лезут на бугры.
Псы бездомные. Прорабы.
Крысы и воры.
«Не склониться мне привычно…»
Не склониться мне привычно
над загаром безграничным,
не очнуться вдруг
средь уснувших рук.
Жажда обернулась местью:
сух колодец – в нем
родинок твоих созвездья
не увижу днем.
«Глухоты лохань…»
Глухоты лохань
собственную всклянь —
чу! – качнула… Но покуда
в мире Бах и Букстехуде
существуют, всё же как-то
можно слышать вдруг
хоть тревожных пиччикато
моцартовский звук.
«Сторонитесь душ…»
Сторонитесь душ,
тех, что слишком уж
одиноки. Ведь они-то
так и льнут к вам. Что же скрыто
за злосчастным их
одиночеством – средь пыли
в однокомнатной квартире
где-то между книг.
«Ночь. Кварталов электрички…»
Ночь. Кварталов электрички
вкруг столицы мчат ритмично —
ветер пустырей
гасит поскорей
в мимолетных окнах тени —
паранойя сновидений
до ненастных утр
гонит спящих внутрь.
«В бурю, в вёдро, как младенцев…»
В бурю, в вёдро, как младенцев,
к платьицам, к дубленкам – к сердцу,
прижимая их,
из домов нагих
клочья комнатных собачек
(всех их как-то звать)
вынесут и чуть не плача,
ставят на асфальт.
«Истеричная беспечность…»
Истеричная беспечность
вечеринок. Чок!
С девочками, из-за плеч нас
зрящими. Дичок
(чок!) с бородкой, словно ключик
от чужих квартир, —
надокучили мне, внучек,
и чума, и пир.
«Лот в Содоме мимоходом…»
Лот в Содоме мимоходом
жил. В тоске на дом,
окруженный пьяным сбродом,
что глядеть? – огнем
он гори! Но движет ею
та же страсть одна:
в любопытстве каменеет
Лотова жена.
«Сосны в синеве и бельма…»
Сосны в синеве и бельма
облачности глыб.
Несмотря на корабельный,
просмоленный скрип,
покачнувшись, точно пьяный
сушей мореход,
бор стоит, навек отпрянув
от балтийских вод.
«В душной дюне навзничь лягу…»
В душной дюне навзничь лягу.
Как росы ночную влагу,
дюн дневных песок —
лап, когтей и ног
тысячи следов впитал он,
их рассыпал, разметал он,
оттого в песках
днем бесследно так.
«Оттепель теперь – наслышка…»
Оттепель теперь – наслышка.
Стужа: ни гу-гу.
Слесарю, что, выпив лишку,
ночь проспал в снегу,
ампутировали пару
тароватых рук:
«Уж не то слесарить, падло,
нечем выпить, друг!»
«Рос я при социализме…»
Рос я при социализме
победившем. Поздно в жизни
я очнулся. Звук
изо всех наук
поздно выбрав понаслышке,
я с тех пор поднесь —
весь – вокзальная одышка:
опоздал… конец.
«Пропаганды гной ли, бомбы…»
Пропаганды гной ли, бомбы,
ампул ли напалм,
как инверсии в любовных
сопряженьях – нам
столь привычных компанейски —
или негде? или не с кем? —
пухнут города —
или некогда?
«Облик ли, душа ль из слов, не…»
Облик ли, душа ль из слов, не
проясненных в ней
человек куда условней,
относительней,
нежли тот язык, на коем
говорят о нем
иногда… но будь покоен —
редко: днем с огнем.
«А на улице-тихоне…»
А на улице-тихоне —
покупатели,
дети, патрули в законе,
тот же дом вдали,
что и рядом, те же моды
прячут женщин тук…
Даже странно, что погода
изменилась вдруг.
«Сердце суть насос из мышц и…»
Сердце суть насос из мышц и
клапанов и т.
д. – качает кровь и мысли,
коих в темноте
удивляться надоело —
МОЗГ НА ВСЕ ГОТОВ.
Лишь душа – сей призрак тела —
состоит из слов.
«Вопросил приятель в раже…»
Вопросил приятель в раже
литра на двоих:
«Чья же все ж страна-пропажа —
наша или их?» —
Их охрана и острастка,
страх, как у ворья.
Наши – страсть и страха ряска.
А страна – ничья.
«Снег завесил угасанье…»
Снег завесил угасанье
дачного денька.
Станцией и небесами
пахло. Вспомни-ка:
сумерки и снег сгущали
ощущение —
будто все еще в начале,
все еще вчерне.
«Но в стране такой ничейной…»
Но в стране такой ничейной,
чтоб не стать частицей черни,
знаком плюс иль знаком минус
похваляясь – здесь, на вынос
ли – в земле ничьей,
чтобы слиться с ней,
путь единый вем:
трудно быть никем.
«Из сторожки душной мы с ней…»
Из сторожки душной мы с ней
вышли в душный мраз.
(Я принес собакам миску
хлебной тюри). Нас
обступила ночь окрестных
пустырей, и ты
сорняки рвала над настом
снежным, как цветы.
«Не была, а показалась…»
Не была, а показалась
щек твоих святая впалость,
полыханье глаз —
весь твой экс-экстаз.
Днесь иному жришь экстазу.
Чтением и я не разу
писем твоих пыл —
зря не охладил.
«Сгоряча и на крылечко…»
Сгоряча и на крылечко
ночью выйти – вах! —
в небе – звезд! в ущелье – речки
горный грохот – страх! —
воздуха рвануть ноздрею,
и перил дойдя,
выплеснуть вместе с водою
грязное – дитя.
(Цитата)
О, трепещут ми (мне) уди
(члены), всеми бо
сотворих вину: отчима
(я) взираяй, у —
шима слышай (и) языком
злая (я) глаго —
ляй, всего себе геенне
(я) придаяй – о!
«Мозг горазд. Душа кривая…»
Мозг горазд. Душа кривая,
ничего не прозревая,
тлением живет
аминокислот.
Нечего иль поздно ждать, но
мой угрюмый стих
в их глаза глядится жадно,
в эти студни их.
«Речи почву под ногами…»
Речи почву под ногами
шатко обретя,
вечность – памяти комками
чует ли дитя?
Так не ведал войн ли, розни
волевой финал,
что того, что начиналось, ни —
кто не начинал.
«Непричастность к речи вязкой…»
Непричастность к речи вязкой —
дар. Голосовые связки
не связуют звук
с провещавшим вдруг:
так заблещет влагой линий
тело лепестка —
из воды, безмозглой глины,
скудного песка.
«За грехи себя карая…»
За грехи себя карая,
как из познанного рая
(рай был глуп и вял)
сам себя изгнал
лирик из своих напевов,
и остался в них
беспризорный призрак Евы —
совести двойник.
«Грех судить эгоцентриста…»
Грех судить эгоцентриста
так он богодан:
у него с собою чистый,
истовый роман.
Самотяготенья сила
цельности ли род?
Для горбатого могила —
горб навыворот.
«Пепел влас ли, нос ли, брови ль…»
Пепел влас ли, нос ли, брови ль —
чуть полупрозрачный профиль —
месяца топаз
на заре. А фас:
переполнены печально
взглядом очи. От молчанья
чуть припухла рта
точная черта.
«Смолкла семиструнна лира…»
Смолкла семиструнна лира.
Занавес упал.
Погребение кумира.
Холм цветочный ал.
Средь еще живых несметной
в полутьме толпы —
вспышки магния – как смертной
вспышки пустоты.
«Крупноблочен монолитный…»
Крупноблочен монолитный
сахар-рафинад
зданий. Ал желто-блакитный
меж домов закат,
если не лилов… и если
на него глядеть —
ясно: мы не будем вместе
ни с тобой, ни впредь.
«Ты бесследнее тех пеших…»
Ты бесследнее тех пеших