Пашка, пользуясь случаем, отмечал свой день рождения в тихом одиночестве. Знал, что потом они сядут за стол дружной компанией. Будут что-то говорить, смеяться, пить чай из Захарычевой «исиньки», на которую тот, затаив дыхание, до сей поры смотрел с восхищением и любовью. Света с Венькой выпьют красного сухого вина или Шампанского. Что-нибудь подарят на память. Это будет поздним вечером. А пока Пашке захотелось остаться одному хотя бы на несколько часов. На вопрос Светы «куда?» тот ответил: «Пройдусь…» Света Пашку понимала без слов, только кивнула…
Он бродил в густых сумерках по городу и задавал себе прямые вопросы: «Счастлив ли он? Зачем живёт? Имеет ли то, о чём мечталось и думалось?..»
Пашка вступил в такой возраст, когда люди часто задают себе подобные вопросы. Он стал одним из тех, кто искал смысл жизни, прислушивался к себе, к происходящему с ним, и не находил ответов. Даже не подозревая, что эти вопросы люди задают себе не одно столетие. Он уже прожил половину среднестатистической жизни людей. Ну, может быть, треть…
Пашка шёл и вспоминал детство. Там было всего намешано поровну – как горького, так и сладкого. Вспомнились нежные руки мамы, её тёплые объятия – надёжное убежище, когда ему, несмышлёнышу, было страшно. Он вдруг вспомнил, как она ему советовала: «Подуй на большой пальчик и всё пройдёт!..» Сколько он дул на него в те давние времена, когда оставался один в тёмном доме! Это когда мама лежала в больнице, а вечно пьяная тётка, как мёртвая – в глубоком запое!.. Таинственные тени шевелились в углах, готовые оттуда на него наброситься. Шорохи крались к нему угрожающе, с шипением. Страшно!.. И он дул, дул на большой пальчик, прячась в одеяло, чтобы не заплакать от страха, не закричать, не сойти с ума!..
Он снова словно услышал из прошлого голос мамы: «Всё пройдёт, сыночек! Нужно только ещё немного потерпеть…» И он терпел. Много лет подряд, пока не встретил Захарыча, его дорогого Захарыча, рядом с которым он вновь обрёл покой и надежду, чтобы однажды потерять их в объятиях Валентины… Нужно было терпеть снова… Был ли он счастлив с ней? Почти да. Она была его первой женщиной, женой. Он, как мужчина, познал, какой невероятной может быть женская плотская любовь! Немногие, как выяснится позже, знавали то, что подарила ему Валентина. Но он познал и то, что называется неверностью, изменой, предательством… За что? Ни за что. Просто так ей хотелось. Она это называла свободой личности. Вместо семейного счастья Валентина оставила в душе Пашки чёрную незаживающую дыру, которую немного, едва-едва, залатала Света. Со Светой было спокойно, уютно, надёжно. Но сердце тосковало по чему-то такому, чего, скорее всего, не было в этом мире…
Вспомнилась Варька! Пашка улыбнулся, даже невольно засмеялся. Вот в чьей любви он купался, как в тёплом море. Варька любила Пашку, как могут любить только собаки! Искренне, беззаветно, ничего не требуя взамен. Он ей отвечал взаимностью настолько, насколько может ответить собаке человек…
Дул прохладный осенний ветер. День выдался не совсем праздничный – хмурый. Для осени, которая только набирала силу, сегодня было неожиданно холодно. Но Пашка на это не очень обращал внимание. Он шёл куда глаза глядят, куда душа ведёт, пытаясь сознательно заблудиться. Искал незнакомые улицы, по которым ещё не ходил. Их оказалось немало, и все на одно лицо – ущербные, с потрескавшимся асфальтом, с провалившимися чугунными люками. Он интуитивно пытался выйти на улицы пошире, посветлее и таковых почти не находил. Пейзаж провинциального города был весьма однообразен. Но в этот вечер в душе звучала какая-то светлая музыка. Эта была музыка, написанная мирозданьем специально для неисправимых романтиков и мечтателей. Таких это держало на плаву…
Пошёл мелкий дождь. Пашка поднял воротник куртки. Захотелось мороженого. Нестерпимо! Просто, вдруг… Пашка увидел светящиеся витрины небольшого магазинчика. Там из любимого шоколадного одиноко лежал пластиковый стакан в четыреста граммов. Сонная продавщица, кутаясь в пушистую шаль, приподняла бровь: «Хм!..»
Наверное, это безумие – стоять под осенним дождём напротив покосившегося храма, что рядом с продрогшим прудом, прятаться от ледяных струй под скукоженной, с ещё не опавшей листвой, молодой липой и есть мороженое. Держать объёмистый стаканчик в озябших руках и смаковать, прикрывая от счастья глаза. Ковырять лакомство кусочком ветки и видеть недоумевающие взгляды прохожих. Лишь некоторые из них понимающе отвечали улыбкой на улыбку. Увы, немногие родом из детства…
Просвистели крыльями утки, закладывая круг над прудом. Те, что плавали, оставляли за собой треугольники в мерцающей холодной ряби. Смотрели в воду наклонившиеся ивы, считая месяцы до весны. И ещё ниже опускали ветви – долго…
Мороженое холодило губы. Ветка то и дело обламывалась. Сучковатая «ложка» чуть горчила. Ветер мурашками пробегал по верхушкам деревьев. Паром выдохнулся восторг: «Хо-ро-шо-о!.. Вот и отметил я свой день рождения!»…
Света встретила мягкой улыбкой. Обняла, поцеловала.
– Мокрющий! И небритый! Марш в ванную! Захарыч с Венькой придут через полчаса. Ну, где был, что видел?
– Был… на небесах. Видел – Осень. И – Счастье!..
– Ну и как они тебе?
– Красивые! Как ты!..
Глава сорок четвёртая
Все разъехались. До начала следующей программы было ещё три недели. Затеяли срочный ремонт. Манеж в этом цирке был совсем убитым. Для лошадей – смерть! Да и сам цирк выглядел каким-то бомжом. «Финансирование!» – по каждому поводу разводил руками директор… «У нас тоже финансирование, – отвечал на эти отговорки Захарыч. – Но выглядим мы всё-таки не сиротами-босяками…»
В цирке из артистов осталась только конюшня Ивановой. Да и той предстояло через неделю перебраться в Воронеж. Их коневозка стояла за воротами цирка, почти готовая к отправке. Погрузи лошадей, остатки реквизита, подгони машину, прицепи – и в путь. На хорошо оборудованной Захарычем, Пашкой и Венькой металлической фуре во всю длину был нарисован их фирменный знак «С», перечёркнутый то ли молнией, то ли буквой «И». Красовались головы стремительных лошадей с распущенными гривами и броская надпись: «Конный цирк Светланы Ивановой». Красиво, ярко, фирменно! Пришлось потратиться – отдать немалые деньги художникам. Зато какая красота! Захарыч каждый раз довольно улыбался. Затея была Пашкина. Света не сопротивлялась. Их конный номер «Свобода» того стоил.
Света улетела в Крым к родителям, которые в последнее время всё чаще прихварывали – возраст. Оттуда она должна была вернуться прямо в Воронеж к началу гастролей.
Венька метнулся на попутке к себе на родину, благо нет и семидесяти километров до дому. Там у него были друзья и куча родственников: мать, двоюродный брат. Из соседнего городка в кои-то веки приехала сестра с мужем и детьми. В последнее время стали видеться редко.
Захарыч, как всегда, возился с очередным заказом – плёл четырёхметровый арапник для одного из мастеров конного жанра.
Пашка терпеливо ждал встречи с Воронежем и звонка от Светы.
– Жарких! На выход! – прибежал гонец с вахты цирка. Пашка всё бросил и помчался к заветному телефону. Мембрана трубки затрепетала от нежности и откровенности слов. Вахтёр крякнул и деликатно вышел за дверь служебного входа покурить…
…Захарыч всё чаще принюхивался на конюшне к какому-то странному резкому запаху, то и дело откладывая работу. Варька тоже крутила головой, ей это было явно не по вкусу.
Наступил конец рабочего дня. Вечерело. Осень. День заметно сократился. На манеже, с которым уже с утра начали что-то делать, громко матерились нанятые рабочие. Пахло чем-то химическим, резко и до тошноты неприятно.
– Лошадей потравят, хомут им в дышло! – Захарыч пошёл разбираться. Увидев происходящее, ахнул. Поддатые рабочие пытались отодрать от манежного бетона куски старого каучука. Надрывались, крепко переругивались и по ходу соображали, что предпринять. Вокруг манежа стояли канистры с растворителями, бензином и бочонки с клеем. Один умелец поливал растворителем резину, два других, упираясь, тянули её на себя. Куски отрывались, рабочие падали, ржали, матерились и снова воевали с ободранным манежем.
– Лей, Серёга! Пройдись по кругу, пусть отойдёт!
Серёга, хмельной то ли от водки, то ли от ацетонного духа, в очередной раз плеснул на манеж растворитель.
– Всё хлопцы, шабаш! Перекур! Сдохнуть можно!..
Захарыч взвился, как необъезженный конь на дыбы.
– Вы что, мать вашу, совсем голову потеряли, хомут вам в дышла! Какой перекур! Вы что творите? Смерти ищете? Малейшая искра, сгорит всё к чёртовой матери. А ну, заканчивайте! Открывайте все двери и марш по домам! Работнички, ети вашу!..
Захарыч пошёл открывать настежь погрузочные ворота, ведущие во двор цирка.
В это время из фойе к манежу подошёл бригадир. Он уже нетвёрдо стоял на ногах.
– Всё, по домам! На сегодня хватит. Надышались по полной!.. – он ударил большим пальцем по сигаретной пачке снизу. Появился жёлтый фильтр. Бригадир зубами достал сигарету. Чиркнул спичкой, она сломалась. Бросил под ноги. Чиркнул другой. Сера отскочила на пол…
Захарыч только дошёл до ворот, начал распахивать тяжёлую массивную створку, когда услышал вопли. Он издалека увидел пыхнувшее пламя и чёрный дым, который стал заволакивать манеж…
Улыбающийся Пашка возвращался со служебного входа на конюшню. Они со Светой замечательно поговорили. Скоро снова будут вместе. Включат музыку, их любимые блюзы. Он почувствует её в своих объятиях… От этих предвкушений по телу пробежала волна, которая сбила дыхание!.. Их отношения снова становились яркими и волнительными. Они вступали в какую-то удивительную, неведомую пору семейной жизни, когда всё глубже, мудрее, цельней. И слаще…
Дым Пашка сначала почувствовал, потом увидел. Чёрное облако в ярких оранжевых всполохах медленно ползло по закулисному пространству к воротам. В районе манежа слышались громкие вопли и хлопки взрывов.
– Ёлы-палы! Пожар! – Он рванул к манежу. Там уже мало что было видно. Какие-то люди метались с огнетушителями, которые писали слабыми пенными струями, как старики с хронической аденомой проста́ты. Пустые красные баллоны звенели под ногами, проку от них было ноль!