ересуды.
Куртней сам попытался продемонстрировать королевне, как удобнее есть, ухватив с блюда чуть не полседла серны, которое тут же шмякнулось в соус. Она мило смеялась.
Наконец настал долгожданный день, когда перед послом предстал скороход: император вернулся и приглашает на скромный дружеский ужин.
Вацлав покорил епископа с первого взгляда. Высокий, стройный, с молодецкими плечами, он был похож на короля-рыцаря древних легенд. И пахло от него по-мужски: дымом, можжевельником, звериной кровью. Держался он непринужденно, говорил с улыбкой, хотя без слов было ясно, что перечить такому молодцу, как говорится, себе дороже. Он считался только с собственной волей, добивался всегда своего, но умел делать это с известным изяществом, не задевая чужого самолюбия. Если ему так хотелось, конечно; потому что Куртней, не терявший времени даром, уже кое-что прослышал о привычках императора и короля.
Говорить, в сущности, было не о чем. Послу Анна понравилась, и ее коронованный брат сумел это понять. Брак устраивал обе стороны и мог быть заключен хоть сейчас, по представительству. Меркантильная сторона не затрагивалась. Легат ясно предупредил: без денег не будет свадьбы, а о том, что торговаться не только неуместно, но и опасно, посол, слава богу, догадался сам.
Вацлава интересовало иное. Не называя вещи своими именами, он попытался вызнать, насколько прочно положение Ричарда и намеревается ли он начать править самостоятельно.
Куртней пустился в пространные рассуждения о британских традициях, парламенте и королевском совете, существенно ограничивающих своеволие монарха.
К своему ужасу, он заподозрил, что чех ровно ничего не понял.
— По-моему, мы короновались с братом Ричардом в один и тот же год? — Вацлав решил вдруг заняться кабалистическими выкладками. — Смотрите сами: один, три, семь, восемь… В сумме это дает девятнадцать, но один и девять составляют десять, и, следовательно, снова единица. Знак свыше! Все предопределено. Пусть он не робеет.
— Наш король еще так молод, — напомнил с улыбкой посол, благоразумно умалчивая о том, что Ричард принял державу и скипетр годом раньше. — У него все впереди.
— Я в восемнадцать стал императором, — напомнил Вацлав.
— Когда ему будет столько же, он постарается не отстать, хотя, конечно, едва ли сможет стать императором. — Куртней всячески старался дать понять, что шутит. Ему все меньше нравилось направление беседы.
— Да, императором может стать только один, — самодовольно кивнул Вацлав, все принимая всерьез. — Зато у нас целых два папы! Как вам это нравится? Я склоняюсь к тому, что не стоит поддерживать ни того, ни другого. Они слишком мешают правителям.
— О-о! — только и нашелся протянуть англичанин.
— Рано или поздно я скажу об этом на ландтаге. Денежки, что они выкачивают из нас, можно использовать с большим толком.
— Полагаете, курфюрсты поддержат? — епископ уже начинал испытывать сильное беспокойство.
— Попробуем убедить, — император принялся поочередно сжимать кулаки. — Князья ссорятся с городами, городские власти враждуют с князьями. Тут важно соблюсти равновесие. Сначала одних, затем других, — по обыкновению он рассмеялся собственной шутке. — Чтоб не дремали.
Так он и объяснялся жестами, избегая компрометирующих заявлений. Куртней впервые сталкивался с подобной дипломатией. Постепенно в нем крепло предчувствие, что этот лесной великан далеко пойдет, но плохо кончит.
Надо признать, что английский посол оказался прав в своих опасениях. Восстановив против себя курфюрстов, немецкие города и вольнолюбивых чешских панов, Вацлав потерял все точки опоры. Сначала его низложили в ландтаге как императора, затем лишили богемской короны. Но это опять-таки произойдет в отдаленном будущем и поэтому не помешает Ричарду обрести семейное счастье.
Куртней высказал робкое пожелание назначить свадьбу на осень, хотя и не испытывал твердой уверенности в том, что удастся собрать необходимые миллионы.
— Лучше в будущем году, — отклонил предложение Вацлав. — Дадим брату Ричарду время с честью выйти из затруднительного положения. Анне не слишком приятно будет любоваться на виселицы, — он весело подмигнул послу. — Вы согласны со мной, эминенция?.. Легче пьется, когда знаешь, что твои враги давно поданы червям на закуску. Новая королева должна въехать в мирную и счастливую страну, какой всегда была Англия.
— Вы глубоко правы, ваше величество, — вынужден был согласиться посол. — Я уверен, что так оно и будет вскоре.
— У меня нет другой сестры, и я ничего не пожалею ради того, чтобы торжество удалось на загляденье. Мы заставим плясать весь христианский мир. Вот было бы славно, если бы на венчании могли присутствовать оба папы! Я бы дорого дал, чтобы увидеть, как они схватят друг друга за горло.
Куртней обратил внимание на то, что в смехе сестра и брат становились очень похожими. Улыбка красила короля.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯКЕНТЕРБЕРИ
Джон Мельник просит помочь ему как следует поставить его мельницу.
Он смолол зерно мелко-мелко,
Сын царя небесного за все заплатит.
Смотрите, чтобы мельница шла хорошо со своими четырьмя нарядными крыльями —
С правом и силой, с уменьем и волей,
И пусть столб стоит крепко.
Когда сила будет помогать праву, а ум идти впереди воли,
Тогда наша мельница пойдет полным ходом.
Но если сила идет впереди права, а воля впереди уменья,
Тогда наша мельница будет плоха.
Остерегайтесь попасть в беду,
Отличайте ваших друзей от ваших врагов,
Скажите «довольно» и кричите: «Эй, сюда!» —
И делайте хорошо и еще лучше, и бегите греха,
И ищите мира, и держитесь в нем.
Об этом просит вас Джон Правдивый и все его товарищи.
Соединившись у Кентербери, отряды кентцев и эссексцев торжественно вступали в священный город. Вождя повстанческого войска встречали, как короля. Изукрашенные коврами и гобеленами улицы были запружены оживленными толпами, девушки бросали цветы, трепетали пестрые флаги.
Древний Дирвернум падал к ногам победителей, как созревший плод. Насмерть перепуганный Уильям Сентванс, шериф графства Кент, поспешил принести клятву верности. Кентерберийцы по собственному почину заняли мэрию и принудили к присяге весь городской совет вместе с бейлифом. Никто не ожидал, что резиденция архиепископа Симона Седбери станет первым городом, целиком примкнувшим к движению. Тюремщики сами отпирали замки и выпускали заключенных. Гарнизон, включая рыцарей, братался с освободителями. Лишь трое наиболее ненавистных коллекторов пали жертвами народного гнева. Горожане сами расправились с прислужниками «разбойника Хоба». У Джона Каменщика, разбившего кувалдой герб Седбери, сразу нашлись десятки добровольных помощников.
Пока длилось народное ликование с колокольным трезвоном и сбегающей через край пивной пеной, Джон Шерли окружил замок, а всадники Уила Хоукера поскакали к кафедральному собору. Массивная башня в позднем бенедиктинском стиле и две готические колокольни служили надежными ориентирами. Они первыми вставали на горизонте перед паломниками, бредущими ко гробу Фомы Бекета. Грандиозный собор, построенный в виде двойного архипастырского креста на том самом месте, где стояла когда-то первая в Англии христианская церковь, по праву считался одной из главных святынь католицизма. Именно сюда перевезли из Ричмонда останки Черного Принца.
Повстанцы и примкнувшие к ним горожане вошли в храм через главный неф и боковые приделы. Оборвалось пение, нерешительно приумолк орган. Пышно разодетое духовенство и прихожане со страхом и любопытством взирали на оборванцев, запрудивших проходы.
Тайлер взошел по ступенькам на кафедру и, опершись на балюстраду, с любопытством оглядел замерший в ожидании клир. С непривычной высоты резного балдахина во всем своем великолепии открылась строгая и величественная геометрия: арочные проемы, ряды колонн, органные трубы, венец капелл. Разделенные проходами скамьи заполняла монашеская братия в белых, коричневых и черных сутанах. Главный алтарь переливался шитыми золотой нитью епитрахилями епископов и аббатов. Озаренная теплым сиянием восковых свечей сцена слепила глаза обилием драгоценной утвари и расписных досок. Самодовольная роскошь и аскетическая нищета представали в органичном, гениальным глазом художника выверенном единстве. Тайлер испытывал непривычное смущение. Головокружительная легкость первых побед была опаснейшим самообманом. Именно здесь, сейчас предстоит ему совершить самый ответственный шаг, когда окончательно определится единственный и бесповоротный путь. Лицом к лицу с церковью, с непостижимым тысячелетним могуществом духа и воли. Сейчас, здесь… Смятенный взгляд, не задерживаясь, скользнул по статуям и саркофагам, кабинкам для исповеди, каменной чаше со святой водой.
Места, предназначенные для знати и городского патрициата, зияли черной пустотой. Лишь несколько кресел было занято матерями семейств, окруженными многочисленным потомством, и богомольными стариками.
Наглядный отклик на злобу дня! Наиболее дальновидные загодя перебрались в Лондон. Одни укрылись в отдаленных манорах, другие за монастырской стеной. Остались только недалекие гордецы или самоуверенные пройдохи. Всяк стремится примкнуть к победителю, да не каждому можно верить. Сколько их объявилось повсюду, краснобаев-попов, рыцарей-оборотней! Гораздых на пламенные речи, скорых на расправу со вчерашними единомышленниками. Где-то они окажутся, если вдруг переменится ветер?
Шуршало в ушах настороженное эхо. Каждый скрип, каждый вздох многократно усиливался под звездчатым сводом. Так шумит бескрайнее море, притихшее перед бурей. Обманчивое, притворно-спокойное, вечное.
Нащупав ногой что-то мягкое, Тайлер отшвырнул в сторону соскользнувшую, должно быть, с кресла Симона Седбери парчовую подушечку. Народ сказал свое слово, и не имеет значения, в каком месте и кто персонально огласит приговор.