(Как вы считаете, можно ли, надо ли оставить теперь Линду одну в «боргварде» — она не отрывает взгляда от зеркала заднего вида и лепечет что-то вроде: «Что мне делать, броситься ему на шею? Или просто зареветь…»)
Тем временем мой зубной врач утряс наконец по телефону час приема. Телефильм «Пемза» с восторгом живописал пейзажи предгорий Эйфеля; я и генерал-фельдмаршал на велосипеде наслаждались встречей с Корельсбергом. Когда Линда вышла из машины, аппарат зубного врача сточил еще один слой с моего нижнего шестого зуба. Линда открыла багажник. Отодвинула запаску. Повернулась лицом к велосипедисту, фигура которого надвигалась на нас. Час истории пробил. Гегелевский «мировой дух» скакал по полям, под которыми покоились залежи пемзы, ждущие, когда их наконец начнут добывать.
— Хватит, доктор, миленький, хватит!
Велосипедист затормозил. Линда застыла на месте. Ее отец грузно слез с велосипеда, сохранив два шага дистанции между собой и ею. (Ветер, мелькание кадров на телеэкране, пауза и перескок назад, в зубоврачебный кабинет, а оттуда к моему 12 «А», ибо еще совсем недавно мы беседовали о прототипе бывшего солдата: «Неизгладимый отпечаток на мое поколение наложил борхертовский Бекман»[20]. «Каково ваше отношение к Бекману, Шербаум? Говорит ли вам что-то этот образ сегодня?..»)
И этот бывший солдат носит очки. Вот он стоит в сером костюме, который ему тесен, без шляпы, в грубых башмаках со шнурками. Велосипедные зажимы для брюк он, наверно, одолжил в Андернахе. Бросается в глаза новый, чересчур элегантный галстук. К багажнику велосипеда размочаленной веревкой привязан картонный чемодан. Твердое лицо Крингса ровным счетом ничего не выражает.
Линда. Мы можем уложить велосипед в багажник машины. Я — ваша дочь Зиглинда.
Крингс. Как мило, что меня встречают.
Линда. Мы, очевидно, разминулись в Андернахе. Сначала я поехала в…
Крингс. Я не хотел явиться без галстука, я был…
Подбородком указывает на свой галстук.
Линда. Красивый.
Она не улыбается.
Крингс. Сестра писала мне, что у тебя длинные волосы и что ты заплетаешь их в косу.
Линда. Я постриглась перед помолвкой. Давайте я вам…
Крингс. Пожалуйста.
Без суеты, деловито Линда пытается уместить велосипед и чемодан в багажник. Крышка багажника не закрывается. Крингс смотрит на Корельсберг. Что-то его забавляет; видимо, тот факт, что гора стоит на том же месте. В это время зритель может поразмыслить о содержимом чемодана: не возбраняется также подумать о зияющем багажнике, об его откинутой крышке, которую Линда пытается с помощью размочаленной веревки прикрепить к заднему бамперу. (Между прочим, когда я познакомился с Линдой, у нее была прическа a la Моцарт. По моей просьбе она остригла косу.)
Линда. Несколько километров проехать можно, он не вывалится… Многое за это время изменилось, вы увидите…
Крингс. Картофельная ботва по-прежнему покрыта цементной пылью.
Линда. И это скоро, наверно, изменится.
Крингс. Твой жених… Он, кажется, служил у «Диккерхоффа»?.. Хочет, чтобы завод работал без пыли.
Линда. Сначала его надо перестроить, цемент будет производиться сухим способом, а потом…
Крингс. Сначала нам надо доехать. Посмотрим все на месте. Не так ли?.. Моей дочери положено говорить со мной на «ты». Разве это трудно?
Линда. Я сама хотела попробовать.
Крингс. Так давай.
Линда. Хорошо, отец.
Они садятся в машину.
Нельзя ли переместить всю эту сцену в «Серый парк», но уже без велосипеда, пейзажа и машины?
— Как вы считаете, доктор? Крингс появляется с чемоданом… Может быть, он ведет велосипед… Натыкается на Линду под ветвями буков, поникших от тяжести цементной пыли. Без запинки он выпаливает: «Как мило, что меня никто не встретил». На это Линда отвечает: «Я была в Кобленце. Там собралась толпа. Могли возникнуть беспорядки».
Крингс. Полиция этого странного государства попросила меня сойти с поезда в Андернахе.
Линда. Я была рада, что поезд пришел без вас, кое-кто…
Крингс. Сестра писала мне, что у тебя длинные волосы и что ты заплетаешь их в косу…
Зубной врач был против «Серого парка», ведь на самом деле Линда подхватила его по дороге.
Итак, они едут по направлению к Плайдту. Камера следует за ними только до тех пор, пока они не исчезают, и на экране крупным планом видны лишь Корельсберг и заводы Крингса с обеими трубами, из которых валит дым, на фоне предгорий Эйфеля.
— Дело сделано, мой дорогой. Теперь нам нужны лишь формы из фольги для проверки. Потом мы наполним их «руварексом» и таким образом получим точные копии ваших зубов.
Я попытался ощутить радость. Крингс прибыл. Боли я не чувствовал. Полоскать было почти приятно. За окнами, я знал, тянулся Гогенцоллерндамм от Розенэка до Бундесаллее. И рядовая реплика моего ученика Шербаума: «Почему вы вообще стали преподавателем?», а также слова подыгравшей ему Веро Леванд: «Откуда ему знать?» — не побудили меня ответить как-нибудь невпопад.
А потом зуб за зубом был изолирован тканью, пропитанной жидким «тектором». Надевая на все четыре обточенных зуба временные металлические коронки, дабы предохранить их от внешних воздействий, зубной врач говорил:
— Сперва вам будет не по себе, особенно когда отойдет заморозка и язык наткнется на металлическое инородное тело.
Пока он говорил, она опять стала давать рекламу, строго по минутам, как предписано телепрограммой. Начала с шампуней, потом перешла к хвойному экстракту, а под конец стала втирать ночной питательный крем. Я видел ее профиль под душем — голова в шапке пены. На голой коже переливались и поблескивали капли, вызывая эдакое волнение. Протестую! Почему нагота дозволяется только при рекламе гигиенических средств?
— Почему, доктор, нельзя с помощью обнаженного тела рекламировать все на свете? Например, так: голый зубной врач обтачивает тридцатидевятилетней преподавательнице — моей коллеге Зайферт — по два коренных зуба снизу, слева и справа, а потом надевает на них металлические коронки, предохраняющие от внешних воздействий… А потом рекламируют похоронных дел мастера Гринайзена: нагие гробовщики с лямками через плечо несут открытый гроб, в котором наконец-то смирно лежит генерал-фельдмаршал при всех регалиях… А вот и я рекламирую реформу старших классов западноберлинской гимназии: голый, очень волосатый штудиенрат дает урок истории одетым по-разному ученицам и ученикам, и тут его ученица Веро Леванд, вся в пестрых вязаных вещах, вскакивает: «Перечисленные вами признаки тоталитаризма целиком совпадают с признаками авторитарных школьных порядков, при которых мы…» А может, лучше рекламировать лампочку «ОСРАМ»[21]: электрик Шлоттау в чем мать родила стоит на стуле и ввинчивает в патрон шестидесятиваттную лампочку, а в это время барышня в спортивном костюме — Линдалиндалиндалинда — смотрит на него. Или лучше займемся рекламой болеутоляющих таблеток арантила: голая влюбленная парочка сидит на диване и смотрит на телеэкран, на котором одетые актеры разыгрывают детективную историю: известный женоубийца — он же брачный аферист — бежит от правосудия и по дороге влетает в сарай, залезает прямо в одежде в сено и громко стонет — у него болят зубы и нет арантила, а в то же время на улице — это он видит сквозь щелку в дощатой стене — голая батрачка решительно проходит по двору, чтобы подоить черно-белых коров… Вообще, обратимся к животному миру. Я спрашиваю вас, доктор, почему бы в рекламе зоопарка не показать, как широконосые, узконосые и игрунковые обезьяны, естественно, неодетые, занимаются перед клетками тем, что ведет к деторождению…
— Ну вот, держится хорошо. Металлические коронки были подогнаны заранее… — (Чулки из фольги для моих зубов.) — А теперь сомкните зубы. Еще раз. Спасибо.
Его помощница (в белом халатике) своевременно убрала свои пальцы — три морковины.
— Ей-богу, лицо у меня перекосилось и еще оно чудовищно отекло.
— Обман зрения. Вы заблуждаетесь, посмотрите в зеркало и сами убедитесь.
Когда я собрался домой, зубной врач (в парусиновых бахилах) напутствовал меня — велел принять арантил вовремя.
— Иначе вам предстоит малоприятный субботний вечер и в воскресенье может побаливать.
(Его помощница, подавая в прихожей пальто, от себя посоветовала, деловито и негромко, не есть чересчур горячего и не пить чересчур холодного, ведь металл теплопроводен… Теперь эта помощница показалась мне более симпатичной, все же немного более симпатичной.)
Итак, я со своими четырьмя инородными телами во рту возвратился домой, побрился, переоделся и перевязал шелковой ленточкой подарок (бокал в стиле модерн с растительным орнаментом), после чего сел на девятнадцатый автобус и доехал до Лейнинской площади; меня пригласили на рождение; сначала я весело общался с коллегами (обсуждались вопросы культурной политики), даже сказал хозяйке дома (это был ее день рождения) что-то остроумное насчет аквариума и его унылых, прожорливых обитателей — впрочем, Ирмгард Зайферт не удостоила меня улыбкой; с помощью арантила я продержался до полуночи; придя домой, увидел подкарауливавший меня письменный стол и написал на листке бумаги: «Узнать, нет ли и там чего-нибудь скрытого…»; скоро заснул как убитый, но проснулся рано, так как действие лекарства кончалось, однако принял свои две таблетки только после завтрака (чай, кефир с корнфлексом) и, просматривая воскресные газеты, начал обычные причитания: Ох уж это воскресенье… Эти обои… Эти утренние возлияния в пивной…
Все последующее я прочел в «Вамсе»[22]: они его поймали. Нет. Он сам явился с повинной. Ведь они никогда не схватили бы его, несмотря на объявления о розыске с указанием примет, напечатанных на меловой бумаге, не поймали того, кто задушил свою жизнерадостную, капризничавшую только при западном ветре невесту. Он задушил ее велосипедной цепью — на фото был запечатлен этот предмет. Без двух минут тесть убийцы, согласно показаниям, одолжил велосипед в Андернахе, когда вернулся наконец на родину после десятилетнего пребывания в русском плену и когда оказалось, что на последнем отрезке пути у него нет других средств передвижения. Велосипедная цепь, состоявшая из многих звеньев — точь-в-точь четки, — была найдена на месте преступления (на складе пустотелых блоков); последние двенадцать лет убийца жил за счет краж со взломом, которые совершал без специальных инструментов, но мастерски, хотя и неохотно. (Мир забыл о нем… но следственный отдел в Кобленце ничего не забывал.) Давно скрываясь, он постарел, однако дело о его преступлении — минутное дело — не могло быть прекращено за давностью. И поскольку ему не хватало не только продуктов питания, но и духовной пищи, он взялся за философские трактаты, в частности углубился в изучение философии стоиков (и мог бы сейчас слыть специалистом по Сенеке). Прячась и будучи всегда настороже, он читал, ночуя в сараях или в домиках на садовых участках, где, кстати, часто находил на полках за книгами любимых авторов деньги: бумажные купюры и мелочь. Таким образом, он ездил по железной дороге в то время, как полиция считала, будто он ходит пешком или «голосует» на дорогах. Тщательно одетый, с книгой в руках, откинувшись на мягкую спинку в спальном вагоне, он исколесил Западную Германию от Нассау до Фленсбурга, от Кобурга до Фёльклингена. Каждый раз, когда он покидал какой-нибудь город, он менял одежду. Словом, кражи, совершаемые им с отвращением, поскольку они претили его натуре, должны были обеспечить ему средства не только на пропитание, на книги, на железнодорожные и карманные расходы, но и на то, чтобы решить проблему одежды; стандартная фигура облегчала покупку костюмов соответствующего размера, он мог спокойно выбирать их в магазинах