Кто-то разматывал пожарный шланг, другой крутил приржавевший красный вентиль. Шланг запутался, вода текла под ноги, струи по-прежнему не было! Звякнуло разбитое стекло пожарной тревоги. Прибежавший вахтёр тут же позвонил по «01».
– Ёлы!.. Захарыч! Лошади! – Пашка, задыхаясь в горьком чёрном дыму, побежал на конюшню. Там вовсю шла эвакуация.
– Паша! Надень уздечки на Сатира и Серпантина! На остальных я накинул. Быстрее! Выводи на улицу в дальний угол двора, туда, под навес, где опилки! Быстрее!.. – Захарыч взял по уздцы Сармата и Сатурна. Плутая во всё уплотняющемся дыму, нашёл ворота, ведущие во двор. Трусцой добежали до дальней стены к навесу, где обычно сгружали опилки для животных. Привязал за арматуру лошадей и, с сердцем, которое готово было вырваться из грудной клетки от непосильного бега, направился снова на конюшню.
Во двор с воем сирены въехала первая машина. Пожарные стали торопливо развёртывать расчёт.
Из клубов дыма появился закопчённый Пашка. Он едва удерживал рвущихся из уздечек, паникующих Сатира и Серпантина. Варька с грозным лаем гнала на воздух очумевших от страха Салюта и Стандарта. Захарыч перехватил двух бесхозных лошадей, и они тут же, почувствовав руку человека, немного присмирели. Наконец, все лошади были привязаны в относительно безопасном месте. Сверху, если что, животных прикрывал шиферный навес.
– Захарыч! Я сейчас! Сбруи заберу из шорной!
Варька в который раз нырнула за Пашкой в чёрный дымный омут, который тут же поглотил их.
Лошади прядали ушами, взбрыкивали, покусывали друг друга, словно кто-то из них был виновником такого ужаса. Захарыч успокаивал их окриками, поглаживаниями. Лошади, слыша свои имена, немного приходили в себя, но тут же снова паниковали, чувствуя близость бушующего, набирающего силу гигантского пожара.
Пашка, с подгибающимися от тяжести ногами, приволок на себе все шесть сбруй, усыпанных искрящимися камнями Сваровски, дамское седло Светы, оголовье со стременами для номера «Высшая школа верховой езды», заготовки Захарыча для будущих арапников и ещё гору всякой сыромятной всячины, которая попалась под руки. Сбросил всё это под навес прямо в опилки. Густо запахло кожей, перебив сосновый запах. Устало выдохнул, провёл рукой по мокрому лицу, размазав копоть. Высморкался чёрными ноздрями. Спросил:
– Что ещё там у нас осталось?
– Всё главное здесь! Остальное пусть горит, не жалко! Наживём!.. – З ахарыч с нежностью посмотрел на Пашку и своё гривастое хозяйство. Привязанные к арматуре металлического забора лошади тревожно всхрапывали, жались друг к другу. Варька, всё это время сопровождавшая Пашку, тяжело дышала, вывалив красный язык.
– Твои костюмы с реквизитом погорели – это ясно. Жалко! Гримёрки вон как полыхают! И чего не запаковались, чего тянули?
– Плевать. Запасные кольца в коневозке лежат. Костюмы сшить – несколько дней. Чего переживать. Проживём, Захарыч! Лишь бы не было войны! – Пашка подмигнул своему старшему другу.
– Ладно! Сейчас отдышимся и переведём от греха подальше животных в коневозку. Там переночуют. Завтра позвоним в Воронеж, туда переберёмся пораньше. Примут, куда они денутся. Где тут теперь стоять!
Пашка вдруг встрепенулся, вспомнив.
– Стоп! А шамбарьеры!
– Паша! Да бог с ними, хомут им в дышло!
– Ты что, Захарыч! Как без них? Там в шорной один совсем уникальный – самого Чинизелли! Твой любимый! Я мигом!..
Пашка посмотрел на всё разрастающийся в окнах огонь. Рамы трещали, стёкла лопались. Из помещений с рёвом вырывались всё новые огненные смерчи.
Он несколько раз подул на большой палец, глядя в распахнутые ворота, словно прицеливаясь. Оттуда сплошной стеной валил чёрный густой дым. Пашка растянул губы в улыбке, обнажив зубы белее белого. Резко выдохнул и озорно подмигнул Захарычу.
– Дед! Будем жить!..
– Паша, сынок! Стой! Не надо! – Захарыч вскинул руки, но было поздно.
Когда пожарные отвернулись, Пашка, прикрыв лицо поло́й джинсовой куртки, нырнул в непроницаемую клубящуюся черноту. Варька – снова за ним…
…Удушающий чёрный дым вываливался из распахнутых настежь погрузочных ворот цирка. Пашки не было вот уже минут десять. Чего там так долго возиться? До конюшни тут рукой подать. Метров пятнадцать вперёд и налево. Дойти можно с закрытыми глазами. Ну и что, что там ничего не видно! Всё знакомо тут до сантиметра. Захарыч с хрипом дышал. Рванулся было вовнутрь. Но пожарные его грубо оттолкнули.
– Старик! Ты куда? С ума сошёл? Там ад!
– У меня там сын!
– Нет там никого! Или уже нет! Отойди, дед, не мешай работать!
– У меня там сын! Слышите, сы-ын! – Захарыч рванулся что было сил в ворота, в которых ещё недавно исчез Пашка. Пожарный его обхватил, крутанул, свалил на землю, порвав рукав комбинезона. Едва не ударил в сердцах. Сквозь кислородную маску раздался мат и крик другим огнеборцам:
– Уберите этого сумасшедшего!..
В цирковом дворе стоял неимоверный гвалт и грохот. Ржали в страхе лошади. Звенели лопающиеся от жара стёкла, трещали горящие доски. Громко подавались команды, работали громкоговорители. Техника всё подъезжала и подъезжала. Мощные струи воды летели на купол цирка и в ворота. Чёрный дым местами становился серым вперемешку с белыми клубами пара, но языки пламени снова вырывались оранжевыми джинами, пригоршнями выбрасывая искры и сажу в вечернее небо.
Пошёл ливень. Захарыч с оголившимся плечом сидел на коленях посреди циркового двора. Дождевые струи превратили его длинные седые волосы в мокрую грязную паклю. По лицу лились то ли слёзы, то ли небесная влага. Он сидел и выл в небо:
– У меня там сын! Слышите! Сы-ын!..
Захарыч упал лицом в асфальт. Он лежал в чёрной луже и скрюченными пальцами царапал шершавую твердь. Водил руками, словно летел. Вокруг бензиновыми разводами радужно сиял асфальт, в котором красными зарницами играли отсветы жаркого пламени на куполе цирка. Захарыч в обморочном небытии летел в детство на берега Дона, под высокие облака заливных лугов. Он взлетел в поднебесье и оттуда сорвался в пучину. Его несло течением на стремнину к водовороту, который закружил, засосал в чёрную бездну. Он захлебнулся и перестал дышать…
…Они сначала потерялись в дыму. Но Варька всё-таки отыскала Пашку. Упираясь изо всех собачьих сил, тащила его за ворот куртки сколько могла… Так их и нашли вдвоём, лежащими среди копоти и обуглившихся головешек. Тела были целы, не тронутые огнём. Варька сжимала оскалившимися зубами ворот Пашки. Тот почерневшими руками прижимал к груди шамбарьер Захарыча и его «исиньку»…
Глава сорок пятая
Захарыч пришёл в себя через десять часов. У него был глубочайший обморок, какой только себе можно представить. Внутривенные уколы, капельницы с глюкозой и прочей лекарственной снедью вернули организм к жизни. Давление старика было, как у хорошего спортсмена – сто тридцать на девяносто. И это – после всего пережитого, в его-то восемьдесят три года! Первыми его словами были: «Ангел улетел!..» Прийти-то он в себя пришёл, да вот только все заметили, что старик вроде как не в себе. Его волосы стали абсолютно белыми – лунь! Он почти ничего не говорил, всё время улыбался. «Ангел улетел!» – был его единственный ответ в первые дни на все вопросы, обращённые к нему.
Из сгоревшего цирка на следующий же день конюшню перевезли в Воронеж. Ещё через день – Пашку…
Дело своё Захарыч делал. Погрузку провёл в сгоревшем цирке спокойно, словно ничего не случилось. Вот только не курил свой знаменитый самосад. Совсем. На это обратили внимание тоже, как и на то, что он реагировал испугом на любой дым…
В Воронеже разгрузил и разместил по стойлам лошадей. С Венькой переделал станки на широкие денники. В новой шорной развесил сбруи и аккуратно разложил по местам всё, что осталось от былого немалого хозяйства. Гонял лошадей сам, без Светы. Как всегда, чётко и без суеты. Он делал своё дело, но было ощущение, что он вроде как здесь, а вроде его и нет. Глаза старика неожиданно стали постоянно слезиться. «Это после отравления дымом. Организм выводит по слёзным каналам токсины», – сделал заключение цирковой врач.
Захарыч молчал. Всё понимал. Адекватно отвечал на вопросы кивком головы, редкими словами, в основном «да» или «нет». Раз от раза продолжали слышать: «Ангел улетел»…
…Старый квартал Юго-Западного кладбища Воронежа. Старые сосны, толстая пружинящая подушка хвои. Памятники, памятники, ограды. Тихая юдоль последнего приюта. Высокое голубое небо и оглушительная тишина, нарушаемая лишь тихими разговорами и женскими всхлипами.
Людей пришло много. Очень много. Все, кто работали в программе воронежского цирка: артисты, служащие, ассистенты, музыканты оркестра, униформисты, билетёры, руководство. Пашку в Воронеже помнили и любили – земляк! Он здесь работал не единожды. Ждали его и в этот раз. Дождались… Теперь он здесь останется навсегда. Рядом с мамой и тётей. Встретились…
Прилетела из Англии Валентина. Прервала контракт. Она приехала прямо на кладбище. Стояла в стороне во всём чёрном. Стройная, изысканная, притягивающая… Многие с неё не сводили глаз. Те, кто были в курсе, посматривали с укором, мол, не стоило приезжать – дело прошлое…
Что есть прошлое, что настоящее – ведомо ли это Человеку?..
Валентина, крепко рискуя, не выдержала, подошла. Стала рядом. Нашла холодную кисть Светланы, легонько сжала. Та не отдёрнула. Ответила. Они посмотрели долгим взглядом друг на друга. В их глазах отражались две чёрные дыры, две пропасти, разделяющие отныне этот мир на до и после…
– Нам делить теперь больше нечего. Некого…
– Не соперница я тебе, Света, – сестра…
Они неожиданно обнялись. Каждая из них ещё помнила объятия Пашки. Они всегда были щедрыми… Этим женщинам сейчас через тепло друг друга интуитивно захотелось ещё раз представить это, ощутить! Продлить хоть на миг непродляемое…
Захарыч стоял, пошатываясь. Всё ещё могучий, рослый, но весь какой-то неожиданно воздушный, почти невесомый. Его длинные седые волосы трогал осенний тёплый ветер. Старик приподнял руку и обратился к присутствующим, персонально глядя в глаза директору цирка. Понимал – если что, тот сможет решить его вопрос. Это была самая длинная речь Стрельцова за последние три дня.