При том я хотел всего-навсего удалить зубной камень, хотя догадывался: он уж что-нибудь да найдет. Они всегда находят что-нибудь. Это известно.
Вскоре после моего возвращения позвонила Ирмгард Зайферт:
— Ну, как это было? Не так уж страшно. Правда?
И я подтвердил, что врач не садист. Что он человек, хоть и разговорчивый, но все же достаточно тактичный. Нахватанный. (Слышал о Сенеке.) Когда становится больно, прерывает лечение. Немного наивно верит в прогресс — надеется на появление всеисцеляющей зубной пасты… Но все это терпимо. А телевизор и впрямь действует замечательно, хотя и несколько комично.
Словом, говоря по телефону с Ирмгард Зайферт, я нахваливал зубного врача, который стал отныне нашим общим врачом.
— Голос у него мягкий, и только тогда, когда он начинает поучать, в нем появляется эдакая назидательная интонация.
Вот как он разглагольствовал: «Наш враг номер один — зубной камень. Торопимся мы или медлим, спим или зеваем, завязываем галстук, перевариваем пищу, молимся, наша слюна непрестанно производит зубной камень. Из-за языка он откладывается и накапливается. Язык постоянно прихватывает неорганические вещества, он тянется ко всему шероховатому: таким образом, он питает и укрепляет нашего врага — зубной камень. Покрывая коркой шейки зубов, камень душит их. Камень испытывает слепую ненависть к зубной эмали. И вообще, не притворяйтесь, меня не проведешь. Один взгляд — и мне все ясно: ваш зубной камень — это ваша окаменевшая ненависть. Его создала не только микрофлора в полости рта, но и ваши путаные мысли, ваше настойчивое желание копаться в прошлом; вы всегда хотели отомстить, хотя намеревались всего лишь отмести; стало быть, предрасположенность ваших десен к атрофии и к образованию карманов, где скапливаются бактерии, не что иное, как сочетание физиологии с психологией; камень выдает вас с головой, в нем заложена ваша потенциальная жестокость, подспудная жажда крови… А теперь полощите! Теперь полощите. Зубного камня вам хватит с избытком…»
Я все это оспариваю. Как штудиенрат, преподающий родной язык и еще, значит, историю, я ненавижу всякого рода акты насилия, всей душой ненавижу. И своей ученице Веро Леванд, которая в течение года занималась так называемым «собиранием звездочек» в районах Целендорфа и Далема, я сказал, когда она выставила в классе свою коллекцию звезд, отпиленных с «мерседесов»: «Ваш вандализм — просто самоцель».
Шербаум объяснил мне, что его подружка подыскивала соответствующие духу времени украшения для рождественской елки. «Она старалась ради школьного праздника в актовом зале».
Вскоре после рождества оказалось, что ножовка Веро Леванд вышла из моды. (Позже Шербаум написал песенку, которую исполнял под гитару: «Когда за звездами гонялись мы, гонялись мы, гонялись мы…»)
Не призывая на помощь святую заступницу всех страдающих зубной болью, я тем не менее хорошо подготовился к визиту; у меня были заранее составлены фразы, если уж мне понадобится хирургическое вмешательство, то и врачу придется учесть мои пожелания. «Не правда ли, доктор, вы ведь интересовались пемзой?», «Точно так же, как вы интересуетесь распространением кариеса среди детей школьного возраста…»
Утром я поневоле отвечал на вопросы в моем 12 «А». (Веро Леванд: «Сколько зубов он вам выдрал?») А я спросил:
— О чем бы вы думали, если бы вам пришлось сидеть в кресле дантиста, разинув рот, перед телевизором и по телевизору передавалась бы, к примеру, реклама морозилки?
Ответы были не очень находчивые, ребята явно растерялись.
Я отказался от намерения задать им сочинение на эту тему, хотя за мысль, которая пришла в голову Шербауму, можно было бы ухватиться: он предложил замораживать некоторые еще не совсем созревшие идеи и планы, пусть в один прекрасный день они оттают, будут додуманы до конца и воплощены в жизнь.
— Какой именно план вы имеете в виду, Шербаум?
— Потом сообщу, сейчас еще нельзя говорить об этом вслух.
На мой вопрос, не касается ли этот ныне замороженный план его намерения стать все же главным редактором ученической газеты, Шербаум ответил отрицательно.
— Муть. Оставьте его в замороженном виде.
В конце урока, когда я стал распространяться о кариесе: «Кариес означает необратимое поражение твердых тканей зуба…», класс, как я и ожидал, слушал меня снисходительно, а Шербаум насмешливо склонил голову набок.
Зубной врач был менее деликатен.
— Это мы сразу сточим… Четыре коренных зуба в нижней челюсти: восьмой и шестой слева, а также шестой и восьмой справа…
(Деловитое позвякивание стерильных инструментов свидетельствовало о том, что он ни на секунду не усомнился — я опять приду. «Начинайте, доктор, обещаю сидеть тихо».) Его помощница уже наполнила шприц.
— Ну вот. А теперь маленький неприятный укольчик. Почти не было больно… Верно?
(Еще не хватало, чтобы я, увешанный слюноотсосами, с набитым марлевыми тампонами и сведенным спазмой ртом, стал бы непринужденно болтать: «Ваши укольчики — сущий пустяк. Ну, а те, в Бонне… Вы читали газету? На дне долины… Закручивать гайки… Не на жизнь, а на смерть… А студенты уже опять, ох уж эти студенты, на своем общем собрании они…»)
Указание врача на необходимость второй инъекции обернулось очередной избитой фразой:
— А теперь кольнем еще разочек. Вы даже не почувствуете…
(Только не томи, да не томи же. И включай изображение, пускай мелькает, но без звука.)
— Минуты две-три нам придется подождать, пока десны полностью не потеряют чувствительность, а ваш язык не станет мохнатым на ощупь.
— Он пухнет!
— Это только кажется.
(Раздутая свиная почка. Что с ней делать?)
На безмолвном телеэкране появился премилый господин духовного звания, который, поскольку была суббота, решил произнести воскресную проповедь, хотя эту передачу показывают после двадцати двух часов. И всегда до программы западноберлинских «Вечерних известий».
«Да, да, сын мой, знаю, что тебе больно. Но вся боль этой юдоли слез не в состоянии…»
(Какие у него изящные фаланги пальцев, как иронично он поднимает бровь. Или медленно качает головой. Шербаум прозвал его «Наш Среброуст».)
А потом вступили воскресные колокола: бим! — и в небо взлетели голуби, — бим-бам! Ах, а сейчас маленькие жестяные колокольчики в моей голове, которая сама себе голова, стали вызванивать: бем-пем-пемза.
Когда язвительно усмехавшаяся дикторша с козьей мордочкой объявила о передаче-репортаже «Пемза — серое золото предгорий Эйфеля», зубной врач стал обтачивать восьмой зуб.
— Хорошенько расслабьтесь. Мы начнем с жевательной поверхности, потом сошлифуем вокруг, опять перейдем к жевательной поверхности.
В моем фильме о вулканических лавах, сиречь пемзе, было показано, как сырье из карьеров переходит на обогатительную фабрику и, освободившись от тяжелых компонентов, обрабатывается патентованным вяжущим «Эйби», идет в бетономешалки, превращается в бетонную смесь, далее в автоматах из него формуются строительные детали…
Мой зубной врач сказал:
— Ну вот, видите. Ваш восьмой уже готов. (Прежде чем он заставил меня полоскать, я сумел, правда в большой спешке, показать складирование в специальных помещениях готовых строительных деталей, а потом продемонстрировать их на катках на открытом воздухе.)
— А здесь, доктор, между нашими стандартными пустотелыми блоками, пемзобетонными перекрытиями, полыми и массивными плитами, между нашими железобетонными панелями и кессонированными плитами, которые, не говоря уже о малом весе, обладают следующими достоинствами: высокой звукоизоляцией, способностью «дышать», пористостью и огнестойкостью, а также гвоздимостью и шероховатой поверхностью, что обеспечивает надежное сцепление со штукатурным раствором; итак, среди складов с современными строительными материалами, которые гарантируют беспрепятственную интеграцию будущих квартиросъемщиков в жилых помещениях западного плюралистского общества, точнее сказать в пространстве между нашими стандартно-форматными плитами, из которых возводятся наши дома, называемые в просторечии «коробками», — как-то раз встретились Линда Крингс и заводской электрик Шлоттау.
Мой зубной врач сказал:
— Я вижу…
И я тем самым основательно подготовился: с высоты птичьего полета засек склады сырья, пенистой лавы, раскинувшиеся между заводом и виллой Крингса, включая парк. На границе между заводом и парком стоит неправильным полукругом кучка людей, одетых в штатское. Заводской инженер Эберхард Штаруш в белом халате и в защитном шлеме объясняет процесс производства пемзовых строительных материалов. А в это время от «Серого парка» в направлении завода движется Зиглинда Крингс. По ее летнему платью в мелкий цветочек видно, что за решеткой парка гуляет ветер. Идя от завода, на территорию складов вступает электрик Хайнц Шлоттау. Зиглинда бредет по подъездной дороге без видимой цели. Шлоттау, наоборот, шагает навстречу Зиглинде с таким видом, словно ищет ее, то есть вполне целеустремленно.
Их постепенное сближение на местности, еще замедляемое разного рода случайностями, происходит при сильном порывистом ветре и доносящейся речи инженера: «Более шести тысяч лет назад, когда в Эйфеле происходили извержения вулканов, по-видимому, господствовали западные и северо-западные ураганы. Иначе не могли бы образоваться залежи пемзы восточнее и юго-восточнее кратеров вулканов. Если раньше крестьяне в предгорьях Эйфеля сами добывали пемзу, то ныне фирма Крингса взяла в аренду все окрестные месторождения. И вот сейчас мы с вами находимся на границе обширнейших залежей пемзы…»
Теперь видно лишь место встречи Зиглинды и Шлоттау среди тесно поставленных штабелей стандартных блоков. Между Зиглиндой и Шлоттау сохраняется известная дистанция. Они оценивают друг друга, делая вид, что смотрят в сторону. От смущения Шлоттау усмехается. Руки Зиглинды, заложенные за спину, ощупывают поверхность блоков. Голос инженера Штаруша сейчас слышен слабее, он как бы удаляется; Штаруш охотно и часто начинает осмотр предприятия речами-экспромтами — это отзвук его молодости, когда он был предводителем подростковой шайки, когда его звали Штёртебекером и он любил держать площадку. Но это также и предзнаменование того, что в будущем он станет штудиенратом — преподавателем немецкого и истории.