вод, бесследней, чем
тот песок, что так заслежен
неизвестно кем,
ты бесследнее досады ль,
злобы ли, но ад
в том, что ты бесследней самых
сладостных услад.
«Так из праха в прах – но самый…»
Так из праха в прах – но самый
след свой – в небесах —
шли они и отрясали
с ног подножный прах.
Так из праха в прах – по горло
в собственной крови —
безоглядно, робко, гордо
в прах из праха шли.
«Над огромной и багровой…»
Над огромной и багровой
баней – небо. В нем —
воронье. Светло и громко.
Ярко-серый дом.
Каплет с кислого сарая
в грунт: падений нить…
Хочется, не умирая,
до смерти дожить.
«Праха горсть, часть отчей почвы…»
Праха горсть, часть отчей почвы
(судьбы в ней, следы)
я пошлю тебе по почте
частной – если ты
в пух праотческого грунта
ляжешь, не дай Бог,
бросят пусть тебе на грудь хоть
этот вот комок.
«Средь крыловского оркестра…»
Мстиславу Ростроповичу
Средь крыловского оркестра,
где идет борьба за место
и за унисон
(отческий закон) —
лишь одной виолончели
звук извечно чист —
так, как если бы запели
тысячи отчизн.
«Изваяние из звука…»
Изваяние из звука,
разве это – ты? —
лишь набросок ног и рук и
прочей наготы.
Все подобья лгут, исход свой
обратив в абсурд.
Не бывает в мире сходства:
бесподобна суть.
«От стихов и до оконца…»
От стихов и до оконца
подавать рукой —
слишком близко. Холм, что солнце
скрыл вечор собой,
высветлен небес до кромки:
изб, берез на нем
несколько – да столб, да тропки
спуск или подъем.
«Под серебряною дранкой…»
Под серебряною дранкой
кровли (блеск воды),
средь земли, созвездий ранних
над крыльцом, среди
косо поведенных стен и
трав, дерев в окне
с истиною запустенья
жить наедине.
«Зорька в небе беспризорном…»
Зорька в небе беспризорном.
Безъюдольна даль
разнотравья сорным дерном
зарастает – «Аль
мы не…» и так далье. Блики
ветра на лесах
лиственных. Ростов Великий
за холмом иссяк.
«Прячется за косогоры…»
Прячется за косогоры
сей простор – в леса.
На водоразделе голом
озирается.
К ночи жмется воровато
на задах у изб.
И претит ему заката
гиперреализм.
«Криво в горнице и гнило…»
Криво в горнице и гнило.
Три оконца – глянь.
Телевизора горнило.
Алая герань.
А из красного угла-то,
кружевцем убран,
Николай-Угодник свято
смотрит на экран.
«Средовечие не душ, а…»
«Мы теряем лета наши, как звук».
Средовечие[7] не душ, а
честной связи той —
душ с телесным их удушьем.
Вяз полуживой:
частью наг он – ветки, почки
высохли в свой срок,
но его связует с почвой
тот же свежий сок.
«Вы мне на слово не верьте…»
Вы мне на слово не верьте —
верьте мне на звук
иль на отзвук лучше. Ведь я
сам лишь отзвук. Слух
всколыхнется, как разлука —
отзыв тайных уз —
и заблещут слитки звука,
вспыхнут сгустки уст.
«Леты мы пойдем по брегу…»
Леты мы пойдем по брегу.
Трое нас, считая реку.
Двое, коль не в счет
подоплека вод.
Иль один, коль не считать из
нас с тобой кого.
С бренностью пути считаясь —
вовсе никого.
«Чтоб не унижались горы…»
Чтоб не унижались горы,
надобно горам —
не сравнительные взоры —
пропасти. А там —
холод низок, холод илист,
и слова малы…
До чего же опустились
губ твоих углы.
«Дуализм любви нагляден…»
Дуализм любви нагляден:
отчуждений двух —
будто глаз – двух бойких градин —
блеск един… И вдруг,
ты, как в первый миг, чужая,
вновь чужая, как
отчужденные душа и
тело – пух и прах.
«Произвол окрестных склонов…»
Произвол окрестных склонов.
Бессловесны вспышки кленов.
И подспудно тих
живописный стык
косогоров и прогалин.
Ворс пространств вдали,
словно юность, неприкаян,
словно старость ли.
«У пивных ломают руки…»
У пивных ломают руки
старикам их, ай да, внуки,
бьют по синякам
и ведут… к сынкам
в околоток среди алых
кленов… иже в генералах —
синь как высоки —
те же старики.
«Печь из мела и из сажи…»
Печь из мела и из сажи.
Кочерга. Ухват.
Мозг горазд. Душа гораже,
хоть мудрей стократ.
Мозг – изба. Душа – в оконце
поле без конца.
…Но гремят дверные кольца,
гнется матица.
«Над подвыпившею дачей…»
Над подвыпившею дачей —
звезд далеких лай собачий.
Черная труба.
Яблонь голытьба
вкруг. До заморозков сивых —
сверху ли? из-под?
ледяные рос приливы —
лета смертный пот.
«За окном – холмы, холмы и…»
За окном – холмы, холмы и
вновь – холмы, холмы.
Небо маленькое в мыле
облачности. Тьмы
до явления окольной
из щелей, застрех —
в косяке оконца – холмы,
холмы, холмы… эх!
«Отрешен от мира толщей…»
Отрешен от мира толщей
годовых колец,
человек внутри всё тот же —
старый сей корец
той же полной влагой полон,
но не можно ей
расплескаться произволом
влажности своей.
«Праха ль гной, зерна полон ли…»
Праха ль гной, зерна полон ли —
позабыл росток-паломник.
От ростка побег
вмиг отрекся, вверх
возносясь. Но до побега
ли цветку, хотя поблек и
он во свой черед.
Плод – забвенья плод.
«Позади Романов, иже…»
И.К. Сафонову
Позади Романов, иже
с ним Борисоглебск.
Фиолетовей, чем ниже
солнце. Сизый блеск
у шоссейного наката.
Радио со дна
вдруг плеснул концерт двадцатый
(Моцарт. Юдина).
«Женской преданности стансы…»
Женской преданности стансы,
словно полустанков, станций
замерший на миг
заоконный блик.
Нам до нас – короче жеста —
час езды едва —
как от преданности женской
до предательства.
«К ноябрю вода в пруду вдруг…»
К ноябрю вода в пруду вдруг
прояснилась и
глянула окрест прозрачней.
Вышли нагишом,
как утопленники, вязы
отражений из.
И листва под ними слиплась,
словно веки глаз.
«Храм он пуст, но пуст, как прах он…»
Храм он пуст, но пуст, как прах он —
прах не празден, но
в нем лежит с подкожным злаком
влажное зерно.
Прах он пуст, но пуст, как храм он:
праздника страда
отошла с толпой незнамо
как или куда.
«Так о чем же тосковати…»
Так о чем же тосковати,
песни пети – на закате
лета, года, дня?
и кого виня?
Люди вспыхивают, окна,
стоп-сигналы… Как
хороши деревьев – охра,
умбра и краплак.
«О клише в мышленье или…»
О клише в мышленье или
об иных и тех —
но пока мы говорили,
выпал первый снег
в сумерки свои за шторой
и лежал там день который,
месяц ли, но вот
и который год.
«Расставаться нам…»
Расставаться нам
настает пора. В передней,
словно в первый раз, в последний
мы друг друга на
глянем удивленно через
не порог, а рок… Оделись.
Но идти домой
всякому впервой.