лодых людей.
Лишь наполовину осмыслив свой фронтовой опыт, восемнадцатилетний Харди в августе сорок пятого был отпущен из американского плена в Бад-Айблинге у подножья гор, всегда затянутых пеленой дождя… С тех пор к нему пристала кличка Харди. Харди переселился с востока с пропуском беженца под литерой «А» и устроился жить у своей тетки в Кёльне-Ниппесе, где поспешил сдать экзамены на аттестат зрелости. Став студентом и работая по вечерам, чтобы как-то прожить, он вспомнил слова отца: «Будущее человечества в строительстве мостов». Итак, он решил выполнить в Аахене завет отца: зубрил статику, не задумываясь переходил от одного романа к другому, незадолго до последних экзаменов вступил в студенческую корпорацию, после чего его представили так называемому Старому Господину.
Инженер-машиностроитель Эберхард Штаруш, которого война лишила родителей, отчего он стал вдвойне энергичным, сразу же рванул и приземлился у «Диккерхоффа — Ленгериха», в фирме, которая производила клинкерный цемент мокрым способом; впрочем, Харди, который не отказался от своих увлечений историей искусства, изучал камни «экстерны»[9] в расположенном неподалеку Тевтобургском лесу; потом он познакомился с обжигом по методу Леполя, ибо у «Диккерхоффа» уже был своевременно запланирован переход всех предприятий с мокрого на сухой способ. Харди выдвигают, Харди готовит исследование об опыте использования цементов при глубоком бурении и туфовых цементов при строительстве противоподлодочных укреплений в Бресте; наконец, Харди предлагают, предварительно расширив, изложить свое исследование на специальном научном конгрессе перед общественностью, иными словами — перед ведущими деятелями западногерманской цементной промышленности. Для своего возраста он крупный специалист, у него приятная наружность, он удачлив, и вот он знакомится в Дюссельдорфе, на том самом ставшем уже историей конгрессе, с двадцатидвухлетней Зиглиндой Крингс, а на следующий день — за чашкой чая в перерыве между заседаниями — и с ее теткой Матильдой, немногословной дамой в черном, верховной правительницей предприятий Крингса. Харди как бы невзначай заводит разговор с обеими дамами. Старый Господин из аахенской студенческой корпорации в беседе лестно отзывается о нем. Харди использует прощальный прием в отеле «Рейнишер Хоф»: он довольно часто, но не слишком назойливо, приглашает на танец Зиглинду Крингс; Харди умеет вести светский разговор — не только о центробежных фильтрах, но и об архитектуре, о красоте романских базальтовых сооружений между Майеном и Андернахом. После полуночи, когда в залах устанавливается влажно-цементно-интимная атмосфера, Харди срывает с губ Зиглинды всего один-единственный поцелуйчик. (И тут Зиглинда Крингс произносит сакраментальную фразу: «Послушайте, если я в вас втюрюсь, вам это дорого обойдется…») Как бы то ни было, он произвел большое впечатление и вскоре после этого покинул с хорошими рекомендациями предприятия «Диккерхофф — Ленгерих»; и теперь целиком и полностью, то есть чрезвычайно успешно, внедрился в фирму Крингса; с той же быстротой и осмотрительностью, с какой он интегрировался в крупнейшем в Европе замкнутом кругу потребителей цемента, он устроил и свою помолвку, проявив здоровый инстинкт и одновременно цепкость; она состоялась весной пятьдесят четвертого года; учитывая, что будущий тесть все еще находился в плену, они отпраздновали ее подальше от дома, в долине Ара и в Лохмюле: на серо-выпуклом матовом стекле выстроились в ряд Зиглинда в костюме цвета серого шифера и Харди в базальтово-сером однобортном пиджаке; светская, немного чересчур бесконфликтная парочка; быстрые подстраховывающие друг друга взгляды искоса; представители поколения, известного под названием «скептического», в них все чаще видят рыцарей успеха. И впрямь, под моим влиянием Зиглинда стала серьезно заниматься в Майнце — она систематически, но вполне равнодушно, изучала медицину… А я в это время с фанатической основательностью и одновременно столь же равнодушно исследовал туфы в долине Нетте, вникая в крингсовское производство цементов; особенно усердно я занялся нашим устаревшим оборудованием для переработки пемзы и вообще пенистыми лавами…
Дантист велел мне прополоскать еще раз…
— А потом будем полировать, чтобы зубной камень не мог нарасти слишком быстро.
Наступившую паузу я использовал как приглашение к короткому докладу сперва о туфовых постройках римлян в сотых — пятидесятых годах до рождества Христова.
— По сей день между Плайдтом и Крецем можно обнаружить подземные штольни с нацарапанными на латинском языке надписями римских рудокопов.
А потом, пока он полировал, я в перерывах заговорил о пенистых лавах.
— Пенистые лавы геологически относятся к пористым туфам, полезным ископаемым Лааха…
Дантист сказал:
— Добросовестная полировка дает гарантию того, что самый верхний слой зубной эмали сохранится…
Я рассказывал о среднем галоцене, о белых туфах и о вкрапленных в них лёссовых скоплениях; он еще раз указал на мои обнаженные шейки зубов и возвестил:
— Вот, дело сделано, мой милый. А теперь возьмите-ка зеркало…
На вопрос моего зубного врача: «Ну что вы сейчас скажете?» — мне не оставалось ничего иного, как ответить: «Замечательно, просто замечательно».
Тем временем он ретировался за рентгеновский аппарат, а помощница начала делать снимок за снимком, словно хотела устроить междусобойчик с демонстрацией диапозитивов. Снимки показали смутно обрисованные неровные зубы мудрости. Только промежутки в области коренных зубов, слева, справа… наверху, внизу доказывали, что это именно мои зубы, доступные для обозрения. Я продолжал:
— Всего метровый слой перегноя отделяет нас от туфовых пород.
Но зубной врач не дал себя отвлечь:
— Хотя рентген показал, что зубы, на которые будут опираться мосты, в приличном состоянии, я должен сказать: у вас типичная, стало быть, врожденная прогения, что в переводе означает неправильный прикус.
(Я попросил зубного врача показать мне очередную телепередачу.)
С экрана повалила реклама, она заняла восьмушку моего восприятия. Дантист смазывал растревоженные десны и все еще подводил итоги:
— При нормальном прикусе зубы верхней челюсти перекрывают нижнюю максимум на полтора миллиметра. У вас же…
(С тех пор я запомнил, что мой неправильный прикус, который врач назвал врожденным, поскольку он является типичным, можно отличить по горизонтальному зазору шириной в два с половиной миллиметра.)
Догадывается ли, собственно, этот зубодер, что в его точильные и полировочные эликсиры добавляется пемза в порошкообразном виде? И знает ли эта дикторша с козьей мордочкой, которая кажется мне знакомой, подозрительно знакомой, что рекламируемые ею средства для чистки и мытья содержат пемзу, нашу отечественную пемзу с предгорий Эйфеля?
Зубного врача заклинило на моей прогении:
— Это ведет, как ясно показывают ваши рентгеновские снимки, к атрофии челюстной кости или альвеолярного гребня…
Та, на телеэкране, обязательно хотела продать мне морозилку. А в это время стоматолог предлагал хирургическое вмешательство…
— Мы просто-напросто скусим выступающий гребень челюстной кости и, восстановив ее таким образом, ликвидируем неправильности в вашем прикусе…
…А у Линды в телевизоре был свой припев: «Всегда свежие, полные витаминов…» При этом она предлагала рассрочку. Потом она открыла свою морозилку, и в ней вперемешку с очищенным горошком, телячьими почками и калифорнийской клубникой лежали мои молочные зубы, школьные сочинения, пропуск беженца под литерой «А» и мой научный труд о туфовых цементах и цементах, применяемых при глубоком бурении, сгустки моих желаний и мои разлитые по бутылкам неудачи — все уже готовое к употреблению. А на самом дне между окуневым филе и шпинатом, как известно богатым железом, покоилась обнаженная, покрытая инеем она сама, та, которая только что рекламировала свой товар, в юбке и в джемпере… О, Линдалиндалиндалинда… (Завтра я предложу 12 «А» такую тему для сочинения: «Основное и побочное назначение морозилок».) Как она долго держится в холодных испарениях. Как хорошо сохраняется боль при сильном охлаждении. «Как потускло золото…»[10]
Зубной врач предложил выключить телевизор (Ирмгард Зайферт представила меня как человека крайне впечатлительного). Я кивнул. Тогда он вернулся к моей прогении…
— И все же я не посоветовал бы вам соглашаться на хирургическое вмешательство…
И тут я тоже кивнул. (И его мокро-холодная помощница кивнула.)
— Теперь мне можно идти?
— Лично я советую вам поставить мостовидные протезы в области боковых зубов…
— Прямо сейчас?
— Зубной камень отнял у нас достаточно времени.
— Значит, послезавтра, незадолго до вечерних передач?
— И примите на дорогу две таблетки арантила.
— Но мне было почти не больно, доктор…
(Его помощница — отнюдь не моя невеста — протянула таблетки и стакан воды.)
Придя домой, я невольно стал проводить языком за зубами, пытаясь нащупать исчезнувшие шероховатости; у себя на письменном столе я увидел рядом с пепельницей тетради с уже исправленными сочинениями учеников 12 «А», несколько книг, которые я начал читать, и недописанную памятную записку для комитета «Школьники несут ответственность» с полемическим разделом «Где и когда ученику разрешается курить?», а рядом между брошюрами с директивами насчет реформ 11–13 классов, перед пустой рамкой для фотографий, на столе, заваленном газетными вырезками и ксерокопиями, лежала до обидности тощая папка с условным заголовком, выведенным огромными буквами. Под кусками древнеримского базальта — чаще всего осколками ступок, — кусками, которые я использовал в качестве пресс-папье… я обнаружил лист бумаги…
О боже, мой зуб. О боже, мои волосы в расческе. О боже, моя промелькнувшая куцая идейка… Ах… Сколько потерянных сражений. Впрочем, новая боль заслоняет старую. Но что же всплывает и вспоминается потом? Прежде всего карп на новогоднем вечере в прошлом году. О боже, эти тени, о боже, галька. О боже, зубная боль, о боже…