науке бить врага, когда они сами не имеют возможности глубоко врасти во фронтовую обстановку? И пожалуй, самое главное — мне не хотелось уходить из своего полка, поэтому я не дал согласия, а предложил на эту должность Василяку. Он бывший инструктор. Правда, сейчас мало летает, не умеет совместить полеты на фронт с руководством полком. Работа в управлении освободит от руководства и потребует летать и летать. А летчик он хороший и когда-то бил фашистов неплохо.
Храмов знал Василяку еще по совместной работе в Харьковской школе летчиков, поэтому тут же согласился:
— Хорошо. Я Правдину скажу, — но, подумав, выразил сомнение: — Нам нужны люди с большим личным боевым опытом. Герои. Они в войсках — авторитет. Василяку могут не утвердить.
Храмов спешил. Он уже собрался на аэродром, чтобы лететь на фронт. Прежде чем распрощаться, он, дав мне свой Служебный адрес и адрес Правдина, посоветовал:
— Как надумаешь — сообщи мне или начальнику управления. Нам нужно двоих.
Одно место пока будет числиться за тобой. Договорились?
— Договорились.
В честь нашей встречи мы с Петуховым решили пообедать в ресторане «Европа».
Сели в углу с окнами на Неглинную улицу. Посетителей полно. Выбор блюд большой.
Только все дорого. Самая дешевая закуска из сельди, и то 65 рублей. Сергей изучающе читает меню. Левый глаз нет-нет да и моргнет. Нервный тик. Да и лицо с бороздками от войны кособочится. До этого мы от радости встречи все улыбались, а теперь при виде таких цен выражение лиц изменилось. Фронтовая зарплата не рассчитана на коммерческие рестораны. К тому же все наши накопления на исходе. Подсчитав ресурсы, мы все же наскребли на скудный обед с бутылкой пива на двоих. Мы не знали, что для приезжих военных в Москве открыт ресторан, где можно было пообедать по твердым ценам.
Как обычно, в первую очередь вспоминаются товарищи. Многие наши общие друзья отдали жизнь в борьбе с фашизмом. Нет в живых Героя Советского Союза Петра Михайловича Петрова, нашего командира полка в Закавказье, погиб и командир эскадрильи Кочетков Константин Дмитриевич, славно воюет комиссар того же полка Иван Федорович Кузьмичев. Я был удивлен сообщением Сергея, что Николай Гринев, наш однополчанин, Герой Халхин-Гола, из-за пьянства отстранен от полетов. От Сергея я узнал и о судьбе своего инструктора на боевом самолете Николая Павлова. Он погиб.
— Все наши ребята по школе летчиков воюют хорошо, — заключил Петухов. — Или вот, например, что случилось однажды… — И он рассказал очень интересный случай.
Это произошло недалеко от Чугуева, где когда-то был аэродром нашей военной школы. Фашистские истребители шли наперерез нашей девятке бомбардировщиков, которые прикрывались «яками». Два «яка» преградили путь противнику. Минут тридцать дралась наша пара прямо над вражеским аэродромом. Четыре немецких истребителя были уже сбиты, когда один наш загорелся. Летчик мог бы выпрыгнуть на парашюте, но в самый последний момент он направил пылающий истребитель на стоянку вражеских самолетов и врезался в нее. Второй «як» также не вышел из боя. Ему удалось сбить еще один самолет, но он и сам погиб.
«Уж не из нашего ли полка эти летчики?» — подумал я, слушая рассказ Петухова. У нас тогда во время Курской битвы два летчика не возвратились с боевого задания: Алексей Карнаухов и Лева Радигер. Не с ними ли это случилось?
Своим рассказом о мужестве наших летчиков Сергей сильно взволновал меня.
— О Гугашине Василии Васильевиче ничего не слышал? — спросил я его. — Ты его знаешь еще по Халхин-Голу.
— Воевал под Москвой. И здорово воевал! — Петухов улыбнулся.
А дело было в том, что как-то под Москвой Гугашин ночью вылетел на отражение фашистских бомбардировщиков.
Одному самолету противника все же удалось прорваться через зону нашей истребительной авиации и взять курс прямо на Кремль. Зенитки окутали бомбардировщик сплошным огнем, а он продолжал лететь, точно заколдованный.
В эту зону, зону зенитного огня, истребителям нельзя было залетать без особого на то разрешения: свои же зенитки собьют. Василий Васильевич видит этот «заколдованный» бомбардировщик, который может дойти и до центра столицы. Как быть?
Нарушить приказ нельзя: свои зенитки собьют. Пускай собьют! И Василий Васильевич догнал фашистский бомбардировщик и зажег его. Сам был тоже подбит нашими зенитками, но сел благополучно.
В эту же ночь за Гугашиным приехали из Москвы и увезли его с собой. Василий Васильевич испугался, он хорошо знал, что нарушил инструкцию по взаимодействию в зоне ПВО Москвы истребительной авиации с зенитной артиллерией и знал, что за это придется отвечать.
А еще больше Василий Васильевич испугался, когда его ввели в кабинет, в котором он увидел Сталина. «Теперь совсем пропал», — подумал Гугашин. Сталин вышел ему навстречу и спросил:
— Это вы, товарищ Гугашин, под Москвой сбили Хейнкель-111?
— Я, товарищ Сталин, — подавленно ответил Василий Васильевич.
Сталин пожал ему руку и, поблагодарив, спросил: какая будет у него просьба. Не ожидая такого оборота, Гугашин растерялся, но, собравшись с духом, ответил, что просьб у него нет,
— Разрешите быть свободным. Однако спохватился:
— Извините, товарищ Сталин, просьба есть — отпустите меня на два дня к жене.
Сталин рассмеялся и, снисходительно махнув рукой, разрешил недельный отпуск.
— Молодец! — с восхищением отозвался я на рассказ Петухова о Гугашине. — А как дальше сложилась судьба Василия Васильевича?
— После боя сел на вынужденную в лес. Долго был в госпитале. Недавно списали с летной работы.
После воспоминании о друзьях, товарищах мы разговорились о себе, как кто прожил этот год.
Под окном — непрерывный поток машин. Много трофейных. Спокойно идут люди.
— Как изменилась Москва! — говорил Петухов, глядя на улицу. — Словно и нет войны. В ноябре сорок первого — везде баррикады. И люди бежали, а не шли.
— И даже нигде невидно развалин от бомбежек, — заметил я. — Все уже заделано.
Хотя бы один разрушенный дом сохранили для потомков. Как музей.
— Эта была моя последняя встреча с Сережей Петуховым. Он погиб при освобождении Польши. Похоронен в Кракове. Посмертно ему было присвоено звание Героя Советского Союза.
На другой день я был в кадрах. В комнате, куда вошел, за столами, заваленными папками с личными делами офицеров и разными бумагами, сидело много офицеров-кадровиков. Среди них я встретил земляка-горьковчанина, с которым вместе призывался в школу летчиков, Михаила Дмитриевича Антипова. Он был радостно удивлен и на правах старого товарища откровенно спросил:
— Откуда ты взялся, уж не с того ли света?
Оказывается, в кадры пришла телеграмма, что я не вернулся с боевого задания.
Сейчас стали понятны сомнения майора, с которым я вчера разговаривал по телефону.
Через две-три минуты я подошел к нему. Он ведал назначением офицеров во 2-ю воздушную армию. Майор как-то вяло, неохотно взял мое командировочное, предписание и долго разглядывал его. Я не выдержал:
— Подлинный документ, без подделки. Вопреки моему ожиданию майор не обиделся, а доверительно улыбнулся и показал на стул:
— Не знаю, что мне с тобой делать. У нас сейчас нет для тебя никакой подходящей должности. Придется несколько деньков подождать. Что-нибудь подберем: не во 2-ю армию, так в другую, а может, и в Москве оставим.
«Нет для меня никакой должности. Что за чепуха? » — подумал я, глядя на равнодушное лицо кадровика. Почему он не спросил о моем желании, о родном полке, расставаться с которым я и не собирался. Однако я понял майора. Для него — назначить на должность и все. А как и где мне будет лучше воевать, его не касается. Не раздумывая, я решительно заявил:
— А зачем что-нибудь? Выпишите мне командировочное предписание в семьсот двадцать восьмой истребительный полк командиром эскадрильи. И все! На старую должность.
Майор откровенно, но доброжелательно возмутился:
— Ты еще до войны работал комэском. И если бы не дурацкая телеграмма, то… — он хотел что-то еще сказать, но, видимо, спохватился, что это мне не нужно знать, прервал фразу. — В общем, ты вычеркнут из всех списков армии и тебе нужно новое назначение.
— Нет, не вычеркнут, — уверенно возразил я, — Если кто-то из штаба 2-й воздушной армии по ошибке и дал телеграмму, что я пропал без вести, то полку и дивизии хорошо известно, где я нахожусь.
— Может быть. Но… — И тут я узнал, что по существующему положению из-за длительного пребывания военнослужащего на излечении прежняя должность за ним не сохраняется. На моем месте уже давно работает другой.
— Так как же теперь быть-то? — огорчился я. — Мне хочется закончить войну в своем полку. Неужели это сделать никак нельзя?
— Нельзя! — с металлом в голосе заявил майор. — Вы и так уже шесть лет сидите на эскадрилье.
В своем полку друзья. Мы в бою без слов понимаем друг друга. За нами всегда победа. Точнее, не было боя, чтобы мы, летая вместе, не победили. Войны осталось уже немного. А каждый полк, как человек, имеет свое лицо. В другом полку нужно время, чтобы изучить людей, обрести взаимопонимание. Как это ему объяснить? И правильно ли поймет он меня?
Миша Антипов, слышавший этот разговор, подошел к нам и посоветовал майору:
— А что, если направить в распоряжение командира Дивизии Герасимова? Он может сам устроить Арсения.
На этом и договорились. Только сегодня не было начальника, который должен был подписать командировочное предписание. За ним мне велено было прийти завтра.
С регланом на левой руке я шел к метро, раздумывая, куда податься вечером. В театр — деньги нужно экономить, в парк одному не хотелось. Поеду к знакомым. Может, у них займу деньжат.
Вдруг меня остановил какой-то пожилой толстяк:
— Продай кожанку?
А почему бы и нет? Деньги нужны. И еще как нужны! Реглан старый, срок службы ему давно уже истек. Приеду в полк, получу новый. И, не подумав, с какой ценностью расстаюсь, согласился: