готового платья. Да, он часто менял содержимое чемодана. Однако ко всякой собственности был равнодушен; кроме нескольких рубашек и смен нижнего белья, вперемежку с книгами, он ничего не имел; путешествовал налегке.
Стригся ли он каждые три недели?.. Да, стригся в аэропортах и на главных вокзалах, где мог быть уверен в том, что увидит в зеркале парикмахера-итальянца (интерес к сообщениям о розыске — наша национальная особенность). Фасонную стрижку сменила стрижка с помощью бритвы, под конец он предпочел короткий ежик без пробора на американский лад.
И несмотря на это — так было написано несколько месяцев назад в «Вельт ам зоннтаг», и я видел его фото: холеный мужчина лет под сорок, который мог занять крупный пост в цементной промышленности, — и несмотря на это, он явился с повинной.
«Целых девять лет я обретал поддержку в учении стоиков, я выносил тяготы, на которые обречен каждый беглец, но вот уже два с половиной года, как меня мучает зубная боль».
(«Не правда ли, доктор, это рецепторы нервных центров, на которые следует воздействовать?..»)
Известно, что арантил выдается только по рецепту врача, поэтому убийце невесты приходилось довольствоваться более слабыми средствами, снимающими боль лишь ненадолго. Обратиться к зубному врачу он не рискнул. Зубные врачи читают иллюстрированные журналы. Зубные врачи в курсе всех событий, им известен каждый еще не обнаруженный убийца, стало быть, и он тоже: ведь «Квик» и «Штерн», «Бунте» и «Нойе» популяризировали убийцу, помещая его фото. Журналы этого рода, подобно волкам, всегда собираются в стаи — и вот, прогнав его сквозь свои «сериалы» по всей территории, где шла охота, и обложив со всех сторон подписчиками и читателями, они в конце концов загнали его в полицию. Фотографии были сделаны способом глубокой печати с подтекстовками: он и его невеста в ту пору, когда на шее у нее красовался искусственный жемчуг, а не велосипедная цепь. Он и она на тенистом берегу озера Лаах. Он и она на рейнском променаде по дороге к Андернаху в аллее, по обе стороны которой подстриженные платаны. А также жених и невеста с будущим тестем — незадолго до убийства — рядом с моделью центробежного электрофильтра. И наконец, он один на фотографиях, сделанных в давно прошедшие счастливые времена. Убийца — брачный аферист без шляпы, в шляпе, в профиль, в три четверти; на одной фотографии он смеется во весь рот, видны зубы. (Их изъяны заметил бы каждый дантист. «Вы тоже много лет спустя помнили бы просвет между двумя резцами в верхней челюсти и неправильный прикус, эту настоящую — поскольку она врожденная — прогению, она ведь бросается в глаза».)
Ему пришлось прожить два с половиной года без зубоврачебной помощи, терпя боли, которые имели обыкновение повторяться и которые с каждым разом усиливались, ведь ему нечем было их утишить, разве что золотыми словами Сенеки: «Только бедняк считает свой скот», но и эти боли перебивала и перекрывала другая непрекращавшаяся боль — по задушенной невесте. Без арантила, цинично утешаясь поздним Ницше — Сенека иногда переставал действовать, — повторяя слова Ницше: «С точки зрения морали мир фальшив. Но поскольку мораль сама часть этого мира, она тоже фальшива…», он перебирался из одного домишки на дачном участке в другой, искал и находил в домашних аптечках разные таблеточки, все, кроме арантила, ибо его выдают только по рецепту врача. («Итак, я ворочался в заброшенных сторожках каменотесов на Майенском поле, в продуваемых сквозняками сараях в предгорьях Эйфеля, ворочался, будто меня терзали не боль, а страсть, и сжимал в объятиях свою невесту — охапку шуршащего сена — о, Линдалиндалиндалинда — и слышал ее шепот: «Не встревай, ради бога. Это касается только отца и меня. Я ему все докажу. Тебе до этого вообще дела нет. Пусть я десять раз с этим Шлоттау. И перестань угрожать мне своей дурацкой велосипедной цепью…»)
И тогда он пошел в следственный отдел в Кобленце и сказал: «Это я!» После чего убийца родом из Западной Пруссии вежливо положил на стол свое истрепавшееся за долгие годы беженское свидетельство за литерой «А».
Полиция сперва не поверила. Только когда он засмеялся, несмотря на боль, засмеялся, обнажив тем самым просвет между верхними резцами, равно как и явную прогению, только тогда они стали чуть ли не радушными: «Давно пора, старина».
Не хочу долго распространяться о научных заслугах так называемого брачного афериста-убийцы (он передал полиции созданную им за двенадцать лет рукопись весьма солидного объема: «Ранний Сенека как воспитатель будущего императора Нерона. Философские заметки беглого преступника»).
Хочу огласить его мольбу о помощи, зафиксированную в протоколе: «Находясь под следствием, прошу, чтобы меня показали тюремному дантисту. Считаю уместным любое вмешательство, и в случае, если окажется необходимым, удаление причиняющих мне боль зубов. Если же вмешательство будет отложено, покорнейше прошу прописать арантил, ибо арантил не выдают без рецепта врача…»
Благодаря арантилу — двадцать драже за две марки тридцать — я писал, не испытывая боли, окрыленный побочным действием этого лекарства: Забыты поражения! Теперь мы пораскинем мозгами и начнем побеждать.
Незадолго до того времени, когда я обычно распивал пиво, я снова стал причитать: Ох уж это воскресенье… Эти обои… — и предавался воспоминаниям о всяких старых историях, о неизменном шепоте на андернахском променаде. Но тут две таблетки помогли мне переключиться с бесплодного воскресного самокопанья на частный случай с одной моей коллегой. (Как мы уличаем сами себя… Как все ударяет рикошетом…) Ведь если бы Ирмгард Зайферт не нашла этих писем, она была бы счастливей и, пожалуй, ничего не знала бы о себе; но она их нашла и теперь все знала…
Визит с субботы на воскресенье к ее матери в Ганновер, необходимость хвалить их любимое семейное блюдо — говяжье жаркое с картофельными клецками — и без конца выслушивать уговоры: «Возьми еще кусочек, Ирмгард. Раньше, детка, ты всегда уплетала за обе щеки…» А потом мать решила вздремнуть после обеда (казалось, она на часок вообще ушла из жизни), и вдруг она осталась одна среди старой мебели и обоев, которые, собственно, должны были бы вызывать у нее умиление, и этот преследовавший ее повсюду, никогда не выветривавшийся запах мастики для полов, и внезапное сердитое чириканье целого выводка воробьев в палисаднике; еще во время обеда, когда сладковато-приторный вкус грушевого варенья на языке уже стал ослабевать, ее матушка обронила несколько слов насчет школьных табелей дочери, фотографий класса, тетрадей для сочинений и писем — в сущности, старого хлама, связанного в пачки и мирно покоившегося на дне сундука в чердачном помещении, — все эти случайности, сложенные воедино, и побудили Ирмгард Зайферт, которая так же, как и я, преподает немецкий и историю (и еще дополнительно ведет уроки музыки), подняться на чердак их одноквартирного домика, надеть в предвидении пыли фартук матери и открыть большой, даже не запертый сундук.
На моем листке бумаги стали в ряд отдельные фразы: косой солнечный луч, падавший через чердачное оконце. Заржавевшие полозья ее детских санок. Семейные дела — покойный отец Зайферт был начальником отдела доставки в фирме Гюнтера Вагнера. (По сию пору она покупает карандаши со скидкой.) Аквариум Ирмгард: барбусы, вуалехвосты и гуппи, пожирающие свое потомство.
Мы с Ирмгард Зайферт ровесники. В конце войны нам стукнуло по семнадцать, но мы уже были взрослые. Несмотря на общность профессии, многое мешает нам сблизиться, но в одном мы едины — в нашем отношении к новейшей германской истории и ее влиянию на все события, вплоть до сегодняшнего дня. Только в нашей оценке «большой коалиции» и в том, что Кизингер стал канцлером, ощущается известная разница — я воспринимаю все это скорее цинично, скаля зубы, Ирмгард Зайферт склонна протестовать.
Некоторые высказывания на телевидении, заголовки в газетах вызывают у нее однозначную реакцию: «против этого надо протестовать, резко, недвусмысленно протестовать».
Ее и мои ученики — она дает уроки музыки моему 12 «А» — добродушно прозвали Ирмгард Зайферт Архангелом, зачастую ее речи и впрямь можно уподобить пламенному мечу. (Только когда она кормит рыбок в аквариуме, можно заметить, что в ней проглядывает нечто женственное.)
Дать знак. Показать пример. Еще два года назад она шла в одной колонне с демонстрантами из ГДР. Поскольку в Западном Берлине НСМ[23] не выставляет своих кандидатов на выборах, она вообще из чувства протеста не участвовала в местных выборах. В своем классе, а также и в моем 12 «А» она при случае ссылается на Маркса и Энгельса и в то же время озадачивает учеников критикой Ульбрихта, которого она обвиняла в склонности к бюрократии и догматизму. Не на моего Шербаума, но на его приятельницу, малышку Леванд, она оказывает большое влияние.
В ту пору Ирмгард Зайферт встревала во все споры. Заводила бесплодные дискуссии о планах школьной реформы с консервативными коллегами, да и с нашим директором, который считает себя либералом. Споры с Архангелом он сводил на нет одной фразой, которая превратилась у нас чуть ли не в поговорку: «Как бы вы ни относились к гамбургскому опыту унифицированной школы, нас, милая коллега, объединяет одно: бескомпромиссный антифашизм».
И вот Ирмгард Зайферт нашла между безобидными сочинениями и ничем не примечательными групповыми снимками своего класса перевязанную крест-накрест пачку писем, которые она писала в феврале — марте сорок пятого, будучи фюрером союза немецких девушек и заместительницей начальника лагеря для эвакуированных из города детей. Мысли ее, запечатленные каллиграфическим почерком на линованной бумаге, все время кружили вокруг образа фюрера, которого она называла не иначе как «величественным». Большевизм она трактовала как еврейско-славянское порождение и жаждала выступить против него с пламенным протестом (уже тогда — истый Архангел). Известная цитата из Баумана