— Разумеется, я пытался отговорить ее от этой глупости. Во-первых, Веро наверняка не в вашем вкусе, а во-вторых, вы побоитесь путаться с несовершеннолетней. А может, нет?
(Он оскалил зубы; мой Шербаумчик, который обычно весело ухмыляется, двусмысленно скалил зубы.) Я скрыл свои чувства за маской шутливого превосходства. Не отвечая на его реплику, может ли меня привлечь Веро Леванд в известных ситуациях, я стал насмешливо жаловаться на опасности, нередко подстерегающие учителей:
— Не всегда легко, Филипп, быть у всех на виду, и притом всегда на высоте. — А позже спросил Шербаума прямо, перейдя, как и подобало педагогу, на свой обычный серьезный тон: — Но коли у нас пошел такой откровенный мужской разговор, скажите: вы находитесь с вашей подружкой в интимных отношениях?
Шербаум сказал:
— Сейчас нам не до того. История с Максом отвлекает нас. И потом, для нас это никогда не было главным. — Вдруг он остановился и стал разглядывать голые каштаны, которыми был обсажен школьный двор. — Тут я, наверно, чего-то недопонимаю. Вероятно, женщинам это необходимо регулярно, иначе у них заходят шарики за ролики.
— Одним словом, Филипп, не беспокойтесь о вашей подружке. Даже если она опять захочет «обязательно» поговорить со мной, я буду твердокаменным.
Но Шербаума волновало совсем другое.
— Не в том дело. Если вам обязательно хочется с ней — пожалуйста. Меня это не волнует. Но только я не хочу, чтобы эта дурь, эта чепуха была как-нибудь связана с Максом. Это совершенно разные вещи. И смешивать их нельзя.
С преувеличенным прилежанием я склонился над своей рукописью, чтобы замаскировать ожидание. (Похоже на то, как монтер Шлоттау копался в своих электромеханических схемах, дабы отвести войска с фланга во Ржеве, в общем, топтание на месте.) А в промежутках я придумывал короткие предложения. Не хотите ли снять пальто, Веро?.. Как мило, что вы пришли и нарушили мое одиночество… Должен признаться, что я — каким бы сильным ни было мое влечение — намереваюсь в дальнейшем противостоять вашей приводящей в оторопь непосредственности… Правда, я не прочь, но это невозможно — не должно — не нужно делать. Нам необходимо вместе научиться воздержанию… Хотите, я вам кое-что прочту?.. Вот несколько писем к жене Георга Форстера, выдающегося человека, хотя он потерпел трагическое фиаско, и жена к тому времени — он лежал больной в Париже — уже списала его со счетов; она в ту пору жила с другим… Не хотите, чтобы я прочел? Лучше, чтобы я рассказывал? Потому что мой голос хорошо звучит? О войне? О том, как я совершенно один, отрезанный от всех, очутился в рощице позади русской линии фронта? Не хотите о войне? Хотите услышать о моем жениховстве?.. Кстати, вы все больше напоминаете мне мою тогдашнюю. Правда, она не дышала ртом, но вполне могла бы. Такая целеустремленно-прямолинейно-несгибаемая. Например, она спуталась с заводским электромонтером для того, чтобы узнавать у него — пока он развлекался с ней, стоя между строительными плитами, — узнавать у него, что задумал ее отец, который во время войны был сначала под Мурманском, потом в Курляндии, а потом на юге Украины… Ах да, мы решили не говорить о войне… Может быть, угостить вас сигаретой? Так вот, этот заводской электромонтер сконструировал электромеханическую систему переключения для огромного ящика с песком. Не надо садиться на ковер. Он линяет, Веро… И притом весьма хитроумную систему. Вы что-нибудь смыслите в переключениях, в рычагах и стрелках, в аппарате сигнализации? Но пусть это останется между нами. Веро… Слышишь? И мне правда не надо остерегаться?
Под вечер пришла Ирмгард Зайферт. И она хотела поговорить со мной «обязательно». И она не желала снимать пальто. Стоя в пальто, она сказала:
— Одна ученица — думаю, имя называть излишне, — намеками дала мне понять, хотя я запретила ей об этом говорить, но все же я хотела попросить вас, Эберхард, объясните мне, каким образом вы позволили себе попасть в такое двусмысленное…
Почему я был так спокоен?
— Милая Ирмгард. Полагаю, что болтливая ученица, намекавшая бог знает на что, это фройляйн Леванд. На что же она намекала? И почему вы не садитесь?
Ирмгард Зайферт внимательно разглядывала мой берберский ковер.
— Эта дуреха поймала меня сразу после конца уроков. И как обычно гнусавя — сами знаете, — спросила: «А вам нравится ковер, который лежит перед письменным столом господина Штаруша?» Когда я сказала, что это ковер берберский и, стало быть, отличного качества, то услышала в ответ: «Но он лезет…» И чтобы я могла убедиться в том, сняла со своего пальто несколько ворсинок, которые могли быть от вашего ковра. Что вы на это скажете?
(Она положила тебя на обе лопатки. Сперва распалила, как старого павиана… а потом продала. Чмок-чмок! Чао-чао!)
Я рассмеялся. Мне правда было смешно, когда я вспоминал, как снимал очки — дышал на стекла — протирал стекла.
— Девчонка знает, чего она хочет. Возможно, что условия в семье, окружающая среда сделали ее такой своенравной и что именно этим вызваны ее столь впечатляющие, хотя и дерзкие выходки. Вот, значит, почему она каталась на этом ковре! — Я покачал головой. — Она пришла ко мне. Позавчера. Без предупреждения. Хотела обязательно поговорить со мной. Не дала себя выставить. Села там, где вы сейчас стоите, в пальто… А вы не хотите снять пальто, Ирмгард, не хотите сесть?.. И взяла меня в оборот, да, обругала самыми последними словами. Я должен оставить в покое ее Флипа. Я реакционер, я соглашатель… Представьте себе. Ирмгард, она так и выразилась: вы — соглашатель… — Я смеюсь и несколько раз повторяю это обвинение. — И так далее и так далее. Под конец она бросилась на ковер. Я невозмутимо смотрел на нее. Предложил сигарету. Закурил сам. Наука о поведении утверждает, будто совместный перекур ослабляет агрессивные инстинкты. Говорить было больше не о чем. И когда девочка уходила, я — не предполагая, как она это использует, — обратил ее внимание на то, что мой ковер не выдержал такого яростного натиска, оставил на пальтишке с капюшоном несколько волоконец… Вот и все.
Ирмгард Зайферт решила мне поверить. Сняла пальто, но все еще не садилась.
— Представьте себе, Эберхард, эта дуреха спросила меня буквально так: не переспала ли я с вами на этом линяющем берберском ковре?
Сразу после этого мы сели с Ирмгард на диван и закурили. Коротали вечер под приглушенные звуки проигрывателя (Телеман, Тартини[81], Бах), воскрешая прошлое, что, увы, не возвращало нам наши семнадцать лет. Как мы ни держались за ручки, как ни прижимались ладонями, расстояние между нами все росло; непонятно было только, каковы же размеры моего дивана.
Я громоздил эпизод за эпизодом из истории моей шайки, она писала и писала донос на того крестьянина в Гарце, и притом каждый раз каллиграфическим почерком; я углубился в дебри, описывая, как мы разрушали алтарь из бокового нефа в одной католической церкви, и пытался нарисовать общий вид железной арматуры внутри гипсовой новоготической Мадонны; она утверждала, что и второй донос — вернее, напоминание, потому что первый прошел незамеченным, — послала опять же заказным письмом в Клаусталь-Целлерфельд; я вспоминал, как трудно было управляться с шайкой подростков, и доказывал, что присутствие в шайке девчонки привело к предательству; она разъясняла боевые качества противотанкового гранатомета, хотела, но не могла понять одного — неужели именно она обучала стрелять из этого оружия ближнего боя четырнадцатилетнего подростка? Ну а когда я попытался все же сбросить с нас обоих венок вечнозеленых воспоминаний, рискнул заговорить о Веро Леванд и о своем линяющем берберском ковре, Ирмгард Зайферт отмахнулась от позавчерашних открытий Веро на ковре, объявив их бреднями, и немедленно нацепила венок снова.
— Поверьте, Эберхард, мне придется встать перед классом и все выложить. Разве я могу учить дальше, скрывая эту ложь, затрагивающую самое существо моей жизни? Да, мне по-прежнему нужен толчок. Признаюсь, я слабый человек. Но лишь только юный Шербаум покажет пример, я последую за ним, наверняка последую. Так дальше продолжаться не может.
Я опять подлил в рюмки мозельского и поставил новую пластинку. Походил по комнате, правда не наступая на берберский ковер, а потом преодолел прямо и молча то расстояние, которое мы сами создали этой говорильней; но когда я без перехода сел рядом с Зайферт, повернулся к ней лицом и правым коленом стал раздвигать ее сдвинутые колени, она быстро и на корню разрушила мой замысел.
— Послушайте, Эберхард. Я и так верю, что вы всё можете. Не надо доказывать.
Немного позже сквозь короткий смешок, нет, сквозь девичье воркованье, до меня донеслись слова:
— Будь я моложе и не имей преград как учитель, словом, будь я свободна и намного моложе, поверьте, Эберхард, я остановила бы свой выбор на Филиппе. Обнимая его, я вселяла бы в мальчика мужество, любила бы его, горячо любила бы… Ах, если бы я обладала его несгибаемой верой, то не побоялась бы сказать во всеуслышание голую правду.
(Они присасываются. Облепили стенки ее аквариума. Живут за счет других и размножаются. Такова же и вечнозеленая омела с ее стекловидными ягодами, которые, если их раздавить, превращаются в стекловидную слизь, да и омела паразит, хотя у верующих над дверью она — символ, освящающий дом.)
Ирмгард Зайферт ушла вскоре после полуночи. Под конец мне пришлось принять таблетку арантила. Ни об уже закончившемся курсе лечения у зубного врача, ни о еще предстоящем она не захотела говорить. На пороге поцеловала меня.
— И пожалуйста, не сердись за то, что я наговорила тебе в начале вечера.
(«Какие пустяки. Я еще немножко поработаю».)…Когда дело дошло до процесса, от шестидесяти шести пунктов обвинительного заключения осталось только два: неудавшееся подстрекательство к ликвидации полковника Шпарре и майора Юнглинга, короче: «Дело о крепости Нейссе» — так его назвали. И расстрел обер-ефрейтора Арндта, которого Шёрнер обнаружил спящим в грузовике. Подсудимый сослался на так называемый приказ о «чрезвычайных мерах», на указ фюрера № 7 от 24 февраля 1943 года: «Тот, кто действует смело, не подвергается наказанию и тогда, когда превышает предписанные полномочия».