(С Голгофой — это был мой коронный номер. Я позаимствовал его у Ирмгард Зайферт. «Поверьте мне, Эберхард, изо дня в день на каком-нибудь городском перекрестке распинают Христа, и прохожие глазеют, одобрительно кивая».)
Мой зубной врач был по-прежнему холоден. (Религиозные реминисценции пришлись ему не по душе.)
— Полагаю, ваш ученик знает, что его ждет при столь неумеренной любви к животным, какая существует у широких слоев населения.
— Тогда мне все же придется сообщить о нем.
— Могу понять, что вы обеспокоены тем, как бы не потерять свое место штудиенрата.
— Но что же я, по-вашему, должен?
— Позвоните мне еще раз в обеденное время. Понимаете, у меня идет прием. Мое дело не останавливается ни на минуту. Даже если земной шар вдруг перестанет вращаться, люди все равно будут приходить ко мне, жалуясь и крича от зубной боли…
Вышагивать по берберскому ковру, моему недавнему приобретению. Цитировать Иеремию: «Как потускло золото». Знать, что за тобой следит письменный стол, на котором папки с начатой рукописью стремятся порождать новые. А ну иди, иди сюда. Сочини маленькое, отлично выполненное убийство. Разве можно допустить, что твоя невеста с этим Шлоттау? Да, надо было подложить подрывную шашку под сигнальную электроустановку для ящика с песком; и тогда, едва Линда начнет контрнаступление под Курском, и она, и он, и Крингс, а также весь барак взлетят на воздух… А может, надо было, строго придерживаясь фактов, писать о Шёрнере. …Еще лучше сидеть у Раймана, заказав кружку пива. Или новую смесь: бутылку колы и рюмку водки…
Что же мне делать? Написать сенатору, занимающемуся школами? «Глубокоуважаемый господин Эверс, чрезвычайное обстоятельство, выходящее за рамки моих возможностей и способностей, вынуждает меня просить Вашего совета; мне кажется, именно Вы призваны к тому, чтобы внести ясность в данный вопрос. Позвольте мне для начала напомнить, что в интервью нашей западноберлинской «Учительской газете» Вы сказали: «Я исхожу из того, что существуют и отдельная личность, и общество в целом. И никто из них не является вышестоящей инстанцией. И индивид и общество взаимозависимы, накладывают отпечаток друг на друга…» И вот один из таких индивидов, а именно мой ученик, принял решение выразить свой протест против общества в весьма грубой форме: он намерен облить свою собаку бензином и сжечь ее в публичном месте, с тем чтобы жители этого города — он обвиняет их в равнодушии — поняли бы, что значит сгореть живым. Мой ученик надеется, что таким образом он продемонстрирует действие современного боевого средства — напалма. Он ожидает, что его акция просветит людей. На вполне обоснованный вопрос, почему он собирается сжечь собаку, а не какое-либо другое животное, к примеру кошку, ученик отвечает: особая, известная всем любовь западно-берлинских жителей к собакам не оставила ему другого выбора; ведь публичное сожжение голубей, например, вызвало бы в Западном Берлине разве что дискуссию на тему: а не целесообразнее ли было бы отравить голубей, как это делали обычно во время соответствующих крупномасштабных операций, ведь летающие горящие голуби представляют собой явную опасность… Мои попытки образумить ученика с помощью различных аргументов, с одной стороны, и указать ему на последствия его поступка — с другой, не привели ни к каким результатам. Несмотря на то что ученик признает: да, он боится, все равно он готов претерпеть любое насилие со стороны населения, которое особенно бурно реагирует на жестокое обращение с собаками. Всякое посредничество он расценивает как политику умиротворения и компромиссов, политику, которая ведет лишь к продолжению военных преступлений во Вьетнаме — в них он обвиняет исключительно американские вооруженные силы… Прошу Вас поверить, что я не в состоянии действовать обычным административным путем, ибо спонтанное стремление к справедливости, свойственное моему ученику, вызывает у меня сочувствие. (Конечно, все мы, особенно западные берлинцы, должны быть благодарны американским силам, ведь они защищают нас, но те же наши союзники в других местах ежедневно и ежечасно попирают наши представления о морали; не только мой ученик, но и я страдаю от этого трагического противоречия.) …В июле прошлого года Вы, достопочтенный господин сенатор, на одном из митингов воскликнули: «Давайте же поучимся гражданскому мужеству у Адольфа Дистервега!»[70] Ваши, столь достойные одобрения, откровенные слова врезались мне в память. Посему я хотел бы попросить Вас сопроводить вместе со мной моего ученика, когда он вступит на свой тернистый путь; ведь благодаря Вашему присутствию публичное сожжение собаки приобретет тот просветительский характер, которого все мы неустанно взыскуем, которого взыскует мой ученик и к которому всегда стремится истинная просветительская политика, являющаяся, по Вашим словам, «обязательно политикой социальной».
С совершенным почтением Ваш…»
(К сожалению, не существует статистических данных о количестве неотправленных писем, о количестве просьб о помощи, которые не были запечатаны в конверты с марками. Существует лишь зубная боль и… арантил.)
А теперь хочу добавить: обнаружив свою несостоятельность, я сразу же стал оправдывать любую несостоятельность: я тревожусь из-за Шербаума — ведь он человек, однако западных берлинцев встревожит лишь собака — ведь она не человек.
Далее пошли многочисленные попытки заменить слово «человек», равно как и общий термин «западный берлинец», или же, не изменяя, зачеркнуть их вовсе; меня тревожит Шербаум, но общественное сочувствие будет на стороне собаки. (Неужели мое отношение к Шербауму можно сравнить с отношением любителя собак к своему песику? У меня есть фотография Шербаума. Как-то я отдал снимок класса фотографу и попросил увеличить Шербаума и все его ямочки. Иногда я вставляю снимок в рамку, которая уже много лет стоит пустая, вставляю снимок величиной с почтовую открытку, и у меня при этом такое чувство, будто я совершаю нечто недозволенное; мой Шербаумчик склонил голову набок.
Ирмгард Зайферт давно говорила: «Ваше отношение к Шербауму кажется мне неправильным, вы не сохраняете должной дистанции. Нельзя же держать мальчика на таком коротком поводке».)
Проекция чувств. Суррогаты любви. Принято считать, что собаки способны на большую верность, нежели люди; кладбище в Ланквице. Надписи на надгробьях: «Моя возлюбленная Зента…», «Мой незабвенный, единственный друг…», «Верность за верность». Не потрясла ли бы западных берлинцев (спросим себя) статистика собачьих потерь за время войны во Вьетнаме больше, чем превосходящие во много раз потери человеческих жизней в тех же районах военных действий? Bodycount[71]. Согласно официальной bodycount…
Сенека говорил о собаках: «Даже бессловесное животное — носитель добра, в нем есть и добродетель, и своего рода совершенство, но животное никогда не может быть в полной мере ни добрым, ни добродетельным, ни совершенным. Сия привилегия выпала на долю разумных существ. Только им одним дано постичь: Почему? Каким образом? Зачем? Истинное добро заключено лишь в разумных существах…»
Вот так все просто. Я мог бы (должен был бы, решил) с помощью родителей Шербаума отравить длинношерстную таксу Макса и таким образом лишить ученика Шербаума подопытного животного. (В ответ на радикальные намерения надо действовать радикально.)
Днем я позвонил зубному врачу, но он не дослушал меня до конца, когда я излагал мое, как я выразился, «решение покончить с этой историей в силу необходимости насильственным путем». Резко бросив: «С меня довольно», он продолжал весьма невежливо:
— Я рекомендовал бы вам как можно скорее выбросить из головы это капитулянтское предложение. Невольно кажется, что вы задались честолюбивой целью превзойти своего ученика с его сумбурными планами, придумав уже нечто вовсе по-детски бессмысленное. Просто-таки смехотворно — отравить собаку!
Я указал на свое безвыходное положение, согласился с тем, что проявляю беспомощность, упомянул об идее написать сенатору Эверсу, от которой, впрочем, уже отказался. В ответ на это зубной врач громко и бесцеремонно расхохотался. Тогда я пожаловался вскользь на ноющие и дергающие боли, на то, что принимаю все больше арантила, а под конец вышел из себя и заорал в трубку:
— Бога ради, доктор! Что же мне делать, доктор? Помогите же мне. Черт побери! Помогите же мне!
Сперва я слышал только, как он дышит, а потом он соизволил дать совет:
— Предложите своему ученику, пусть осмотрит вместе с вами предполагаемое место действия. Не исключено, что из этого можно будет кое-что извлечь.
Еще до конца уроков я предложил Шербауму осмотреть место запланированного действия.
— Ну хорошо. Но не возлагайте на это несбыточных надежд. Что только не сделаешь ради своего учителя.
Я спросил, не собирается ли он привести свою подружку.
— Веро это вообще не касается. Кроме того, я уже начертил для нее план местности. И пусть не встревает.
Мы договорились встретиться после обеда. Дома я выпил чашку чая.
Готовиться заранее или держаться индифферентно и будь что будет? Ходить взад и вперед, мерить шагами ковер, раскрывать книги и читать по нескольку строчек наугад? Бреясь, держать речи перед зеркалом, пока оно не запотеет?
«Как тебя убедить, Филипп? Даже если ты прав, игра не стоит свеч. Когда мне минуло семнадцать, я и сам… Мы были против всех и вся. Я не хотел, чтобы мне хоть что-нибудь объясняли, как и ты. И я не хотел стать таким, каким стал сейчас. И хотя я такой, ты знаешь какой, но тогда и я знал, глядя на других, какие они. Даже теперь я понимаю, что стал таким, каким не хотел стать и каким не хочешь стать ты. Но если бы я захотел сейчас стать таким, как ты, то должен был бы сказать: Сделай это! Почему я не говорю: Сожги его!?»
«Да потому, что вы завидуете, хотели бы сами, но не можете. Потому что вам уже нечего ждать. Потому что вы больше не боитесь. Потому что вам в глубине души безразлично, сделаете ли вы это или не сделаете. Потому что вы человек конченый. Потому что все у вас позади. Потому что вы лечите зубы загодя. Потому что всегда стремитесь держаться в стороне. Потому что вы видите последствия еще до того, как начинаете действовать, и учитываете эти последствия заранее. Потому что вы себя не любите. Потому что вы благоразумны, но это не мешает вам быть глупым».