— Кельнер, кружку светлого.
— Мне водку.
— Милая Вероника. Я считаю, что действую в ваших интересах, указывая вашему Филиппу на те последствия, которые будет иметь его бессмысленная жертва.
(Эта ее занудливая манера цедить слова в нос.) Веро Леванд говорила тихо — я сказал бы, проникновенно, глядя на батарею бутылок позади стойки.
— В «Юй Гунь[60] мог и горы своротить» Мао сказал: «Быть твердым, не бояться жертв и преодолевать все трудности во имя достижения победы». Вот в чем суть. А теперь я пойду. Вы только и умеете, что все истолковывать, изменять жизнь вы не умеете. А при этом мы стоим на пороге третьей революции. Только кучка реакционеров этого еще не понимает.
После ее ухода мне принесли кружку светлого. Я с удовольствием рассказал бы ей, как печально быть умным. Рассказал бы о колебаниях, о робости, мешающих бросать слова на баррикады. (И как у меня навязло в зубах слово «жертва»: «После того как 6-я армия в течение многих месяцев, принося неисчислимые жертвы, сдерживала…», «Маленькая жертва для «Зимней помощи»…», «Дорогажертвдорогажертв…»[61]) «Как потускло золото».
И все же мое предложение омрачило чистоту и целенаправленность жертвенной идеи Шербаума — он позвонил ко мне в дверь, войти не захотел; держа на поводке Макса, сказал:
— Это с собакой из питомника меня убедило. Совсем не обязательно, чтобы был Макс. Я сам поеду в Ланквиц и, если у них найдется, куплю белого шпица. Как вы думаете, сколько они сдерут за шпица без родословной?
Он хотел одолжить у меня денег, намекал на это весьма прозрачно.
— В конце месяца с деньгами всегда туго.
В квартиру он так и не зашел, хотя я попросил у него несколько минут на размышление.
— Выпьем чашку чая, Филипп, а потом трезво обсудим ваше предложение.
— Веро ждет внизу. Деньги можете дать и завтра утром.
— Вы слишком многого требуете, хотите одолжить деньги, купить на них шпица, облить его бензином и публично сжечь и не желаете посвятить меня в ваши — должен признаться довольно-таки сумбурные — планы. Это нечестно.
— Если вы не хотите, то…
— Еще вчера все должно было быть «абсолютно чистым», а уже сегодня вы готовы пойти на гнилой компромисс: просите денег у взрослого, который в это вовсе не верит и даже не испытывает страха. Вы только запятнаете свою жертву. Зачем?
— Не надо спрашивать, надо помогать.
— Хорошо. Вы боитесь за Макса, понятно. Но за вашу жалкую трусость должны заплатить я и какой-то безымянный шпиц из питомника Ланквица, и еще не исключено, что шпиц окажется сукой после случки.
— Ланквиц — ваша идея.
— Я готов осуществить ее в полной мере ради вас.
— Но ведь и вы, возможно, купили бы шпица.
— Не для того, чтобы спасти вашего Макса. Речь идет о вас, Шербаум, о вас! Что касается вашего плана, то он построен на корысти, на эксплуатации. Империализм в чистом виде. Пощадить собственную собаку и погубить другое животное. Нет, ваш расчет мне не по вкусу.
— Мне тоже нет. Наверно, вы правы.
Я так и остался стоять перед открытой дверью, а Шербаум, даже не взглянув на лифт, побежал по лестнице, нет, не побежал, а помчался со своим Максом, словно за ним гнались…
Я налил себе чаю, выпил несколько глотков и отставил недопитый стакан — пусть остынет.
(Я доволен собой. Доволен ли я собой? Днем — маленькие успехи, с наступлением сумерек они рассыпаются в прах.)
— Вам следовало бы одолжить парню деньги, — сказал мой зубной врач. — Сколько времени он на это убил бы: поездка в Ланквиц. Выбор собаки. Покупка. Покупка поводка. Белый шпиц появляется в квартире родителей. Парень объясняет свой поступок матери, которая должна объяснить его отцу… Или наоборот. Ну а потом — разберем самый благоприятный вариант, — потом между таксой и шпицем возникает дружба. Собаки смешно играют, для вида кусаются, обхаживают друг друга. Возможно, у вашего ученика есть маленькая сестренка…
— У него нет сестренки. Нет сестренки.
— Я просто предположил. И вот девочка полюбила шпица, она считает его своим, в чем девочку поддерживают родители. Все эти не поддающиеся учету факторы вторгаются в план вашего ученика, совершенно расстраивают его замыслы.
— Бесплодные рассуждения. Абсолютно бесплодные.
— Но это еще не все. Вновь возникшая ситуация помогла бы вам противопоставить таксу шпицу. Например, вы задаете такой ехидный вопрос: «А почему бы не сжечь обеих собак?» Или: «Пусть собаки сами тянут жребий — какую бумажку вытащат». Или: «Разве можно счесть нормальным такое самовластие?» Или: «Разве это нормально — присваивать себе право распоряжаться жизнью и смертью животных?» Тут очень простой расчет, мой милый. Две собаки больше, нежели одна. Все становится сложней, и тем самым легче подключить здравый смысл.
Мы затронули в нашем разговоре также зубоврачебные темы. Потом перешли к текущим политическим событиям («Этот Любке[62] — конец света…»), а под самый занавес, как всегда, обменялись цитатами.
Он. Сенека сказал, говоря об этике: «Наше человеческое общество можно уподобить сводам: оно бы обрушилось, если бы все камни в отдельности не…»
Я. Мотив свода Клейст подхватил позднее в одном из писем к своей сестре…
Он. И дальше, послушайте: «В жизни важно только ее нравственное начало, а не ее продолжительность. Часто, однако, это начало заключается как раз в том, чтобы не жить слишком долго».
Я. Если это услышит Шербаум, он станет стоиком, дескать, ваш старикан Сенека совсем не так уж не прав. Завтра я сожгу Макса. Семнадцать лет жизни более чем достаточно.
Зубной врач рассмеялся. Я засмеялся вслед за ним. (Два смеющихся человека на одном проводе.) Он начал первый и первый оборвал смех.
— Вы, конечно, правы. Древнеримские этические заскоки могут помешать стать долгожителем. Но вернемся к вашему молодому человеку, я стою на своем: мальчику следовало одолжить деньги.
(До сих пор, каждый раз когда я принимаюсь за пиво у Раймана, мостовидные протезы дают о себе знать. Ничего горячего! Ничего холодного! Инородное тело теплопроводно… Советы дантиста настолько разумны, что до первого неприятного ощущения их не слушаешь вовсе. Я советую вам… Лучше не советуйте, доктор… Помогают ли вообще чьи-либо советы… Что же мне делать, доктор?)
День спустя — у меня был пустой урок — я вызвал Шербаума с занятий пением, которые проводит в моем 12 «А» Ирмгард Зайферт. Он был бледен, напустил на себе благовоспитанный вид.
— Я передумал, Филипп. Можете взять у меня деньги. Я позвонил в Ланквиц. Шпиц без родословной стоит от 70 до 80 марок.
— Считайте вчерашнее минутной слабостью, тысячу раз извиняюсь. Либо Макс, либо вообще никто…
— Но мое предложение ни к чему вас не обязывает…
— Тогда можно взять и матерчатую собаку. Еще лучше: несколько таких собак. У Веро Леванд их целая коллекция. Между прочим, не такая уж глупая идея. Спрошу как-нибудь, готова ли она расстаться со своим зверинцем. Мог бы начать с них, вполне безобидная штука. Модные шляпки решили бы: матерчатые собаки. Детские игры. Один из этих дурацких хэппенингов. А потом я пожертвую Максом… И пирожные сразу вывалятся у них из пасти.
Я глядел на него во все глаза. Идея с матерчатыми игрушками овладела им. Он заговорил голосом диснеевского утенка (трах-чмок-тыр-пыр), притворился, будто его тошнит от пирожных (ох-ик-ой-ой). Надо было уйти. Но после моей меланхоличной заключительной фразы: «Как жаль, Филипп, я хотел вам помочь», я дал Шербауму повод остановить меня:
— Знаю, что вы желаете мне добра.
Сказав это, ученик мой опять пошел на урок музыки. В коридоре я услышал, что пели Карла Орфа[63].
Он способный мальчик. (Все желают ему добра.) Он быстро схватывает. (Слишком быстро схватывает.) Занимается только тем, что ему нравится. (У него была замечательная работа о символах в рекламе: «Звездочки на „мерседесах“— рождественские звездочки».) Ростом он с меня, но все еще растет. (Штёртебекер был немного ниже.) Когда он смеется, на щеках у него появляются ямочки. Родители у него живы. Отец занимает крупный пост в фирме «Шеринг»[64]. Мать я знаю по родительским собраниям, это моложавая дама лет сорока пяти, которая считает своего сына еще «совершенным ребенком». У Филиппа два старших брата, оба они учатся в западногерманских университетах. (Один изучает в Аахене машиностроение.) Несмотря на то что успехи Филиппа по моим предметам куда выше среднего и на музыкальной ниве он тоже процветает (играет на гитаре), он и в этом году со скрипом перейдет в следующий класс. Дружба Шербаума с Веро Леванд не сделала его радикалом. (Правда, он требует — что вполне разумно — отмены уроков закона божьего и введения в качестве обязательных полноправных дисциплин философии и социологии.) Его склонность к иронии иногда оборачивается некоторым перебором. Так, например, в одном сочинении он написал: «Мой отец, разумеется, не был нацистом. Он был всего лишь уполномоченным по противовоздушной обороне. Уполномоченный по противовоздушной обороне — это еще, разумеется, не антифашист. Уполномоченный по противовоздушной обороне — это нуль. Я — сын уполномоченного по противовоздушной обороне, следственно, сын нуля. Теперь мой отец стал демократом, так же как раньше был уполномоченным по противовоздушной обороне. Он всегда поступал правильно, хотя говорит зачастую: «Мое поколение наделало много ошибок». Говорит, безошибочно выбрав нужную минуту. Мы с отцом никогда не спорим. Иногда он замечает: «И ты со временем приобретешь опыт». Это тоже правильно, ибо нетрудно предугадать, что я приобрету опыт. И притом в качестве нуля или в качестве уполномоченного по противовоздушной обороне, а это, как я доказал ранее, одно и то же. («Что вы делаете сейчас?» — «Приобретаю опыт».) Моя мать часто говорит: «У тебя великодушный отец». Иногда она говорит: «У тебя слишком великодушный отец». И тогда мой великодушный нуль замечает: «Оставь мальчика в покое, Элизабет. Кто знает, что еще будет». И это опять же правильно. Я люблю своего отца. Он умеет здорово грустно глядеть в окно. Потом он говорит: «Да, вам хорошо. Вы живете почти что в мирное время. Надо надеяться, что все так и будет. Наша молодость прошла иначе, совсем иначе». Да,