(ушли домой на обед ушли домой на ленч ушли спать ушли в школу уехали на каникулы, неважно куда, но ушли)
куда-то ушли. Будь они вместе, то загнали бы ее обратно. Это существо тоже может загнать ее обратно, но она любопытная.
Она?
Да.
Это существо женского пола, как и Джулия.
– Пожалуйста, отпустите нас. Пожалуйста, позвольте нам прожить наши маленькие жизни.
Нет ответа. Нет ответа. Нет ответа. Потом:
– Вы ненастоящие. Вы…
Что? Что она говорит? Вы игрушки из магазина игрушек? Нет, но что-то такое. В голове Джулии мелькает воспоминание о муравьиной ферме ее брата, воспоминание из далекого детства. Оно приходит и уходит через долю секунды. Муравьиная ферма не совсем игрушки из магазина игрушек, но близко. Как говорится, из одной бочки.
– Как вы можете иметь свои жизни, если вы ненастоящие?
– МЫ НАСТОЯЩИЕ! – кричит она, и этот вопль слышит Барби. – ТАКИЕ ЖЕ НАСТОЯЩИЕ, КАК И ВЫ!
Молчание. Существо с пребывающим в непрерывном движении кожаным лицом в огромном помещении без крыши, которое одновременно и эстрада на городской площади Честерс-Милла, не отвечает. Потом:
– Докажи это.
– Дай мне руку.
– У меня нет руки. У меня нет тела. Тела ненастоящие. Тела – это сон.
– Тогда дай мне свой разум!
Кожеголовый ребенок не дает. И не даст.
Поэтому Джулия забирает его.
11
Это пространство вне пространства.
На эстраде холодно, и она испугана. Более того, она… унижена? Нет, это гораздо хуже, чем унижение. Она просто растоптана. Да, да, растоптана. Они забрали ее слаксы.
(А где-то солдаты пинают голых людей в спортивном зале. И еще чей-то стыд смешивается с ее стыдом.)
Она плачет.
(Ему тоже хочется плакать, но он не плачет. Сейчас они должны как-то все оправдать.)
Девочки ушли, оставив ее, но нос у нее еще кровит – Лайла ударила ее по лицу, пообещав отрезать нос, если она кому-то скажет, и они оплевали ее, и теперь она лежит здесь, и она, наверное, сильно плакала: она думает, что кровь течет не только из носа, но и из глаза, и она не может отдышаться. Она бы предпочла истечь кровью на эстраде, чем идти домой в дурацких детских трусиках. Она с радостью истекла бы кровью, если это означает, что ей не придется видеть солдата,
(Потом Барби старается не думать об этом солдате, но, когда думает, Хэкермейер превращается в хэкермонстра.)
поднимающего голого человека за платок,
(куфию)
который тот носит на голове, потому что она знает, чем все закончится. Этим всегда все заканчивается, если ты под Куполом.
Она видит, что одна из девочек вернулась. Кайла Бевинс вернулась. Стоит и смотрит на глупую Джулию Шамуэй, которая думала, что она умная. Глупую маленькую Джулию Шамуэй в ее детских трусиках. Кайла пришла, чтобы снять с нее остальную одежду и забросить на крышу эстрады? Ей придется идти домой голой, прикрывая руками свою писю? Почему люди такие злые?
Она закрывает глаза, залитые слезами, а когда открывает их, Кайла уже другая. У нее нет лица, только какая-то непрерывно меняющаяся кожаная маска, которая не знает сострадания, не знает любви, не знает даже ненависти.
Только… любопытство. Да, именно. Что получается, если я делаю… это? Или то?
Джулии Шамуэй больше нет. Джулия Шамуэй – ничто; найдите самое малое из малых, загляните под него, и это она, ползающая Шамуэй-мушка. А еще она – голый пленник-мушка; пленник-мушка, на котором из одежды остался только развязавшийся головной платок, а под платком – воспоминание об ароматной, только что испеченной лепешке в руках жены. Она – кошка с горящим хвостом, муравей под микроскопом, муха, которая вот-вот потеряет крылья, попав в любопытствующие руки третьеклассника в дождливый день, игра для скучающих детей, у которых нет тел, зато вся Вселенная у их ног. Она – Барби; она – Сэм, умирающий в минивэне Линды Эверетт; она – Олли, умирающий на обугленном поле; она – Элва Дрейк, скорбящая об умершем сыне.
Но прежде всего она маленькая девочка, лежащая на занозистых половицах эстрады на городской площади, маленькая девочка, которая наказана за невинную заносчивость, маленькая девочка, допустившая ошибку, думая, что она большая, тогда как была маленькой, думая, будто что-то собой представляет, хотя не представляла ничего, думая, что мир небезразличен к людям, тогда как мир – гигантский и бесчеловечный локомотив с двигателем, но без прожектора. И всем своим сердцем, и разумом, и душой она кричит:
– ПОЖАЛУЙСТА, ПОЗВОЛЬ НАМ ЖИТЬ! Я УМОЛЯЮ ТЕБЯ, ПОЖАЛУЙСТА!
И всего лишь на одно мгновение она становится кожеголовой в белой комнате; она становится девочкой, которая (по непонятной самой той девочке причине) вернулась к эстраде. На один ужасный момент Джулия становится одной из тех, кто это сделал, а не той, с кем сделали. Она даже становится солдатом с пистолетом, хэкермонстром, которого Барби не остановил и который все еще приходит к нему в кошмарных снах.
А потом она – это она.
Смотрящая снизу вверх на Кайлу Бевинс.
Кайла из бедной семьи. Отец рубит лес в Ти-Эр и пьет в пабе «Фрешис» (который по прошествии времени станет «Дипперсом»). У матери на щеке большое родимое пятно, так что дети называют ее Вишневая щека или Клубничная голова. У Кайлы нет красивой одежды. Сегодня на ней старый коричневый свитер, и старая плиссированная юбка, и стоптанные туфли, и белые носки с растянутыми резинками, отчего они сползают вниз. Одно колено поцарапано: она упала или ее толкнули на игровой площадке. Это Кайла Бевинс, все так, только ее лицо из кожи. И хотя оно постоянно меняет форму, ни одна из этих форм и близко не напоминает человеческое лицо.
Джулия думает: Таким ребенок видит муравья, если тот поднимает голову со своей стороны увеличительного стекла и смотрит вверх перед тем, как сгореть.
– ПОЖАЛУЙСТА, КАЙЛА! ПОЖАЛУЙСТА! МЫ ЖИВЫЕ!
Кайла смотрит на нее сверху вниз, ничего не делая. Потом скрещивает руки перед собой – в этом видении у нее человеческие руки – и стягивает свитер через голову. Когда она говорит, в ее голосе нет любви, нет раскаяния или угрызений совести.
Но возможно, есть жалость.
Она говорит.
12
Джулия отлетела от коробочки, будто ее отбросила чья-то рука. Воздух, который она так долго задерживала в груди, с шумом вырвался из нее. Прежде чем Джулия успела сделать вдох, Барби схватил ее за плечо, вырвал пластиковую затычку из втулки и буквально насадил на втулку рот женщины, надеясь, что не порежет ей язык или не повредит нёбо. Он не мог позволить Джулии вдохнуть отравленный воздух, который, с учетом кислородного голодания, способен был вызвать судороги, а то и просто убить ее.
Джулия, похоже, сама это понимала. Она мертвой хваткой вцепилась в колесо «приуса» и начала жадно сосать воздух через втулку. Он чувствовал, как сотрясалось все ее тело.
Сэм наконец-то перестал кашлять, но на смену кашлю пришел другой звук. Джулия тоже его услышала. Еще раз засосала полную грудь воздуха и посмотрела вверх широко раскрытыми глазами.
Лаяла собака. Должно быть, Горас, потому что других собак не осталось. Он…
Барби так сильно сжал ей руку, что она испугалась, как бы он ее не сломал. На его лице читалось крайнее изумление.
Коробочка со странным символом висела в четырех футах от земли.
13
Горас первым почувствовал свежий воздух, потому что находился ближе всех к земле. Начал лаять. Потом встрепенулся Джо: ветерок, на удивление холодный, стал обдувать потную спину. Подросток сидел, привалившись к Куполу, и Купол двигался. Поднимался. Норри, с раскрасневшимся от температуры лицом, дремала у Джо на груди, и он увидел, как заколыхалась прядь ее грязных спутанных волос. Она открыла глаза:
– Что?.. Джо, что происходит?
Джо знал, но от изумления лишился дара речи и не мог ей ответить. Он чувствовал, как что-то скользило по его спине: поднималась бесконечная стеклянная стена.
Горас лаял как безумный, выгнул спину, прижался носом к земле. У него эта поза означала: Я хочу поиграть, – но Горас не играл. Он засунул нос под поднимающийся Купол и вдыхал холодный, сладкий, чистый воздух.
Божественно!
14
На южной стороне Купола дремал рядовой Эймс. Он сидел, скрестив ноги, на грунтовой обочине шоссе номер 119, набросив на плечи одеяло, словно индеец. Воздух внезапно потемнел, словно дурные мысли, роившиеся в голове Эймса, обрели физическую форму. Затем он закашлялся и от этого проснулся.
Сажа клубилась вокруг его высоких ботинок, оседала на брюках цвета хаки. И откуда, во имя Господа, она взялась? Ведь сгорело все под Куполом. Потом он увидел. Купол поднимался, как гигантские жалюзи. Такого просто быть не могло: барьер уходил в землю на многие мили, это все знали, – но теперь он поднимался.
Эймс не колебался ни секунды. Пополз вперед на четвереньках, схватил Олли Динсмора за руки. На мгновение задел кромку Купола поясницей, успел подумать: Сейчас он опустится и разрежет меня пополам. Но продолжил вытаскивать подростка наружу.
Сначала ему казалось, что он тащит труп.
– Нет! – прокричал он. Поднял Олли на руки, понес к одному из вентиляторов. – Не смей умирать, ковбойчик!
Олли закашлялся, его немного вырвало. Эймс по-прежнему держал подростка на руках. Другие уже бежали к ним, радостно крича, сержант Гро впереди всех.
Олли вновь вырвало.
– Не называй меня ковбойчиком, – прошептал он.
– «Скорую»! – прокричал Эймс. – Нам нужна «скорая»!
– Нет, мы отправим его в центральную больницу Мэна на вертолете, – ответил Гро. – Летал когда-нибудь на вертолете, пацан?
Олли, с затуманенными глазами, покачал головой. Потом блеванул на ботинки сержанта.
Гро просиял и пожал грязную руку Олли:
– С возвращением в Соединенные Штаты, сынок. С возвращением в большой мир.