– Я знаю, что это такое, – кивнула Джулия, – когда с тобой играют.
Он смотрел на нее. С расстояния поцелуя. Она бы не возражала, если б ее поцеловали. Совсем не возражала.
– Ты про что? Ренни?
– Ты веришь в поворотные моменты в жизни человека? Важные события, которые меняют нас?
– Да. – Он подумал о красной отметине, которую его ботинок оставил на заднице абдула. Обычной ягодице человека, живущего обычной жизнью. – Абсолютно.
– У меня такое событие произошло в четвертом классе. В начальной школе на Главной улице.
– Расскажи мне.
– Много времени это не займет. Тот день выдался самым длинным в моей жизни, но история получится короткой.
Он ждал.
– Я была единственным ребенком. Моему отцу принадлежала местная газета. У него работали двое репортеров и один рекламный агент, но в основном он все делал сам, потому что ему так нравилось. Никто не сомневался, что я встану у руля после того, как отец выйдет на пенсию. Он в это верил, моя мать в это верила, мои учителя в это верили и, разумеется, я сама. С моим высшим образованием все распланировали заранее. Никаких второсортных заведений вроде Университета Мэна для дочери Эла Шамуэя. Дочери Эла Шамуэя предстояло учиться в Принстоне. К тому времени, когда я перешла в четвертый класс, вымпел Принстона висел над моей кроватью, и я уже практически собрала чемоданы. Все, и я в том числе, чуть ли не поклонялись земле, по которой я ходила. За исключением учеников моего четвертого класса. Тогда я не понимала причин, но теперь недоумеваю, как могла это упустить. Я всегда сидела на первом ряду, и всегда поднимала руку, когда миссис Коннот задавала вопрос, и всегда отвечала правильно. Задания я выполняла раньше срока, если могла, и просила что-нибудь еще. Я всегда была зубрилой и где-то подлизой. Однажды, когда миссис Коннот вернулась в класс после того, как оставила нас на несколько минут, из носа маленькой Джесси Вачон текла кровь. Миссис Коннот сказала, что мы будем сидеть в классе до тех пор, пока ей не скажут, кто это сделал. Я подняла руку и сказала, что Энди Мэннинг. Энди ударил Джесси в нос, когда та отказалась дать ему ластик. И я не видела в своем поступке ничего плохого, потому что говорила правду. Ты представляешь себе общую картину?
– Ты нарывалась на неприятности.
– Вскоре после этого я пересекала городскую площадь, возвращаясь домой, и группа девчонок напала на меня. Они прятались на мосту Мира. Шестеро. Заводилой была Лайла Страут, теперь Лайла Кильян – она вышла замуж за Роджера Кильяна, и так ей и надо. И не слушай, если тебе говорят, что люди не помнят детские обиды, когда становятся взрослыми. Они оттащили меня к эстраде. Сначала я вырывалась, но потом две из них – Лайла и Синди Коллинз, мать Тоби Мэннинга, – стукнули меня. Не в плечо, как обычно делают дети. Синди ударила меня по щеке, а Лайла – кулаком в правую грудь. Как же было больно! Груди у меня только начали расти и постоянно болели. Я заплакала. Обычно это сигнал – во всяком случае, среди детей, – что пора останавливаться. Не в тот день. Когда я закричала, Лайла предупредила: «Заткнись, а то будет хуже». И никто не мог их разогнать. День выдался холодный, дождливый, и городская площадь пустовала, если, конечно, не считать нас. Лайла отвесила мне оплеуху, достаточно сильную, чтобы из носа пошла кровь. Сказала: «Ябеда-корябеда, соленый огурец! На полу валяется, никто его не ест!» И другие девочки засмеялись. Они говорили: причина их неприязни ко мне в том, что я заложила Энди. Тогда я думала, что это так, но теперь понимаю – речь шла о многом другом, включая даже тот факт, что мои юбки, блузки и ленты для волос подходили друг к другу. Они носили одежду, я – наряды. Энди просто стал последней каплей.
– Тебе сильно досталось?
– Они меня шлепали. Таскали за волосы. И… плевали на меня. Все. Это случилось после того, как ноги подо мной подогнулись и я упала на эстраду. Я заплакала еще сильнее и закрыла руками лицо, но чувствовала, как они плюют. Слюна теплая, ты знаешь?
– Знаю.
– Они обзывали меня учительской подлизой, задавакой, маленькой мисс «говно-не-пахнет». А потом, когда я подумала, что они закончили, Корри Мейсинтош сказала: «Давай снимем с нее штаны!» В тот день я пришла в школу в слаксах, которые мама выписала по каталогу. Я их очень любила. Именно в таких слаксах девушки ходили в Принстоне. Так я, во всяком случае, тогда думала. Я сопротивлялась, как могла, но, разумеется, они победили. Четверо держали меня, тогда как Лайла и Корри стаскивали слаксы. Потом Синди Коллинз начала смеяться: «У нее на трусиках гребаный Винни-Пух!» Сказала правду. Причем компанию ему составляли Иа и Ру. Тут они все засмеялись, и… Барби… я начала сжиматься… сжиматься… сжиматься. Сжималась, пока пол эстрады не превратился в огромную пустыню, а я – в насекомое посреди нее. Умирающее посреди нее.
– Другими словами, как муравей под увеличительным стеклом.
– Ох, нет! Нет, Барби! Тогда было холодно, а не жарко. Я замерзала. По ногам бежали мурашки. Корри сказала: «Давайте снимем с нее и трусы!» – но на такое они пойти все-таки не решились. Ограничились тем, что Лайла забросила мои слаксы на крышу эстрады. После этого они ушли. Лайла уходила последней. «Наябедничаешь на этот раз, – предупредила она, – я возьму нож моего брата и отрежу твой сучий нос».
– Что произошло потом? – спросил Барби. И да, его рука определенно лежала на полукружии ее груди.
– Потом на эстраде осталась маленькая испуганная девочка, гадающая, как же ей добраться до дома, не показав половине города свои детские трусики. Я чувствовала себя самой маленькой, самой несчастной девочкой на всем белом свете. Наконец решила, что дождусь темноты. Мои родители начали бы беспокоиться, возможно, позвонили бы в полицию, но меня это не волновало. Я собиралась дождаться темноты, а уж потом проскользнуть к дому по боковым улочкам, прячась за деревьями при приближении прохожих. Наверное, я задремала, потому что внезапно увидела стоящую надо мной Кайлу Бевинс. Она вместе с остальными шлепала меня, дергала за волосы, плевала на меня. Держала, когда Лайла и Корри стягивали с меня слаксы, а когда они увидели, что одна штанина свисает с крыши, Кайла встала на парапет и забросила ее наверх, чтобы я не смогла дотянуться до нее. Я умоляла ее больше не бить меня. Уже полностью потеряла гордость и достоинство. Я умоляла ее не стягивать с меня трусики. Потом начала молить помочь мне. Она просто стояла и слушала, как будто я была для нее пустым местом. Я и была пустым местом. Тогда я это знала. Наверное, с годами об этом забыла, но теперь вспомнила, и не без помощи Купола. Наконец я замолчала и просто лежала, всхлипывая. Она еще какое-то время смотрела на меня, а потом сняла свитер. Старый, мешковатый, коричневый, чуть ли не до колен. Девочка она была крупная, и свитер носила большой. Она бросила свитер на меня и сказала: «Носи его дома, он будет выглядеть как платье». Это все, что она тогда сказала. И хотя я проучилась с ней в школе еще восемь лет – до самого выпускного в старшей школе Милла, – мы никогда больше не разговаривали. Но иногда, в моих снах, я все еще слышу, как она произносит: Носи его дома, он будет выглядеть как платье. И вижу ее лицо. В нем нет ненависти, но нет и жалости. Она сделала это не из жалости, не для того, чтобы заткнуть мне рот. Я не знаю, почему она это сделала. Я не знаю, почему она вообще вернулась. А ты?
– Нет, – ответил он и поцеловал ее в губы. Коротко, но тепло, влажно и просто потрясающе.
– Зачем ты это сделал?
– Потому что, судя по твоему виду, тебе это нужно, и я знаю, что нужно мне. Что произошло потом, Джулия?
– Я надела свитер и пошла домой… что еще? И мои родители уже ждали меня. – Она гордо вскинула подбородок. – Я не рассказала им, что произошло, а они ничего выяснить не смогли. Примерно неделю, возвращаясь из школы, я видела свои штаны, лежащие на конической крыше эстрады. Всякий раз испытывала стыд и боль – словно острый нож втыкался в мое сердце. Потом они исчезли. Боль не ушла, но после этого мне полегчало. Из острой боль превратилась в тупую. Я не выдала девочек, хотя отец бушевал и строго наказал меня – до июня я могла ходить только в школу и обратно. Я даже не поехала на экскурсию в портлендский Музей искусств, о которой я мечтала весь год. Отец сказал мне, что я поеду на экскурсию и он снимет все ограничения лишь после того, как я назову имена детей, которые «плохо обращались» со мной. Так он это назвал. Я их не выдала, и не потому, что умение держать язык за зубами – детская версия апостольского символа веры.
– Ты это сделала, потому что глубоко внутри чувствовала, что заслужила случившееся с тобой.
– Заслужила – неправильное слово. Я думала, что расплатилась за мое прежнее поведение. А это не одно и то же. Моя жизнь после того случая изменилась. Я продолжала получать хорошие оценки, но перестала так часто поднимать руку. То есть учиться не бросила, но в классе уже не тянула одеяло на себя. Я могла бы произнести выпускную речь в старшей школе, но во втором семестре последнего учебного года чуть притормозила. Ровно настолько, чтобы пропустить вперед Карлин Пламмер. Я не хотела ни произносить речь, ни привлекать к себе повышенное внимание. У меня даже появились подруги, с лучшими я познакомилась на пятачке для курения за зданием старшей школы. А самой большой переменой стало мое решение пойти в Университет Мэна, а не в Принстон. И меня туда действительно приняли. Мой отец рвал и метал, говорил, что его дочь никогда не пойдет в деревенский колледж, но я твердо стояла на своем. – Джулия улыбнулась. – Достаточно твердо. Но компромисс – тайный компонент любви, а я любила моего папочку. Поэтому летом после выпускного вечера в последний момент подала документы в Бейтс – это называется «заявление, вызванное особыми обстоятельствами», – и меня приняли. Отец заставил меня заплатить последний взнос с моего собственного банковского счета, что я сделала с радостью, поскольку в семье наконец-то воцарился мир после шестнадцатимесячной пограничной войны ме