е…
— Совсем другое дело, ясно. Их было множество. Они мешали людям. Все запланировали заранее, оповестили, у каждого было время приготовиться и не смотреть. И они это в упор не видели. Стало быть, порядок…
— О чем вы говорите, Шербаум…
— Говорю об умерщвлении голубей… Я знаю также, что раньше поджигали крыс, чтобы прогнать крысиные полчища. Случалось, что устраивали пожар, запуская горящих кур. Но никто ни разу не видел горящую и воющую на бегу таксу, да еще в Западном Берлине, где все помешались на собаках. Если они увидят собаку, объятую пламенем, то наконец поймут, что американцы сжигают во Вьетнаме людей, сжигают ежедневно.
Шербаум помог мне сложить диапозитивы. Надев клеенчатый чехол на диапроектор, он поблагодарил за показ, устроенный для него:
— Было, прямо сказать, интересно.
Отдав обратно одолженные диапозитивы (я отослал их заказной бандеролью) старому чудаку в Райникендорфе, я понял всю смехотворность моего поражения (так, наверно, чувствует себя Ирмгард Зайферт, которая ежедневно терпит фиаско с аквариумом).
Потом позвонил зубному врачу и выслушал его соболезнования по поводу моего неудачного эксперимента.
— Но мы не будем сдаваться и не позволим судьбе играть с нами свои дурацкие штучки. — Засим последовала цитата из Сенеки, а также сказанные в сторону слова: — Выступающие верхние зубы…
(Его помощница, видимо, записывала что-то в карточке пациента.) Он опять вернулся к нашему разговору.
— Не заметили ли вы у своего ученика признаков жалости к собаке?
— Пожалуй, да. Пожалуй-пожалуй. Шербаум проводил меня до остановки автобуса, ведя свою таксу на поводке. И впрямь забавное животное. Незадолго до того, как автобус пришел, он поклялся, что история с Максом — так зовут пса — мучает его. Таксу эту он взял уже четыре года назад.
— Стало быть, еще есть надежда, — сказал зубной врач.
— «Спутник надежды — страх».
Дантист прокомментировал это изречение:
— Сенека ссылается здесь на некоего Гекатона, который сказал: «Когда перестанешь надеяться, перестанешь бояться…» Но поскольку ваш ученик нас беспокоит, мы имеем право надеяться и — что ни говори — существует повод для страха. Не так ли?
— Я лично надеюсь на то, что парень подхватит тяжелый грипп и его уложат в постель…
— Все-таки вы надеетесь. Все-таки.
После этих слов зубной врач дал мне понять, что у него на письменном столе лежит еще много десятков не до конца заполненных карточек больных.
— Вы ведь знаете, что я с особым вниманием отношусь к лечению детей дошкольного возраста. Кариес перешел в наступление. Число детей, у которых поражены молочные зубы, ужасающе велико. Статистики утверждают, что у девяноста процентов подростков, миновавших переходный возраст, гнилые зубы. Согласен, это болезнь цивилизации, но уйти в джунгли — тоже не выход…
Прежде чем мы оба положили трубки, дантист не преминул осведомиться насчет арантила:
— Хватит ли вам его?
(У меня был достаточный запас арантила.) А также запас бумажек, которые я складывал одну к другой. «Мальчик губит себя. Мальчик губит меня». Как я буду себя чувствовать, когда он это сделает. Надо считаться и со мной тоже. Как будто я этого не хочу. Или, может, ударить самому, устроить генеральную уборку. (Десять тысяч бульдозеров…) Очистить атмосферу. Опять начать с нуля. Этот нутряной мятежный порыв охватывает меня после того, как я уже почистил зубы, и до того, как сел завтракать. Покончить с ханжами реформаторами и ощутить горячее дуновение мятежа, чтобы новое общество… Сейчас пора подготовиться к школьной экскурсии. Ну что же, пусть в Бонн. Сидя на галерке, мы сможем прослушать дебаты о среднесрочном планировании в области финансов. А потом я предложу им написать сочинение на тему «Как работает бундестаг?». Или «Если бы я был депутатом бундестага…». Можно придумать и провокационную тему: «Парламент или говорильня?..» Из Бонна стоило бы позвонить Линде: «Линда, это я. Да, я. Твой бывший… Да, знаю, уже давно. И не только голос у меня изменился. Нет, твой совершенно не изменился. Не встретиться ли нам? Где? Лучше всего в Андернахе на променаде у Рейна. Я буду ждать на крепостном валу. Между табличками с молитвами, обращенными к деве Марии. Ты еще помнишь? На два-три часа я могу отлучиться. Не хочешь со мной наедине? Управляющий в отеле «Траубе»? Ах, так. Понимаю. Я должен быть паинькой и приличия ради привести с собой одного из учеников? Есть у меня на примете очень одаренный юноша по фамилии Шербаум. Рассказывал ему о нас, конечно намеками. Я имею в виду, о тебе и обо мне тогдашних. Утром были в бундестаге. Довольно-таки удручающее зрелище. Этот юноша, представь себе, хочет облить свою собаку бензином и сжечь. Публично. Нет, не в Бонне. У нас на Курфюрстендамме перед знаменитым кафе Кемпинского. Он говорит, потому что в Западном Берлине все помешались на собаках…»
Да, между прочим, я могу предложить Шербауму, если он не откажется от своего намерения. Дескать, Шербаум, моя прежняя невеста советует публично сжечь вашего пса не в Западном Берлине, где вы смутите всего лишь нескольких лакомок, а в Бонне, где находятся политики, власть имущие. Это можно устроить аккурат перед каким-нибудь важным заседанием бундестага, тогда, когда явятся сам канцлер и его министры…
Я поделился своей идеей насчет главного входа в бундестаг с Шербаумом и его подружкой Веро и услышал, что он сам уже об этом подумывал.
— Почему же тогда все-таки здесь, а не в Бонне?
— Там это пройдет незамеченным в общей сутолоке.
— Они просто посмеются, увидев, как горит Макс, и скажут: «Ну и что?» Такие истории они именуют «нарушением общественного порядка».
— Но в Бонне находятся власть имущие.
— На собаках помешаны только в Западном Берлине.
Я попытался высмеять Шербаума за его желание привязать эту акцию к определенному месту. Сказал, что она стала для него навязчивой идеей и что он, как и многие, переоценивает ситуацию в Западном Берлине.
Веро Леванд решила убить меня цифрами:
— Слыхали ли вы вообще, сколько собак здесь зарегистрировано?.. Ну так вот.
Она знает почти все. Ровным голосом (чуть в нос) произносит свои поучения. Не просит, а требует, и говорит всегда во множественном числе:
— Мы требуем решающего голоса при составлении учебных программ…
Она входит в группу, в которую Шербаум не вошел, носит ядовито-зеленые колготки и требует ввести новый предмет в школе — сексологию. Отнюдь не ограничиваясь физиологической стороной. Еще вчера она бегала с ножовкой, собирала «звездочки», а сегодня бросила эту игру. Чрезвычайно прилипчивая особа — впилась в свитер Шербаума, как клещ. («Иди к черту, от тебя воняет стадным инстинктом».) Впрочем, он относится к ней добродушно, так же добродушно, как и ко мне.
— Шербаум, я настоятельно рекомендую вам отказаться от этой безумной затеи…
Ирмгард Зайферт слушала, глядя мне прямо в лицо, склонив голову так, как ее обычно склоняют люди, внимательно следящие за ходом мыслей собеседника. Я распространялся насчет истории с Шербаумом, и она кивала в соответствующих местах. Мне казалось, что я читаю у нее в глазах удивление-понимание-потрясение. Но когда я спросил, что она думает обо всем этом и не может ли дать мне дельный совет, Ирмгард сказала:
— Вы, вероятно, поймете меня: эти старые письма в корне изменили мою жизнь…
Я попытался было вставить несколько словечек («Опять рецидив, прямо какой-то комплекс»), чтобы вернуть ее к истории с Шербаумом, но она, слегка повысив голос, продолжала:
— Вы, наверно, помните! Во время поездки к матери в Ганновер в одно из воскресений я наткнулась, роясь на чердаке во всяком хламе, на школьные тетради, детские рисунки, а потом и на письма, которые писала незадолго до конца войны как заместительница руководителя лагеря для детей, эвакуированных из городов…
— Вы мне уже рассказывали. Лагерь в Западном Гарце. В ту пору вам было столько же лет, сколько сейчас нашему Шербауму.
— Вы правы. Мне было всего семнадцать. Признаюсь, что я слепо верила в фюрера, в германскую нацию и отечество, но это было тогда чрезвычайно распространено. Тем не менее я краснею до сих пор, вспоминая свой истерический призыв дать нам противотанковые гранатометы. У меня хватало совести учить четырнадцатилетних мальчуганов стрельбе из этих орудий убийства…
— Но ведь ваша боевая группа, милая Ирмгард, так и не была введена в бой…
— Это не моя заслуга. Американцы не дали нам опомниться…
— И благодаря этому вашу историю вообще следует зачеркнуть. Кто может сегодня обвинить тогдашнюю семнадцатилетнюю девчонку, если наш нынешний федеральный канцлер, несмотря на свое прошлое, считается вполне приемлемым…
— Я потеряла всякое право судить о Кизингере. И никто не может меня оправдать. В конце концов, это я донесла крайсляйтеру на крестьянина, на простого крестьянина, только из-за того, что он отказывался, решительно отказывался, отдать свое поле, чтобы там выкопали противотанковый ров…
— Ваш справный крестьянин, как вы недавно рассказывали, умер лет десять спустя после этой истории естественной смертью. И я вас оправдываю, если вы не решаетесь сделать это сами.
Благодаря своему оправдательному вердикту я получил возможность увидеть Ирмгард Зайферт во гневе. Только что она сидела, но тут вскочила:
— Невзирая на всю нашу дружбу, я запрещаю вам решать мою проблему так поверхностно.
(Позже, все еще рассерженный, я отпустил несколько колких замечаний по поводу порядков, царивших в ее аквариуме: «Ну, а как обстоят дела у ваших жизнерадостных декоративных рыбок? Кто кого пожирает в данное время?»)
В учительской я был по-прежнему любезен:
— Ваша коллизия и комплекс вины должны дать вам силы, чтобы бережно руководить молодыми людьми, которые еще не могут направить свое все растущее недовольство в нужное русло, вот именно, бережно руководить ими.
Она помолчала немного; воспользовавшись паузой, я продолжал: