Он заметно устал за последние дни, осунулся. Ел мало. Ностальгия и апатия ели его самого – тоскливо тут… Где-то там, в прохладной России, ждали Света, Захарыч, Венька, Варька, лошади… Негромко вырвалось:
– Домой хочу!..
Он откинулся на спинку стула. Выдохнул. Собрался с силами.
– Ладно, тут осталось-то прозябать всего ничего…
На ум пришло созвучное «зябнуть».
– Да нет, Паша-друг, здесь не зябнуть-прозябать, а подыхать от жары!
Он потрогал своё, слегка заросшее щетиной, лицо. Бриться не хотелось никак! Это каждый раз было пыткой! После бритья под гримом всё щипало и горело от пота.
– Хм! Жара подыхает от жары! Смешно-о!.. – Пашка улыбнулся.
В дверь постучали.
– Входите! Плиз, вэлкам!
В дверном проёме стоял его мимолётный знакомый по посещению гробницы Хафиза Ширази. В его руках был пластиковый пакет и цветы. Он снял солнцезащитные очки.
– Ассалому алейкум, бародари шурави ман!
Пашка перевёл для себя основной смысл приветствия гостя: «Здравствуй, мой русский брат!» Невольно засуетился, судорожно завспоминал изысканные слова на фарси и дари, соответствующие моменту. Мозг, как иссушенный под яростным солнцем и песчаными бурями механизм, скрипнул своими сочленениями:
– Валейкум ассолом! Хурсандам ки шумо согу саломат астед! (Здравствуй! Рад тебя видеть в добром здравии!)
Стоящий в дверном проёме загадочно улыбнулся.
– Бисьер сол туро надида будам. Зиндагоният чихел? Хамма корхоят хуб аст? (Много лет не виделись. Как поживаешь? Все хорошо?).
– Худоба шукр! (Слава Всевышнему!)
Пашка, едва обсохший, снова вспотел от напряжения. Когда-то он сносно говорил на фарси. В начальных пределах, конечно. Сейчас его расплавившиеся от жары извилины ворочались, как переварившиеся макароны в кастрюле холостяка. Нужные слова сегодня вспоминались с трудом, как никогда. От переутомления на манеже и окружающего пекла язык не желал выделывать восточные лингвистические пируэты и такие же сальто-мортале. Вертлявая плоть, рождающая у людей слова, сейчас цеплялась за нёбо, лениво шевелилась между щеками, успевая лизнуть пересохшие губы. Пашка по слогам выговаривал слова, ошибался, снова повторял. Наконец он выдохся и сдался.
– Мебахшид! Извините! Больше не могу! Ничего сегодня не соображаю!..
Гость перешёл на русский.
– Может, я всё-таки войду?
– Ах, да, извините! Проходите, пожалуйста, присаживайтесь! – Пашка по-восточному приложил правую руку к груди в области сердца, затем указал на стул.
Гость протянул Пашке цветы.
– О! Большое спасибо! Бесяр ташаккур!
– Давненько не виделись, давненько…
– Ну, почему же! Если не ошибаюсь, всего-то неделю-полторы…
– Да нет, Жара-Паша́! Много больше – более десяти лет! Узнать меня трудно – тогда я был с бородой. А вот ты не изменился. Всё так же жонглируешь, любишь стихи великих персов.
Пашка наконец вспомнил, где он слышал эту ни на кого не похожую манеру говорить.
– Да ладно! Не может быть! – Пашка от удивления присел на стул. – Визи-ирь! То-то у меня было ощущение, что в прошлый раз…
Гость, перебив, поправил:
– «Визирь» – так переводится моё имя. Я, если помнишь – Вазир!..
Перед Пашкой запрыгали размытые временем картинки из прошлого: середина восьмидесятых, такая же нестерпимая удушающая жара, жёлтый туман пыльных дорог Афганистана. Угрюмые тёмно-песочного цвета скалы, таящие неожиданную смерть. Редкая «зелёнка». Равнодушное, высокое чужое небо. Звенящее всеми струнами, не отпускающее ни на секунду напряжение измученного сознания. И – он! Их сопровождающий, проводник, переводчик и непонятно кто ещё – то ли друг, то ли враг. Говорил всегда вкрадчиво, напевно, смотрел в глаза пристально, гипнотизируя. Доброты в этих непроницаемо-тёмных глазах не было. Не было и злобы. Пряталось в них что-то сокрытое, непонятное, недосягаемое для европейца…
Вазир огляделся. Посмотрел на Павла, словно видел его впервые. На лице гостя отобразилось что-то вроде кривой улыбки. Он кивнул на предплечье Павла.
– Не показывай никому свою татуировку! Тут этого могут не понять!..
Набитый на коже зажжённый факел и крупные буквы «ОКСВА» навязчиво бросались в глаза.
– Ограниченный Контингент Советских Войск в Афганистане! – Вазир с подчёркнутой иронией расшифровал гордую аббревиатуру. – Хм! Ограниченный!.. – Вазир сверкнул глазами и тут же спрятал эмоции. Его тихий вкрадчивый голос, завораживая и усыпляя, снова монотонно и по-восточному напевно зазвучал:
– Моё имя теперь другое… Нет покоя мне и моей земле! Сначала вы – русские! Против вас – моджахеды, американцы!.. С вами хоть всё ясно было – вы воевали «по понятиям». И понятно, на чьей стороне. Янки, как вы их зовёте – всегда исподтишка… Думаю, они скоро тоже ворвутся в мою страну, как голодные шакалы! Найдут повод. Хар че меймун зештар адаш биштар! «Чем страшнее обезьяна, тем она больше танцует!» – так говорят на востоке. Я был сначала вашим другом, потом врагом. Теперь я снова ваш друг. Теперь уже до конца. Определился, понял, что для моей родины важнее, коль всё так… Американцы – варвары! Хотя они так зовут нас с вами. Демократия! Враньё! Деньги – их Бог! Вот и вся демократия!.. Да, я работаю на вашу страну! Уже много лет. А значит, и на свою. Делаю всё, что могу…
Повисла пауза. Назойливой мухой монотонно гудел вентилятор, гоняя плотный жаркий воздух.
Пашка переваривал сказанное. Вспоминался разговор перед поездкой сюда с «куратором».
Недосказанное или иносказательное в том разговоре теперь постепенно вырисовывалось, как на фотокарточке в проявителе.
Вазир остановил свой взгляд на знакомом сборнике стихов Хафиза Ширази, который лежал на гримировальном столе. Безучастно взял томик в руки, погладил обложку. Задумчиво, на память, глядя Пашке в глаза, процитировал, словно эти строки касались его лично:
Вошла в обычай подлость. В мире нету
Ни честности, ни верности обету.
Талант стоит с протянутой рукою,
Выпрашивая медную монету.
От нищеты и бед ища защиту,
Учёный муж скитается по свету…
Пашка принял эстафету, продолжив:
Зато невежда нынче процветает:
Его не тронь – вмиг призовёт к ответу!
И если кто-то сложит стих, подобный
Звенящему ручью или рассвету, –
Будь сей поэт, как Санаи, искусен –
И чёрствой корки не дадут поэту.
Мне мудрость шепчет: «Удались от мира,
Замкнись в себе, стерпи обиду эту.
В своих стенаньях уподобься флейте,
В терпении и стойкости – аскету».
А мой совет: «Упал – начни сначала!»
Хафиз, последуй этому совету.
Вазир докончил мудрые строки древнего поэта, вкладывая в них смысл, ведомый только ему:
Терпенье открывает путь победам.
Идёт удача за терпеньем следом.
Чьё сердце ноет, словно от ожога,
В душе его и мука, и тревога.
Но вот меня что тешит хоть немного:
Что ни случится – всё во власти Бога.
– Подари мне эту книгу!..
Пашка замялся. Он привык к полюбившемуся сборнику за эти тягостные дни невольной неволи, в свалившейся на его голову неожиданной заграничной поездке. Строки книги спасали всё это время, держали душу на плаву.
– Я гость! На Востоке отказывать не принято! К тому же тебя должны были предупредить: «Что бы ни попросил…»
Пашка ахнул! Теперь ему всё стало ясно. Или, по крайней мере, он стал догадываться об истинной цели его гастролей.
– Взамен дарю тебе свою книгу. Береги её пуще глаза! Это твой любимый Омар Хайям! Не потеряй, не отдавай ни при каких обстоятельствах!.. Ну, разве… Если дело будет в шляпе! Кажется, так у вас говорят…
Пашка решил было задать вопросы, вертящиеся у него на языке, но Вазир движением руки остановил:
– Не всё могу тебе сказать, да и не нужно. Ты делаешь своё дело, я своё. Давай продолжать жить дальше, мой друг Паша́ ибн Жара аль-Руси! Прощай! Барори кор! Удачи!..
Вазир быстро переоделся. Пашка не успел оглянуться, как из его вагончика в тёмных солнцезащитных очках и теперь уже во всём белом выскользнул обыкновенный восточный мужчина. Он, как лёгкое дуновение ветерка от лопастей вентилятора, мгновенно растворился в жарком мареве каменных лабиринтов старинных улочек…
Через неделю сборы в «Circus Khalil Oghab» упали катастрофически! Шапито вместе с надуманным фестивалем поехал на север страны. Хозяин цирка с сыном, чуть ли не стоя на коленях, долго уговаривали русского жонглёра продлить контракт. Халил Огаб сулил Пашке новый, заоблачный гонорар. Тот мысленно улыбался – обещать ещё не значит жениться! Восток – дело тонкое. Как будет с этими обещаниями на самом деле, он представлял не хуже самого Огаба… Пашка поблагодарил этих добрых людей, настоящих тружеников манежа, деликатно отказался, ссылаясь на семейные обстоятельства. Дал понять, что его решение твёрдое и окончательное. С ним, в конце концов, расплатились и отстали. Привыкший за это время к Пашке Джафар пустил скупую мужскую слезу и пообещал помнить русского друга всю жизнь. Они все на прощание обнялись. Цирк – он и в Африке цирк! Это не национальность, не профессия. Это – каста!..
Павел Жарких, артист Российского цирка, завершил свой месячный контракт в Иране и вернулся на родину. Он успевал как раз к началу гастролей в Новосибирске. Его там уже ждали…
Глава двадцать третья
Радостный лай заполнил конюшню. Лошади фыркали и дробно топали по деревянному настилу в стойлах. Варька безостановочно визжала и завывала, словно причитала по неожиданно возвратившемуся блудному сыну, крутилась волчком, пытаясь лизнуть того в лицо. Захарыч бросил таз с морковкой и свёклой, вытер руки о комбинезон и с распростёртыми руками пошёл навстречу Пашке. Венька распрямил спину и улыбался издалека.
– А мы тебя ждали только к вечеру! – Захарыч, стуча сердцем, словно он пробежал стометровку на чемпионское время, обнимал Пашку и всё никак его не отпускал. Тот едва смог высунуть руку, чтобы протянуть её Веньке.