— …тогда придется устранить и самого человека. Ну а теперь, будьте любезны, еще раз…
— Не хочу я больше полоскать.
— Подумайте о металлических колпачках.
— Но можно ли изменить мир без какой-либо системы?
— Отменим все системы — вот он и изменится сам.
— Кто их отменит?
— Больные. Чтобы наконец-то можно было провести глобальную профилактику на базе социального обеспечения. Она будет не править нами, а печься о нас, захочет не менять, а помогать и, как было сказано Сенекой, даст нам досуг предаться недугам…
— Вы хотите превратить мир в больницу…
— …в которой больше не будет здоровых и никто не заставит вас сохранять здоровье.
— А что будет с моими педагогическими принципами?
— Вы хотели покончить с различием между учащимися и учащими, а мы намерены раз и навсегда ликвидировать различие между врачом и пациентом… И притом действуя планомерно…
— Планомерно.
— Ну а теперь мы опять наденем металлические колпачки.
— Наденем металлические колпачки.
— Ваш язык привыкнет к инородным телам.
— Привыкнет.
(Мохнатая колода. Пусть его социальное обеспечение обеспечит меня яблоком.) Впрочем, даже нежное мясо вскормленного на одном шалфее барашка покажется моему омертвевшему нёбу резиной, я, который так любил предвкушать, вкушать, раскусывать и закусывать, не различаю даже вкуса гипса.
(«Ах, доктор, разгрызть бы с хрустом яблоко, вернув молодость, любопытство и нормальные десны…»)
Но ничего не произошло, зато я увидел на экране повара, который демонстрировал пылающие телячьи почки, политые ромом. А потом начал выдавать очень даже аппетитные рецепты, которые все время прерывал мой зубной врач, разъясняя защитную роль металлических колпачков:
— Надеюсь, у вас нет отвращения к потрохам… Не забывайте ни о холодном, ни о горячем. И никаких фруктов, ведь фруктовая кислота…
Мое нёбо по-прежнему ничего не ощущало, а в это время повар, ведущий передачу, разрезал телячью почку, он откусывал от нее маленькие кусочки и смаковал; хорошо, что врач закончил леченье, иначе я на всю жизнь возненавидел бы телячьи почки…
…С чувством благодарности к врачу и к повару я закончил наш разговор:
— Как бы то ни было, Крингс начал разыгрывать в ящике с песком одно сражение за другим. И естественно, противником стала его собственная дочь…
Потом я оставил в покое прошлое (временно) и вернулся к настоящему, к боли, — вполне законное право каждого.
— Здесь тянет, доктор. Во всяком случае, я что-то чувствую.
Мой зубной врач (он все еще мой друг) пожертвовал мне арантил.
— В порядке социального обеспечения, мой милый… Но прежде чем я отпущу вас совсем, давайте быстренько выберем по таблице цвет для ваших фарфоровых мостов. Мне кажется, этот белый цвет с легкой желтизной, переходящий в теплый серый, подойдет лучше всего… Как он вам?
Помощница (которая должна была досконально изучить мои зубы) одобрила выбор врача кивком головы, и я не стал спорить.
— Хорошо. Остановимся на этом цвете.
Зубной врач попрощался со мной, дав на дорогу совет (в порядке профилактики):
— На улице не открывайте рот.
Я смирился с суровой действительностью:
— Конечно, ведь все еще идет снег.
— Кружку светлого, кельнер, кружку светлого!..
И к тому же подбросьте какую-нибудь идейку, не растворяющуюся в воде, по возможности с синей мигалкой, как у полицейской машины, которая мчится вперед, невзирая ни на что, придумайте что-нибудь совсем новенькое, необходимо перебить эту вонючую зубную тягомотину, дабы все мы…
— Кельнер, где же мое пиво!
…Дабы все мы, и те, кто оглядывается назад, и те, кто нетвердо держится на ногах, чтобы все мы смогли вернуться домой, как по автостраде, по вздыбленному Красному морю, вернуться домой, сквозь вздыбленные слева и справа волны Красного моря…
— Кельнер, где же пиво…
«Разве, доктор, история учит нас чему-нибудь и когда-нибудь! Ну хорошо, я не послушался врача и не сделал выводов из своего опыта; на улице шел снег, я оставлял следы на снегу, к тому еще выпил по дороге кружку холодного пива, пришлось принять еще две таблетки арантила, запив их тепловатой водой… История нас не учит. Прогресса не существует, в лучшем случае следы на снегу…»
Зубной врач не оставлял меня и в моих четырех стенах. Он рассказывал одну историю за другой об успехах зубоврачебного дела, нанизывал их на цепочку, словно жемчужины. На мой насмешливый вопрос: «Что появилось в продаже раньше: зубная паста или зубные щетки?» — он разразился критикой по адресу «Хлородонта»:
«Правильно, он освежает. Но как быть с кариесом?»
И начал рассуждать о пройденном дантистами пути, от старой бормашины с медленным вращением сверла до самых современных:
«Скоро «Сименс» продемонстрирует на зубоврачебной выставке-продаже бормашину, делающую пятьсот тысяч оборотов, тогда мое кресло покажется жалким ископаемым».
А когда он перешел к лечению зубов ультразвуком и к перспективе окончательной победы над кариесом, я позволил себе вставить слово:
«У вас, может, и впрямь дело движется вперед, но что касается истории… как бы упорно ни развивались системы вооружений, история ничему нас не учит, полное отсутствие логики, как в лотерее. Все ускоряющийся бег на месте. Куда ни кинешь взгляд. Неоплаченные счета, припудренные поражения, наивные попытки выиграть проигранные войны задним числом. Если я, к примеру, вспоминаю бывшего генерал-фельдмаршала Крингса и то, как упрямо его дочь…»
Даже когда я сидел за письменным столом в окружении милых моему сердцу вещиц, своего рода амулетов, которые должны были защищать меня, зубной врач, лишь только я произносил имя «Линда», ложка за ложкой запихивал мне в пасть розовый гипс. (А сейчас он просит меня не глотать и по-прежнему дышать носом, пока гипс не застынет во рту…)
Неподалеку широко и спокойно раскинулся батюшка Рейн. Он несет на своей поверхности корабли, то туда, то обратно. И мы с ней ходим взад-вперед по променаду в непромокаемых плащах на теплой подкладке. (Опять мы выясняем отношения под платанами с подстриженными ветками на старом крепостном валу, где повсюду висят таблички с молитвами, обращенными к деве Марии.)
«Что ты сказал? Повтори еще раз. Я хотела бы еще раз услышать это четко и ясно».
Два профиля. Задницы уже приземлились на скамейку (чтобы выяснять отношения не на ходу). Головы неподвижны. Только волосы на ветру создают видимость движения. И прибавим к этому грузовые суда, которые на заднем плане проплывают слева направо и справа налево.
«Только не прикидывайся. Я знаю, что тебе хочется услышать. Ты лучше его. Доволен?»
Теперь они считают пароходы. Четыре идут из Голландии вверх по течению. Три прошли через Бинген и плывут вниз по течению. По крайней мере это точно.
И время года: март. Коричнево-серая капель — вот и все прелести природы. (Напротив по-прежнему Лойтесдорф.)
«Как вы считаете, доктор, стоит ли мне поехать на экскурсию с моим 12 «А» в Бонн — осмотр бундестага? Беседы с действующими политиками. А потом дальше, в Андернах…»
(Теперь и он и она молчат: вверх-вниз по течению.)
Движение на Рейне убеждало больше, нежели мои доводы: медленно проплывают уютные суденышки с колышущимся мокрым бельем на корме и медленно затвердевает гипс на обточенных корнях, в которых убиты нервы. Собственно, то, что я собирался сказать: Шлоттау хотел свести с Крингсом счеты — ведь в Курляндии Крингс разжаловал его из фельдфебелей в рядовые, — ушло из кадра, вместе с грузовыми судами уплыло прочь, исчезло из виду. Я всегда легко отвлекался. (На экране то и дело кадры, введенные наплывом: Ирмгард Зайферт кормит декоративных рыбок.) Задолго до того, как у меня появилась невеста… (Трудности с наглядными пособиями.) Прежде чем я поступил в фирму «Диккерхофф — Ленгерих»… (Моя ученица Вероника Леванд: «Это субъективизм!») Будучи студентом в Аахене, я зарабатывал на жизнь, разнося продуктовые карточки вверх-вниз по лестницам. Моей епархией была Венлоуэрштрассе…
Жил да был на свете студент, который за плату разносил продуктовые карточки. Он разносил их по девятиквартирному доходному дому, который торчал один посреди развалин. Левой рукой студент Высшего технического училища придерживал клеенчатый портфель с талонами на хлеб, мясо, жиры и другие продукты, со списком жильцов и с несколькими учебниками по статике, а большим пальцем правой руки нажимал на кнопку звонка.
«Войдите же на минутку».
В квартире этой вдовы студент, уже учась на первом курсе, отчасти утратил врожденную застенчивость, а также научился сосредоточиваться. С той поры в памяти у него застряла фотография беззаботно смеющегося обер-фельдфебеля — ведь время от времени он отводил взгляд, — фотография в рамке стояла на тумбочке у кровати среди безделушек.
Фамилия вдовы была Лёвит, нет, вовсе нет, так звали женщину в квартире напротив, которая сказала студенту, когда он большим пальцем правой руки нажимал на кнопку звонка: «Входите же, молодой человек, моя сестра пошла брать ордера в хозотделе, но я не прочь тоже». Скоро — и чем дальше, тем лучше — студент научился вытаскивать бигуди из ее волос, довольно-таки рыжих.
Нет, золотисто-рыжей была девочка в квартире слева на втором этаже, которой он помогал делать уроки, и она благополучно перешла в следующий класс. А вот девочка в квартире напротив осталась на второй год, потому что студенту не разрешали заниматься с ней. Он должен был заниматься с ее мамашей, пока не вмешался сын и не пригрозил: «Подожди, вот вернется отец из плена, он тебе покажет…»
Да, еще студентом я любил такого рода перепалки, тем более что у госпожи Подцум водился натуральный кофе, и не только кофе, а еще и свиное сало со шкварками и с яблоками, часть этой вкуснятины, пожалуй, с кило, а может и больше, студент уносил на третий этаж, да так ловко, что госпожа Подцум ничего не замечала; возможно, впрочем, что, будучи женщиной умной, она просто не желала замечать.