– Не слишком много выпивки?– усомнилась в гвардии Лета.
– Погоди, еще за добавкой бежать придется. Старые алкаши!
– Сейчас говорят не старые, а возрастные,– поправила Лета.
– Упейтесь до потери памяти!– приговаривал папа, выставляя бутылки.– Скорее бы всё это кончилось!
Папа за что-то ненавидел бабушкину гвардию, одновременно крепкую и ветхую, как исподнее, но Лета не знала, за что. Сама она относилась к пожилым людям безразлично, как к грудным младенцам – и те, и другие существовали в ином, не её, мире, в невидимом придонном слое с районной поликлиникой, социальными картами, льготными лекарствами, доплатами и компенсациями. Ещё в школе она поняла, что чаепития с ветеранами труда накануне выборов и государственных праздников – лицемерие. И у Леты даже слегка защемило сердце при виде нетленной активистки, вручающей президенту вязаные носки, и его благодарности за «очень нужные предложения совета ветеранов» и «огромный опыт по воспитанию молодежи». Передача опыта затянулась, стала пыткой, и охранник президента тихо сказал в гарнитуру: «Гаси бабку!», после чего «встреча, к сожалению, подошла к концу».
Президент требовал от министров, чтобы пенсионеры как можно скорее умирали – прекращали получать пенсию и освобождали жилье. Для этого ветеранов «подлечивали» – погружали в хлорные ванны убогих профилакториев, напоминали о возрасте поздравительными открытками, вручали ключи от отечественных машин, чтобы было на чём ездить на том свете. Но пенсионеры упорно барствовали в приватизированных квартирах, создавали очереди в регистратурах, мешая диспансеризации населения, и, вопреки социальной поддержке, стояли у метро с пластиковыми стаканчиками в руках. Поэтому Лета давно решила: она ни за что не станет жить, будучи старухой – умирать надо молодой.
По бабушке она не плакала, потому что ещё не знала, что бабушка скончалась навсегда и они больше никогда в жизни не смогут увидеться. Урна с прахом волновала Лету не больше, чем цветочный горшок со старой землёй на балконе – ведь совершенно невозможно представить, что бабушка находится там, внутри. Как она могла туда поместиться – с туфлями, хриплым голосом и очками на цепочке? Лете казалось, бабушка вышла из дома, спустилась в метро и временно недоступна. Выкладывая хлеб из упаковки в плетёную сухарницу, Лета даже сказала себе: «Надо будет спросить у бабушки, почему папа так взъелся на её гвардию».
Гвардия уже позабыла, зачем собралась, и вполне обходилась без хозяев.
– Нет-нет-нет, за любовь – до дна!
– И вот вызывает меня замполит части и говорит: «Если вы будете носить такие короткие юбки, вас накажут – из ГДР вышлют в Союз!». А я ему отвечаю: «Не надо меня Родиной пугать!».
– За это надо выпить!
Папа мужественно «ухаживал за дамами», опорожняя бутылки.
Но, пылая злобой, схватил Лету за локоть и выскочил из-за стола, после того, как завалившаяся на диванную подушку гостья, выкрашенная, как отреставрированная усадьба, пьяно приказала хозяевам:
– Выше голову, молодежь! Нашу память не убьешь! Мы еще повоюем!
Лета вышла следом за папой, и теперь они вдвоём сидели на кухне. Лета положила на хлебную горбушку мясной обрезок, папа с бранью выловил из банки маринованный корнишон.
В комнате то вразвалку кричали: «Мы хотим, чтоб к штыку приравняли перо!», то нестройно пели: «Лыжи у печки стоят, гаснет закат за горой», наливали, вспоминали собственные статьи – яркие, острые, талантливые:
– А мое «Поле в голубой косынке»?! После него много кого поснимали! И по всей стране внедряли бригадный подряд и хозрасчёт.
– За это надо выпить!
– От ветров и водки хрипли наши глотки, но мы скажем тем, кто упрекнёт,– понеслось из комнаты.– С «лейкой» и блокнотом, а то и с пулемётом!
По коридору, держась за стену, прошла, покачиваясь как ящерица, член союза журналистов СССР с 1972 года.
– Эта старая клюшка куда попёрлась?– сказал папа и закричал: – Вы куда?
– Где здесь дамская комната?
– Дальше, направо, дверь открыта, свет включён,– не вставая, заявил папа.– Ноги не ошпарь!
– Фу, папа! Ты должен проявлять сдержанность и мудрость.
В туалете загрохотало.
– Сейчас старая дура своротит бачок!– закипел папа.
Сдержанность, спокойствие, мудрость, праведность – любые завершённые, окончательные состояния души папа не принимал, целеустремлённо пребывая в вечной яростной погоне.
– Ребята, анекдот с картинками,– донеслось из комнаты, потянуло табачным дымом.
– Папа, а про свечку бабушка ничего не говорила?
– Ничего.
– А она не просила её отпевать или поминать, или что там ещё?
– Нет, не просила. Кого отпевать – нашу бабушку? Кто за это возьмётся? Если только какой-нибудь поп-расстрига.
– А ты когда-нибудь был на исповеди?– самая не зная, почему, спросила Лета.
– Зачем?– атеистическим голосом произнес папа, но вдруг смешался…
– Ну, церковь, отпущение грехов.
– Мне не в чем каяться!– отчаянно сказал папа, смял пустую коробку из-под виноградного сока и вскочил с табурета.– Чёрт возьми, долго они ещё будут жрать и пить?! Я их всех выволоку!
– Папа, прекрати! Они просто пожилые люди!
– Нет, они не пожилые люди,– папа оглянулся на дверь и наклонился к Лете.– Это старые, развратные бесы советской журналистики верхом на «жигулях».
– Почему на «жигулях»?
Папа не стал отвечать.
Он ринулся в комнату, набитую комками запахов от выпитого спиртного и съеденной корейской моркови с чесноком.
– Господа, у нас с дочерью был очень тяжёлый день. К сожалению, время нашей с вами встречи истекло. Предлагаю собираться,– безжалостно сказал папа.– Доставка до метро или к дому – за мой счет.
В комнате задвигали стульями.
– Давайте, ферзи, стоя, по последней, на ход ноги,– заявил гвардеец, гордившийся серией блистательных статей о шахматных боях. И все вразнобой закричали: – Е-два, е-четыре!
В туалете, наконец, зашумела вода, и вскоре в дверях кухни показалась журналистка в ортопедических сапогах и вязаном пончо.
Она бессмысленно посмотрела на Лету, но вдруг задумалась.
– Внучка?– распространяя табачный запах, спросила журналистка, автор заметок о советской педагогике.
– Да,– с вежливым вздохом ответила Лета.
– Выросла, не узнать! Любила тебя бабушка, как же – единственная внучка, второй внук родился мёртвый, долго она по этому поводу переживала.
– Какой мёртвый?– сипло произнесла Лета, почему-то сразу вспомнив об ошибочном звонке из детского дома.
– Или он, прошу прощения, через несколько дней скончался? Да. А у меня – трое внуков, и уже правнучка есть, развитая, английский язык учит.
Лета попыталась улыбнуться.
Старая гвардия потянулась в прихожую.
– Я останусь прибраться,– хмуро произнесла Лета.
– Только недолго, Летёнок, ты устала. Знаешь, я провожу гостей и вернусь,– тревожно взглянув на телефонный аппарат, заявил папа.
– Не надо, езжай домой,– избегая взглянуть папе в лицо, сказала Лета.– Я сама здесь приберусь.
– Самое воняющее выбрось, а посуду – потом, вместе.
– Хорошо,– она не могла произнести слово «папа», словно внезапно узнала, что он ей вовсе не отец, и не хотела тоже быть лгуньей и прикрывать правдой ложь.
Лета ломала, сминала и запихивала в пакеты пустые лотки, коробки и бутылки, слова «второй внук» и «мёртвый» колотились, как заживо похороненный в крышку гроба. Хлопнула входная дверь, стукнула форточка и брякнуло в телефонном аппарате на стене. Сваренный заживо ребенок, четырнадцать лет пролежавший в железной кроватке с деревянными бортиками, высвободил бледную руку с забитыми грязью ногтями.
Лета уронила распёртый мусором пакет, бросилась в комнату и выдернула ящик письменного стола в надежде отыскать в отложениях папок с вытисненными орденами и слоях делегатских блокнотов окаменевшую справку, фотографию, записную книжку с номером телефона или конверт с чужой печатью. Перетряхнув стол, Лета оглядела ряды книг в полированной стенке, ей показалось, в одной из них притаился бумажный документ, но это оказалась открытка с 7 ноября, отправленная из Тульской области – поздравление, пожелание «дорогой подруге» успехов в труде, и самый важный вопрос, ради которого, видимо, и затевалось почтовое отправление: «Где ты последний раз видела синее эмалированное ведро?». Лета забралась на спинку дивана и поворошила взглядом пыль на шкафах – ничего, никаких слежавшихся пряток, постыдных секретов или подозрительных дел.
Бабушка бессильно смотрела на внучку, но не могла обнять и успокоить, и лишь шевельнулась в урне с прахом хрупкая косточка.
Лета раскрыла секретер, сдвинула бутылки, сувениры, и увидела тарелочку из папье-маше – сухую, с выцветшим акварельным орнаментом по ободку, бабушка хранила её с тех времен, когда Лета носила вязаные рейтузы и хвостик на махровой резинке. Она взяла тарелочку в руки и вдруг только теперь ясно поняла, что бабушки больше нет. И никогда не будет. И вообще нет никого, кто станет хранить её ненужные детские поделки, как самые последние и безоговорочные улики любви. Теперь Лета знала, что абсолютно одна, и этому безнадежному факту не нужны другие доказательства.
Она заперла секретер, поставила на место книги, задвинула ящик письменного стола, утащила за ножки два табурета, собрала пучок грязных вилок, завязала узлами лямки набитых отходами пакетов, составила в мойку банки и тарелки, тщательно вытерла кухонный стол и вытащила из щели вывернутый потрёпанный журнал, подмокший от пролитого сока. На обложке журнала, под орденами, едва виднелись слабо написанные, словно впопыхах, сломавшимся грифелем, цифры и буква «э» с точкой – «Э.». С этой буквы начиналось имя распутницы, записанное в свидетельстве о рождении Леты, а цифры – Лета пригляделась – похоже на номер телефона, не московского и не мобильного, а вроде как заграничного. Лета недоверчиво глядела на карандашные каракули – её мать всё это время была на расстоянии нескольких чисел, и бабушка знала это? Но Лета с детства слышала, что распутница сбежала за океан, не оставив никаких сведений о себе.