— Вы рассматриваете искусство как трудовую терапию…
— Милый Эберхард, разрешите напомнить, что это вы попросили меня поискать вместе с вами какой-то ход, какой-то выход для юного Шербаума. Не правда ли?
— Я вам, разумеется, благодарен…
Остаток дороги мы проехали молча. Даже после того, как она поставила машину на стоянку, ни слова. Но на коротком отрезке от ворот до школьного подъезда она начала вполголоса, почти робко:
— Скажите, Эберхард, вы можете представить себе меня семнадцатилетнюю, как я сижу за чисто выскобленным деревянным столом и пишу каллиграфическим почерком донос, который может стоить человеку жизни?
Почему я столь решительно отвожу ее от этих мыслей? (Пусть себе купается на здоровье в затхлой трясине.) У нее тонкие интеллигентные пальцы, которыми она вылавливает из аквариума гуппи, когда они всплывают брюхом кверху. (Под этим я могу подписаться: мне нравятся ее руки, я знаю их досконально, ведь, сидя у меня на диване, мы держимся за ручки, не переставая, впрочем, молоть языком, молоть языком…)
Мой класс писал. (Шепот, шорох бумаги, покашливание, расчлененная тишина.) Я стоял лицом к окну и мысленно втолковывал стеклу: Послушайте, Шербаум. Я уже давно не слышал ваших новых стихов. И госпожа штудиенрат Зайферт считает, что вы должны особо серьезно заниматься песнями, тем более что вы играете на гитаре. Стало быть, пишите песни, Шербаум. Вы так же, как и я, знаете, какая сила, какая политическая сила таится в лирических стихах. Вспомните Тухольского, Брехта, «Фугу смерти» Целана. Как-никак у нашей политической песни огромные традиции, она ведет свое начало от Ведекинда[65]. Поэтому песни протеста, особенно в Западной Германии, должны получить новый толчок. Я хотел бы, чтобы при ваших способностях…
Примерно то же самое я сказал Шербауму во дворе на перемене. Он стоял неподалеку от крытой стоянки для велосипедов рядом с Веро Леванд. Я сделал вид, будто не замечаю, что она курит. Она не отходила, делая вид, будто не замечает меня.
— Послушайте, Шербаум. Я уже давно не слышал ваших новых стихов…
Он прервал меня только тогда, когда я углубился в анализ отдельных песен протеста, заговорил о «messages»[66], о Джоан Баэз[67], о «If I had a hammer»[68] и о «flower — power»[69].
— Песни эти просто убаюкивают. Вы ведь сами в них не верите. Ничего не меняется. Если попадешь в жилу, то таким способом можно зарабатывать деньги. Они действуют только на слезные железы. Этот опыт я проделал с Веро. Ты не дашь соврать? Я исполнил свой самый суровый зонг, он называется «Песня нищего», и в нем говорится о хлебной западне для мира… И вот, когда я пел, она выла и повторяла: фантастика, просто фантастика!
— Эта песня и впрямь фантастика. Но ведь ты не выносишь, когда что-нибудь твое хвалят.
— Тебя интересуют только эмоции. У тебя создается соответствующее настроение, вот в чем фокус, создается настроение.
— Ну и что? Раз мне это нравится.
— Слушай внимательно. Я хочу сказать своей песней, что подачки только увеличивают обездоленность, подачки приносят пользу лишь тем, кто их раздает, а именно богачам и угнетателям…
— Представь себе, я все усекла. И как раз это я нахожу просто фантастикой.
— Соплячка.
(Слово прозвучало хоть и снисходительно-насмешливо, но добродушно. Собственно, ласковое словечко. Когда она несла чепуху о базисе и надстройке: «У нас сегодня собрание, Флип. Сегодня вечером мы будем разбирать прибавочную стоимость. Приходи тоже», в его терпеливом отказе слышалась явная симпатия: «Ты соплячка, чего от тебя ждать…»
С легкой руки Филиппа возникли всякие прозвища, и это тоже доказывает его способности, меня он назвал Old Hardy. Не кто иной, как Шербаум, окрестил Ирмгард Зайферт Архангелом. Что касается Ирмгард Зайферт, то Архангел неоднократно с похвалой отзывалась о его «Песне нищего».)
— И госпожа штудиенрат Зайферт считает, что вы должны работать над политической песней…
— Зачем? Если даже Веро не сечет…
Я признал правым с одной стороны Шербаума, с другой — Веро Леванд, одобрительно отозвался об их споре, назвав его закономерной дискуссией, которая, собственно, уже сама по себе доказывает, какую силу представляет собой подвергаемая сомнению политическая песня.
— Ну хорошо, Шербаум. Вы не верите в слова. Хотите действовать, совершать поступки. Предположим, вы сделаете то, что задумали. Сожжете вашего Макса перед кафе Кемпинского. Вас либо убьют на месте, либо так отделают, что вы заляжете в больницу. Ничего не попишешь: спонтанная реакция общественности. Броские заголовки. Общество «Друг животных» требует наложить на вас штраф. Несмотря на то что несколько голосов будут против, гимназия вынесет решение — исключить. Придется уйти и мне, что, впрочем, не самый худший вариант… Ну, а через две недели ни одна живая душа не вспомнит обо всем этом, ведь произойдет что-то новое, и опять оно будет подано под броскими заголовками, к примеру родится теленок о двух головах. Ну, а теперь возьмем другой вариант: вы садитесь и пишете балладу о таксе по кличке Макс. В наивно-народном духе и вполне обстоятельно. Восстанавливаете события поэтапно. Макс — шаловливый щенок. Макс подрастает. Филипп читает Максу газеты. Макс дает понять: сожги меня. Филипп говорит «нет». (Пусть даже приводя мои негодные доводы.) Но Макс настаивает. Он больше не слушает Филиппа, он презирает его. И так далее и так далее. Если песня вам удастся, она останется, переживет броские заголовки.
Оба слушали совершенно безучастно. (Возможно, идея баллады чересчур увлекла меня самого.) Но тут Шербаум медленно пожал плечами и объяснил своей подружке:
— Old Hardy верит в бессмертие. Ты слышала — я должен создать шедевр.
— Типичные для него слова, что еще может сказать учитель немецкого. Он — бумажный тигр.
— Тоже красиво. И ваш бумажный тигр согласен даже с тем, что стихи в большинстве случаев не оказывают сиюминутного действия, они действуют медленно и зачастую чересчур поздно…
— А мы хотим действовать немедля!
— Стало быть, броские заголовки, которые вытеснят завтра другие броские заголовки.
— Не знаю, что такое завтра…
— Дешевая отговорка, Филипп, недостойная вас…
— И что такое быть достойным, я тоже не знаю…
— По меньшей мере попытайтесь понять мир в его многообразии и противоречивости…
— Я ничего не хочу понять, поймите же меня! — (Вдруг он посуровел. Прямая складка прорезала лоб, никаких ямочек.) — Сам знаю, что все можно объяснить. Как у нас говорят? «Поскольку затронуты жизненные интересы американцев…»
(И тут я предпринял пошлую, заранее обреченную на провал попытку спустить все на тормозах.)
— Вот именно. К сожалению. Когда затрагивают интересы социалистических стран, то со всей строгостью…
(Его гнев медленно нарастал.)
— Знаю. Знаю. Все можно объяснить. Все можно понять. Раз они так, то и мы эдак. Да, это скверно, но чтобы воспрепятствовать самому скверному. За мир надо тоже платить. Нашу свободу нам никто не обеспечит задаром. Если мы сегодня уступим, то завтра настанет наша очередь. Читали: напалм предотвращает применение ядерного оружия. Локализация войны знаменует победу разума. Мой родитель говорит: если бы не было атомной бомбы и так далее, то давно разразилась бы третья мировая война. Он прав. Во всяком случае, и это можно доказать. Мы должны быть благодарными и писать стишки, которые окажут действие лишь послезавтра, если вообще окажут, если вообще окажут. Нет. Ничто не меняется. Людей медленно сжигают каждый божий день. Я сделаю это. Собака их проймет.
Веро Леванд прервала столь закономерно наступившую тишину:
— Фантастика, твои рассуждения, Филипп, — фантастика.
— Соплячка!
Я задержал левую руку Шербаума (только я мог себе это позволить) и отвел ее назад. Потом обратил внимание обоих на то, что школьный двор опустел, перемена кончилась. Они пошли, и уже через несколько шагов Филипп Шербаум обнял левой рукой Леванд. Я медленно побрел за ними, ощупывая языком десны, оба инородных тела.
У меня был пустой урок, поэтому я ввел в курс дела своего зубного врача. Он слушал, не выказывая нетерпения, захотел узнать подробности.
— Скажите, подружка вашего ученика дышит через рот?
С удивлением я подтвердил это и заговорил о полипах в носу. Однако, когда я хотел расширить свое сообщение, подведя под него теоретическую базу, он сухо прервал меня. Я сказал:
— Ну да, если удастся применить всеобъемлющий педагогический принцип…
— Мальчик нравится мне, — заявил он.
— Но он это сделает. Он это правда сделает.
— Весьма возможно.
— Как мне поступить? Будучи классным руководителем, я отвечаю.
— Вы слишком много думаете о себе. Не вы, а мальчик хочет это сделать.
— И мы должны ему помешать.
— Почему, собственно? — раздалось в телефонной трубке. — Что мы выиграем, если этого не произойдет?
— Они его убьют. Эти бабы из кафе Кемпинского заколют его вилочками для пирожных. Растопчут. А телевизионщики нацелят на него свои камеры и будут просить, чтобы им создали условия для работы. «Сохраняйте благоразумие. Подвиньтесь самую малость. Как мы можем дать объективный репортаж, если вы нам мешаете…» Уверяю вас, доктор: в наше время в часы пик на Курфюрстендамме, скажем на углу Иоахимсталер, вы можете распять Христа и поднять его распятого — люди всего-навсего поглазеют, щелкнут разок фотоаппаратом, если он будет при них, протолкнутся вперед, чтобы лучше разглядеть, порадуются хорошему месту, ведь как-никак это щекочет нервы. Но стоит тем же самым людям увидеть, что кто-то сжигает здесь, в Западном Берлине, собаку, да, собаку, как они начнут избивать этого человека, не остановятся до тех пор, пока он еще будет шевелиться, но и потом они не перестанут наносить удары.