нное изображение порядком мне надоело. («Доктор, милый доктор, разве капиталистическая экономика неизбежно не…») Но как в зубоврачебном кабинете — семь метров на пять при трех метрах тридцати высоты, так и на телеэкране мои слова пропадали втуне (надо бы набраться смелости и сказать «бульдозер»). Вместо этого я прислушивался к бормотанию дантиста где-то у меня в тылу:
— …типичный глубокий прикус в мезиальном положении… Активизация косой плоскости благодаря стираемости окклюзионных поверхностей… экстракция четырех верхних… открытый прикус спереди… перекрестный прикус с боков… палатинальная окклюзия… типичная прогения.
А ведь уже настало время для Песочного человечка. От жалости к себе нервы натянулись как струны (одинокий пациент попытался выдавить из себя две слезы в знак протеста против навязанного безмолвия). Я мог только подмигивать телеэкрану. Тогда я еще раз попробовал проделать эксперимент с языком: показал свой анестезированный обрубок самому себе и всем сонным в тот час ребятишкам; мой язык, отражаясь на молочной, как бы затянутой тучами выпуклости экрана, ловко выполнял упражнения, продолжая играть роль своего рода манка: «Иди сюда, Линда, иди…»
И она явилась мне из телевизионной трубки в скромной кофточке в образе сказочницы. И материализовавшись в телевизионной трубке, заговорила своим таким домашним голосом, что все стало оттаивать, все, хранившееся в морозилке; она заменила мне Песочного человечка.
«Жил да был король, и росла у него дочь, ничегошеньки он для нее не жалел, всегда хотел ее чем-нибудь порадовать. И вот он затеял великую войну против семерых соседей, думая отрубить у них языки и преподнести их дочке ко дню рождения. Но королевские генералы воевали скверно и проигрывали сражения одно за другим, а потом король и вовсе проиграл войну против своих семерых соседей. Усталый, понурый, в худых башмаках, он возвратился домой без обещанных подарков. С мрачным видом сел за стол перед кубком вина и так долго глядел на него мрачным взглядом, что вино потемнело и скисло. Напрасно утешала короля его дочка — ведь все это ничего не значит, папа, не надо мне соседских языков, я и так счастлива и довольна, — ничто не могло развеселить короля, так он приуныл. Прошел год, король запасся тьмой оловянных солдатиков — ведь все настоящие королевские солдаты полегли — и снова выступил в поход в ящике с песком, построенном по специальному заказу за большие деньги для его забав; он выигрывал все те битвы, которые проиграли королевские генералы. После каждой победы в ящике с песком король смеялся все громче и громче, но вот поди ж ты, его дочка, всегда веселая и милая, загрустила и немножко рассердилась на отца. Надулась, отложила в сторону свое вязанье и сказала: «Твоя песочная война — ужасно скучная, враги твои ненастоящие. Позволь уж мне воевать с тобой вместо семерых соседей, как-никак ты обещал подарить к моему дню рождения их аккуратно отрубленные семь языков…» Разве мог король отказать своей дочке! Пришлось ему опять разыгрывать все прежние сражения, но дочь всякий раз побеждала его. Тогда король заплакал и сказал: «Ах, как плохо я вел эту войну. Я еще бездарней, чем мои генералы. Теперь я буду день и ночь сидеть за кубком вина и глядеть на него, пока вино не почернеет и не скиснет». И тут дочка перестала сердиться, повеселела, подобрела. Отодвинула кубок, чтобы на него не падал мрачный отцовский взгляд, и сказала: «Пусть другие короли ведут войны, а я лучше выйду замуж и рожу семерых детишек!» К счастью, как раз об эту пору мимо замка, где стоял дорогостоящий ящик с песком, проходил молодой учитель, и ему понравилась дочь короля, ведь она была взаправдашней принцессой. Неделю спустя он на ней женился. И король решил построить супругам прекрасную школу, на нее пошли доски, из которых был сколочен ящик. То-то было радости у детей погибших солдат. Да и семеро соседей обрадовались. Ведь отныне и навек они перестали бояться за свои веселые розовые языки…»
(…И если учитель не задушил королевскую дочь цепью от велосипеда или еще как-нибудь по-чудному, то она живет по сию пору.)
Только-только кончилась передача для малышей и Линда пожелала детям спокойной ночи, только-только я опять увидел себя на телеэкране, как она уже снова появилась в кабинете и одновременно в телевизоре. Именно она коротко скомандовала: «Пора, анестезия уже подействовала полностью». Именно она, сунув три пальца мне в рот, привычным жестом вызвала у меня спазм жевательных мышц. Вложила слюноотсос, прижав нижнюю, онемевшую губу. Скоро подошел и он, оставив свою картотеку, но странно, куда бы я ни скашивал глаза — направо или налево, куда бы ни смотрел — на телеэкран или мимо, он казался мне незнакомым и в то же время знакомым (от него несет козлом, дело известное). «Доктор, это и впрямь вы?» Они обращались друг с другом подозрительно фамильярно. (Неужели мне показалось, что он сказал ей «ты», прежде чем, прищелкнув пальцами, потянулся за пинцетом?) Ну и парочка! Я подмечал все их взгляды — мой зубной врач и его скрытная помощница никогда не позволили бы себе ничего подобного. (Фривольные жесты. Сейчас он вдруг ущипнул ее за зад.) «Почему вы не примете меры, доктор?..» Но пузыри с текстом все еще не появлялись, я не мог протестовать. Тогда я решил обратиться прямо к нему: «Послушайте, Шлоттау, если уж вы выдаете себя за зубного врача, то разрешите мне хотя бы смотреть телевизор. Сейчас как раз передают «Последние известия». Я хочу знать, что происходит в Бонне. И не стали ли студенты опять…»
Победа! Звук включен. (Впрочем, лишь частичная победа: на телеэкране зубоврачебный кабинет.) На губах у меня растут пузыри с текстом, и в кабинете слышен мой голос нормальной громкости. «Прекрати сейчас же мельтешить, Линда. Понятно?» (Она послушалась.) «А вы, Шлоттау, оставьте свои скабрезные шутки. Включите «Последние известия», прошу вас!» (Шлоттау пробурчал: «Пока еще дают рекламу». Но Линда нажала на кнопку: «Пусть смотрит, пока мы будем выкручивать эти его металлические штучки».)
Она сказала «выкручивать». (Еще сегодня я готов биться об заклад, что она имела в виду «выкручивать».) Прежде чем я успел поправить Линду, Шлоттау отбросил пинцет моего зубного врача за пределы телеэкрана и вытащил из кармана свой инструмент — вульгарные клещи. Передавали рекламу, и я не смотрел на электрика в белом врачебном халате, орудовавшего своими инструментами. («Ладно, парень, начинай. Я и это стерплю».)
Мой правый глаз присматривался к тому, как пульсирующая струйка воды орошала нёбные ткани, а в то же время (Это вы, доктор, рекламировали на телеэкране: «Ирригатор «Аква» очищает и освежает»), а в то же время левым глазом я следил за электромонтером Шлоттау, который держал свои клещи над пламенем бунзеновской горелки. Неужели он и впрямь?..
«Шлоттау, что это еще за чепуха?»
Сухие пальцы вжали меня еще глубже в риттеровское кресло. Теперь я почувствовал, основательно почувствовал (ведь ничего другого я не чувствовал), как ее острый локоть впился в мои ребра. И тут Шлоттау пустил в ход раскаленные докрасна щипцы.
(На экране возникли вы в роли диктора, читавшего рекламу, вы и возвестили: «Ирригатор «Аква» снабжен электронасосом». Но в эту же секунду запахло жареным.)
«Здесь что-то горит, Шлоттау. — (Только мои губы, челюсти и язык потеряли чувствительность, обоняние я не потерял.) — Пахнет горелым. Неужели раскаленные щипцы да в мою губу…»
Нет, боли я не ощущал, только ярость. Он это делал нарочно. Решил выжечь на мне свое клеймо. По ее желанию. (В ярости я не находил подходящих слов.) На смену ирригатору «Аква», а вместе с ним и моему дантисту, пришел «Ржаной хлеб без примесей», но в комнате по-прежнему пахло… яростью. Теперь рекламировали большую посудомоечную машину, показывали смеющуюся домохозяйку, которой посудомойка сэкономила массу времени, но ярость моя все возрастала, хотела обрушиться на встроенную мебель, разбить ее в щепки. Ярость прокалывала автопокрышки «Данлоп», сбивала лампочки «ОСРАМ». Из собравшихся гармошкой носков, по штанинам ярость поднималась кверху. Еще не выплеснувшаяся ярость, накатывающая ярость, заглушает ярость отбушевавшую. Ярость, доводящая до судорог. Ярость, которая, хоть и молча, вопиет к небесам. (Никогда мой 12 «А» не вызывал у меня такой ярости, несмотря на все провокации Веро Леванд.) Ярость эта была сорокалетней давности, хорошо выдержанная, постепенно накапливающаяся, выбивавшая пробку из бутылки. Ведь ей надо было выйти наружу, эссенция ярости. Черно-белая ярость, без полутонов, пласт за пластом. Ярость-против-всех-на-свете. Мазок ярости. Эскиз ярости — бульдозеры! Я рисовал, воссоздавал в уме десять тысяч яростных бульдозеров, которые очищали телеэкран, вообще все вокруг; они крушили, мяли, громоздили друг на друга весь этот утиль, изобилие и комфорт, этот застой, а потом, перевернув вверх дном, толкали с заднего плана через средний к выпуклости телеэкрана. И дальше опрокидывали — куда дальше? — опрокидывали в зубоврачебный кабинет, нет, в то же пространство, нет, в пустоту…
Мне это удалось еще раз. Они меня послушали. Несчетное число бульдозерных бригад утюжило торговые центры, складские помещения для новых товаров и для запчастей, здания холодильников, где потели горы масла, заводские корпуса, где наматывались рулоны, научно-исследовательские институты, где равномерно гудели агрегаты; я сказал — утюжили, да, сравнивали с землей прокатные станы и конвейеры. Универмаги падали на колени и поджигали друг друга. А над всем этим разносились пение «Burn, ware-house, burn»[46] и голос зубного врача, который уверял меня, что, снимая колпачки, он допустил маленькую оплошность — из-за его раскаленного пинцета я получил ожог.
— Да, мне очень жаль. Смею заверить, со мной этого никогда не случалось. Но нам поможет специальная мазь от ожогов.
И вовсе ему не было жаль. Человеку, который сразу вспомнил мазь от ожогов и всегда держит ее под рукой, незнакомо чувство жалости, он все делает сознательно; но и я хотел того, что сделали бульдозеры. Мне так основательно удалась радикальная чистка, что даже Линда и Шлоттау исчезли. Признаться, я обрадовался, что не тот, а этот снимал последний колпачок. Я смирился с тем, что помощница — у нее были пальцы как железные зажимы — не давала мне закрыть рот. И поскольку зубной врач извинялся все снова и снова, я смягчился: