— А я думал, что установка фильтров на промышленных предприятиях вызвана исключительно заботой о благе ближних; психология маленького человека, черпающего информацию из газет.
(Позже я познакомил мой 12 «А» с проблемой все растущего загрязнения атмосферы. Даже на Шербаума это произвело впечатление. «Не понимаю, почему вы стали учителем; занимаясь вопросами борьбы с пылью, вы могли бы добиться гораздо большего».)
— Мне кажется, доктор, мы в данном случае можем говорить о двояком процессе… Благодаря своевременно проявленной мной инициативе в середине пятидесятых годов удалось, с одной стороны, работать рациональнее, используя в высшей степени ценную пыль, а с другой — сбить ту волну справедливых нареканий со стороны органов местного самоуправления, которые доставляли много беспокойства руководству предприятием. Сначала Крингс с ходу отвергал все мои предложения. Дескать, в старину были извержения вулканов, и эрозия почвы, и пыльные бури, сейчас на смену им пришли выбросы дыма и пыли в местах сосредоточения промышленных объектов. Что ни говори, мы не можем жить без пемзы, глины, цемента, стало быть, не можем жить и без пыли.
— Современный стоик.
— Крингс хорошо знал Сенеку.
— Этот философ и сегодня может кое-чему научить.
— Чтобы более наглядно проиллюстрировать свое заключение — Крингс признавал только примеры из практики, — я вставил в доклад об интенсивном загрязнении воздуха следующую картинку: Если атмосфера станет главным резервуаром для взвешенных, твердых и газообразных частиц материи и если загрязнение будет по-прежнему происходить в близлежащих от земли слоях, то есть в воздухе, которым дышат, из коего черпают кислород не только люди и животные, то со временем вся природа будет вправе обвинять нас… Взгляните, доктор, на сфотографированный обычным фотоаппаратом бук в парке виллы Крингса, который в народе прозвали «Серым парком». Площадь листьев этого дерева со множеством ветвей достигает ста пятидесяти квадратных метров. В связи с тем, что гектар букового леса за год при постоянном накоплении пыли принимает на себя груз приблизительно в пятнадцать тонн, на примере одного этого бука нетрудно показать, какую нагрузку будет нести парк, площадью с гектар, — парк, наполовину состоящий из хвойных деревьев; один гектар соснового леса должен будет вынести тяжесть примерно в сорок две тонны пыли в год… Не стану скрывать, что мой доклад заставил Крингса согласиться на сооружение электрических пылеуловителей.
— Безусловно, вы одержали победу.
— И все же крингсовский парк из-за того, что он находится поблизости от завода, так и остался «Серым парком», хотя благодаря моему упорству есть надежда, что буки останутся зелеными.
Сообщение это стоматолог заключил фразой, которая заставила меня усомниться в том, что его интересует предмет разговора.
— Природа поблагодарит вас за все.
(Страх не быть принятым всерьез преследует меня и на школьных уроках; достаточно нескольких смешков в классе или склоненной набок головы Шербаума — и я прерываю фразу на полуслове или отвлекаюсь от темы, довольно часто кто-нибудь из ребят, обычно Шербаум, возвращает меня на землю небрежным замечанием: «Мы остановились на Штреземане». В этот раз на дальнейший рассказ меня подвиг вопрос зубного врача: «Ну а что стало с вашим Крингсом?»)
— Только прежде, будьте добры, пополощите разок…
Дальше все было уж не столь интересно. Ошметки зубного камня. Шуршание бумаги. Пресыщение — точно как в романах. После этого попытка воссоздать на столике для инструментов между нагревателем для ампул и качающейся бунзеновской горелкой пейзаж раннего лета. Размышление штудиенрата на общие темы. Напрасные потуги почувствовать грусть, гнев, смущение. Струя воздуха, давящая на шейки зубов. Ямочки на щеках Шербаума.
— Вот как, доктор, все это началось.
Общий план: пейзаж предгорий Эйфеля от Плайдта по направлению к Круфту. Заголовок «Проигранные сражения» вырисовывается на фоне летних облаков. Медленное движение камеры по иссеченной впадинами, прорезанной рвами территории, где добывается пемза, к заводу Крингса, с его двумя трубами, мы движемся к новым главам с новыми заголовками. Теперь я говорю так, будто веду экскурсию:
«Заводы Крингса производят стройматериалы для вновь созданной западногерманской строительной промышленности, используя для этой цели богатые и разнообразные полезные ископаемые вулканического происхождения в Эйфеле: мы поставляем материалы для подземных и наземных сооружений, для дорожного строительства. Расцвет цементного производства перед последней войной и в военные годы — здесь я позволю себе напомнить о строительстве автострад, а в дальнейшем — о строительстве укреплений на наших западных границах, и не в последнюю очередь — о создании бетонных дотов на Атлантическом валу — благотворно повлиял на нынешний расцвет этой отрасли: на производство туфовых цементов и на применение в строительстве так называемого предварительно напряженного бетона. Требование момента гласит: капиталовложения и, стало быть, модернизация производства. И нашим крингсовским заводам отнюдь нельзя отставать от времени. Если сегодня тонны, десятки тонн высококачественной цементной пыли в буквальном смысле этого слова вылетают в трубу и тем самым пропадают для производственного процесса, то уже завтра электрофильтры…»
Голос инженера постепенно микшируется. Кинокамера следует за шлейфом дыма из заводских труб. Общий план: клубящиеся газообразные отходы, прослеженные в их динамике. Далее опять общий план: с птичьего полета сквозь дымные завесы видны предгорья Эйфеля между Майеном и Андернахом до самого Рейна; потом панорама суживается: птицы пикируют на крингсовский парк рядом с крытой шифером базальтово-серой виллой Крингса; крупным планом: цементная пыль на листьях бука; бугры и впадины; кое-где мокро-грязные ноздреватые островки — следы недавнего дождя. Клубящаяся цементная пыль постепенно улеглась. Растрескавшиеся слои цемента на скукожившихся листьях. В кадре цементные оползни и пыльные лавины, за кадром беспричинный девичий смех. Перегруженные листья никнут. Смех, облачка пыли, смех. Только сейчас мы видим трех девушек в шезлонгах под запыленными буками. Камера остановилась, движется дальше.
Инга и Хильда прикрыли лица газетой. Зиглинда Крингс — все зовут ее просто Линда — сидит, выпрямившись, в шезлонге. У нее удлиненное лицо с замкнутым выражением, в его неподвижности есть что-то козье; Линда не принимает участия в общем смехе, доносящемся из-под газетных листов. Инга приподнимает газету. Если быть объективным, она красива; Хильда ей под стать. Пухлая, несколько сонная здоровая девушка, часто щурится. На столике для шитья между стаканами с кока-колой, накрытыми общими тетрадями, лежит еще один газетный лист, на котором возвышается нечто вроде детского «куличика» из цементной пыли. Камера задерживается на этом натюрморте. На скомканном газетном листе видны отдельные слова броских газетных заголовков: «Олленхауэр», «Аденауэр», «Перевооружение». Приятельницы Линды хихикают, а она в это время сложила газету так, что с нее тонкой струйкой сыплется цементная пыль на «куличик».
Хильда. Глядите-ка, еще немного — и мы соберем целых полкило крингсовского цемента.
Инга. Подарим Харди на день рождения.
Теперь они болтают о планах на каникулы, решают, не предпочесть ли им Тирренское море Адриатике.
Хильда. А куда собирается наш маленький Харди?
Инга. Не заинтересуется ли он наскальной живописью?
Смех.
Хильда. А ты?
Пауза.
Линда. Я останусь здесь.
Пауза. Шорох медленно осыпающейся цементной пыли.
Инга. Потому что приедет твой отец?
Пауза. Цементная пыль.
Линда. Да.
Инга. Сколько времени он, собственно, провел там у них?
Линда. Около десяти лет. Сперва в Красногорске, а под конец в лагере под Владимиром восточнее Москвы.
Хильда. Ты считаешь, это его сломило?
Пауза. Цементная пыль.
Линда. Я его совсем не знаю.
Идет прямиком, не разбирая дороги, к вилле.
Объектив камеры следит за тем, как она удаляется, становясь все меньше.
Монумент. Только во время визита к зубному врачу мне удалось расчленить существующую в моем сознании, неподвижную, как статуя, невесту. Наплыв, еще наплыв — в промежутках она меняла юбки, реже джемпера; иногда появлялась одна или с ее Харди в зарослях дрока в заброшенном базальтовом карьере, иногда на постоялом дворе «Дикарь» почти сразу за Нойвидской дамбой или в Андернахе на променаде у Рейна, бродила среди пенистой лавы в долине Нетте; но чаще всего я вижу ее крупным планом на складе пемзы. А Харди требует иного показа: знаток истории искусств, он смотрится на фоне римских и раннехристианских базальтовых развалин или же тогда, когда объясняет Линде на макете, который сам смастерил, свой любимый проект — устройство электрических пылеуловителей. Наплыв: оба далеко-далеко на противоположном берегу озера Лаах. Еще наплыв: дождь загнал их в заброшенную хибару каменотесов на Белльфельде (спор, который кончился объятиями на шатком деревянном столе). Опять наплыв: она в наполовину восстановленном Майнце после лекции в университете. Наплыв: Харди фотографирует крест на переданном светским властям старинном аббатстве.
— А кто такой этот Харди? — спросил зубной врач.
И его помощница не сумела скрыть свое любопытство, невольно нажав сильнее мокрыми холодными пальцами.
— Тот самый сорокалетний штудиенрат, которого его ученики и ученицы добродушно-покровительственно называют «Old Hardy», тот самый «старик Харди», которому вы, пока ваша помощница холодными пальцами раскрывает рот, снимаете зубной камень, кусочек за кусочком.
Я и мои своевременно прерванные занятия германистикой плюс историей искусств, я и мой полученный в Аахене диплом инженера-машиностроителя, я и мои тогдашние двадцать восемь лет, я и мои прежние романы, а теперь моя почти безоблачная помолвка, словом, я — благополучный молодой человек в окружении таких же благополучных послевоенных мо