леса на опушке, оставляя за собой на поляне разбросанные во все стороны куски собственного тела, перепаханную мешанину из снега, травы и земли. Подминает под себя несколько заснеженных деревьев на самом краю леса, разворачивается от удара и останавливается, уткнувшись бортом в огромные величавые ели. Вновь на всю округу жалобно трещит и стонет изломанной конструкцией, стряхивает на себя погребальным саваном кучу снега с еловых ветвей и навсегда замирает под снежной массой.
Шипят и потрескивают остывающие моторы, на все поляну слышно, как звонко капает на землю стылыми каплями растаявший на горячих цилиндрах снег. И по всей округе разносится сильный запах бензина.
– Экипажу покинуть самолет! – хриплю и отплевываюсь от заполнившей рот крови.
А как не хрипеть, если висишь на привязных ремнях вниз головой? В груди болит до того сильно, что не то что сказать, вздохнуть невозможно! И голова… Даже не верится, что она не оторвалась, а все еще на своем месте находится.
Тянусь и толкаю в плечо Смолина. Промахиваюсь и повторяю попытку. На такое простейшее движение уходят все мои силы. Борттехник обвис безжизненно на ремнях. От толчка мотается туда-сюда голова, а признаков жизни нет. Мертв или… Надеюсь, что или… Сбрасываю перчатку, собираюсь с силами и нажимаю на язычок замка. Чудом успеваю придержать товарища за рукав. Секунды задержки хватило, чтобы и тело само перевернулось, и парашютный ранец из чашки сиденья выпал. А дальше держать невозможно, да и, к моему огромному облегчению, не нужно. Разжимаю пальцы, отпускаю рукав куртки, и Смолин мягкой кучкой складывается на полу.
За спиной зашевелился кто-то, закашлялся. Живые, значит. Знакомо звякнуло в грузовой кабине замком ремней, и чье-то тяжелое тело глухо бухнулось вниз. От сотрясения зашуршал снег снаружи, просыпался через разбитые окна в кабину, потек сухими струйками на осколки стекла.
Поднимаю руку вверх, пытаюсь расстегнуть замок привязных ремней. Ну не вниз, это точно. Внизу как раз сейчас моя голова находится. Со второй попытки (рука уже настолько тяжелая, что сил еле-еле хватает на эту попытку) получается это сделать, и я падаю на ставший полом потолок кабины, в накапавшую из разбитого носа красную лужицу. И успеваю каким-то чудом сгруппироваться и не сломать себе шею.
Лежу несколько долгих мгновений неподвижно, восстанавливаю силы и дыхание. Ладонью смахиваю кровь со лба, протираю глаза. Разворачиваюсь и привстаю на локтях. На руки даже опираться страшно – все усеяно осколками стекла. Порезаться можно на раз. И уж коли уцелел после такой посадки, то попусту лишний раз себя травмировать как-то не хочется.
Оглядываюсь, подбираю перчатку, подтягиваю за ремешок свою командирскую сумку, со второго раза запихиваю в нее полетную карту, сажусь на корточки. Кажется, цел. Хрипы и боль в груди не в счет. А кровь из носа уже почти перестала течь.
Привстаю осторожно, хватаюсь за кресло над головой. Точно, цел, потому как стою. Повезло. Становится еще легче, восстанавливаюсь на удивление быстро.
Снимаю подвесную с инженера, тяну его за собой в грузовую кабину. Ногой отпихиваю в сторону расколотый корпус передатчика. Связи у нас больше нет, понятно. За переборкой мне помогает Семен. Это он здесь копошился. Укладываем Олега Григорьевича у выходного люка, по мере возможности выпрямляемся. Оглядываюсь на неподвижные тела, спрашиваю:
– Живы?
– Прохора убило, – правильно понимает мой вопрос казак, кивает в сторону и крестится.
Наш новый стрелок. Совсем недавно к нам в экипаж попал и так недолго пролетал. Это он у нас левый борт оборонял… В этом бою он первым противника сбил. И не уцелел.
Сдергиваю шлем, крещусь вслед за Семеном. А взглядом так и шарюсь по сторонам.
– Штурман?
– Живой. Хорошо, что успел пристегнуться. Да не повезло ему немного при падении. При кувырке, – кивает головой в сторону кабины, – темечком о держатели знатно приложился. Про Лебедева ничего не знаю, еще не лазил в хвост. То, что Володя ранен был, так ты это знаешь… Правда, он пока тоже без памяти лежит.
– Полезу, Мишу проверю, – всматриваюсь в темноту хвостового отсека.
– Может, я полезу?
– Нет, я сам. Ты пока собирай все в кучу. Аптечку, оружие. Еду…
Приседаю и на полусогнутых, с помощью рук, пробираюсь к кормовому пулемету. Скрипит под коленками рваная фанера, цепляется за одежду острыми зубьями щепы́. Скользко. И здесь полно снега набилось…
Натыкаюсь рукой на Мишину ногу, на ощупь ищу вторую, крепко вцепляюсь и тяну на себя изо всех сил. С трудом вытягиваю на пару метров и останавливаюсь. Дальше ничего не получается – куртка моего товарища задирается, за что-то цепляется, сводит на нет усилия. Останавливаюсь, перебираюсь вперед, убираю зацеп, переворачиваю Мишу лицом вверх. Смахиваю пальцами снег и приникаю ухом, слушаю. Живой, дышит!
Разворачиваю кое-как бессознательное тело головой вперед, протаскиваю еще немного, а дальше подключается на помощь Семен. Вдвоем получается гораздо лучше и легче. И не цепляется ни за что…
Как раз и штурман пришел в себя. Да и Михаил начал потихонечку подавать признаки жизни. Пришел в себя, затрепыхался слабо, открыл глаза:
– Где мы? – осмотрелся по мере возможности (тащим-то его за воротник куртки) и уточнил вопрос: – Все живы? Что со мной?
– Прохор убит, – как раз дотащили и уложили его рядом со штурманом. – Встать сможешь?
– Сейчас попробую…
Заворочались оба на пару с Федором Дмитриевичем, кое-как утвердились на ногах, помогли друг другу. Стоят, пыхтят. Хоть здесь обошлось без переломов. И Смолин завозился. Тоже в себя пришел…
– Нужно выбираться наружу и уходить в лес. Выползаем отсюда, забираем НЗ, пулеметы. Самолет сожжем…
Выбрались, осмотрелись.
– Прохора здесь похороним? – Семен присел на корточки рядом с телом стрелка-радиста.
Хорошо хоть в небе чисто. Австрийские самолеты все это время над нами кружили, тарахтели, только несколько минут как улетели. Тогда-то мы и вылезли наружу. Не специально, совпало так.
Первым делом наверх глянул, осмотрел небо, потом самолет. Ну и наш короткий путь после приземления не обошелся без осмотра. Доселе нетронутый склон огромной поляны как будто вспахан – из перемешанного с землей снега густо торчат обломки веток, пучки сухой травы и куски дерева с перкалью. Винты и киль, пока не обломились, хорошие такие борозды проделали.
Сначала была у меня мысль сходить посмотреть, на что это мы налетели, да после первых же шагов забуксовал в этой рыхлой мешанине, резко передумал. Да и какая теперь разница, на что именно налетели…
– Семен, карманы проверь, – глазами показал на тело товарища. – Нужно документы забрать. Семье отправим…
– Здесь похороним? – передал мне содержимое карманов Прохора казак, кивнул на разрытую землю.
– Здесь, – убрал их в сумку, оглянулся. – Михаил! Оклемался? Тогда помогай. Доставай лопаты.
У нас не истребитель-маломерка с его ограничениями по весу и полезному объему, у нас все потребное и необходимое как раз на такой вот случай и имеется в аварийном комплекте. Даже лопата с киркой и топор с ломом в наличии, а не только основные запчасти для нашей техники в ЗИПе и инструмент. Мы даже запасное колесо с собой возим. Положено так…
В неглубокую яму уложили завернутое в брезент тело, прочитали молитву, простились с товарищем. В изголовье могилы воткнули обломанную лопасть винта, вырезали-выцарапали на ней ножом имя и фамилию. Ну и число с годом, как же без этого… И у себя на карте отметочку поставил, пусть будет. Потом письмо родным напишу, координаты места укажу. По крайней мере, хоть эта могила безымянной и забытой не будет… Надеюсь…