Тут, Маруся, всё так же. Дети галдят во дворе. Птиц не слышно. Дятел умер, мы помним. Кошки, собаки. Яблоки падают, листья летят. Бабье лето. Ночью приходил ежик, взял яблоко и ушел. Ночью приходил лесоволк, мы играли с ним в шахматы.
Октябрь, плюс двадцать, дали отопление. Тарелка с цветочками, скелет селедки. В театре было что-то про Гамлета. О Гамлет. Тарелка с цветочками, скелет селедки. За окном темно, спать.
Сегодня гроза. С некоторых пор я ничего не боюсь, разве самого себя.
Продаются клопы. Одомашненные. Ручные. Отдам в заботливые руки вместе с раскладным диваном. К лотку приучены.
А потом он куда-то поехал, и там было море, и был шторм, и его едва не унесло волной.
Ветер гонит по улице опавшие листья. Луга еще зеленеют. Древние греки пасут на древних пастбищах древний домашний скот. Испанский флот выходит на подавление исламских мятежей на юге Манилы. Впрочем, скоро зима, а ни угля, ни дров.
Повседневность, ничего особенного, господи, помилуй. Надо держаться, особенно когда допрашиваешь сам себя.
Из аэропорта поехал к родителям, потом поехал к друзьям, потом еще куда-то поехал, потом снова улетел на Север.
Старый Альцгеймер играет на скрипке.
Он говорит, что в искусстве – цинизм, а нужна духовность. Он давно говорит об этом. Мы выпили и легли спать.
Как-то сидели в землянке под черепичной крышей, единственное окно выходило на кладбище, были водка, чебуреки, магнитофон, о чем-то говорили, избегая вопросов политики, работы и смерти.
За домом – пустырь, заросший амброзией, от которой страдают многие в нашем городе, в том числе и моя жена – аллергия.
Однажды, будучи в Одессе, я заметил, что там есть море.
Металлургический смог, амброзия, аллергия, прочее. Нужно уезжать отсюда. Сын живет в Петербурге, дочь – в Москве. Там нет амброзии.
– Поедешь к сыну или к дочери? – спрашиваю у жены.
– Ты хочешь от меня избавиться?
– Я хочу избавить тебя от аллергии. Поживешь у сына или дочери до заморозков, а потом вернешься домой.
– Не хочу я никуда ехать.
Позвонил сын. Он приехал. Он сейчас на вокзале. Он сейчас возьмет такси и приедет. Он был пьян. Ему хотелось еще. Я налил ему сидра. Он стал рассказывать о своей жизни в Петербурге и вспоминать свое детство. Кое-как я уговорил его лечь спать.
Он предложил обсудить свой новый Закон. Молчали, боялись не то сказать. Но и молчать было небезопасно.
– Ты знаешь N?
– Ну, так.
– Как?
– Так, весьма поверхностно.
– А если подумать?
– Я вроде бы уже ответил.
– Времени для раздумий у тебя может оказаться очень много, если будешь продолжать отпираться.
– Я вовсе не отпираюсь.
– Не нервируй меня. Кто такой N?
– Его уже нет.
– То есть?
– Он умер.
– Совсем умер?
– Совсем умер.
– Это любопытно, он умер, а ты – живой. Как же так?
– Как-то так.
– И его похоронили?
– Да.
– Ты был на его похоронах?
– Нет.
– Почему?
– Я не люблю смотреть на мертвых.
– Гм… ладно, иди, некогда тут с тобой.
– Большое спасибо! Не ожидал такого исхода! Я вам чрезвычайно благодарен, я…
– Иди, не нервируй меня.
В его стихах чувствуется любовь к родному краю. В его стихах чувствуется не очень глубокая любовь к родному краю. В его стихах уже ничего про родной край. Только вьюга, фонарь да аптека.
Меня посылают на стажировку в Германию. Я сказал об этом Николаю Ивановичу. Он ответил, что это пустое дело.
Пришел домой, поужинал и занялся немецким языком. Их бин руссише, их бин химик, их… Пришел Арс, ему нужно сто рублей, выпить кофе и поговорить.
– В Германию, говоришь, собираешься? Что ж. Ехал я однажды в Германию, изрядно выпил, читал стихи в купе, в ресторане, в тамбуре. Очнулся в Берлине, едва смог выйти, меня встречала какая-то женщина, я споткнулся, упал, и она отправила меня обратно… Да… Неумытый день морозный изнасиловал лицо, перекошенное лужей, перевернутое сном… Ладно, спасибо и будь здоров.
Ушел. За окном снег и уличный фонарь. Спать.
Рабочий день прошел в обычном режиме.
Вызвал к себе директор.
– Ну, садись, рассказывай.
– Спасибо. Живу нормально, готовлюсь к стажировке.
– Это хорошо.
– Учу немецкий язык, а также читаю Гегеля. Он говорит, что нужно освободиться от себя.
– Как у тебя со спиртным?
– Я помню себя пьяным в четвертом классе. Сейчас иногда выпиваю.
– Тебе нравится моя дочь?
– Да.
– Ладно, иди.
Выходной. Решил сходить на каток и взять напрокат коньки. Ноги дрожат. К тому же люди смотрят, да и лед до сих пор не залили. Все-таки октябрь. Углубился в лес, видел лосей. Вернулся домой, пообедал, поспал и занялся подготовкой к поездке в Германию. Выпил две рюмки водки и написал стихотворение: «О Тамара, царица бухгалтерии…» Тамара – дочь директора нашей фирмы. Лег спать.
Ходил в магазин за хлебом, видел Евгения Попова, не осмелился к нему подойти. Потом он признался мне, что тоже меня видел, но подумал, что я сошел с ума и я – это не я.
Снег и свет уличного фонаря. Размышления по поводу стажировки. После стажировки меня могут повысить в должности. А сейчас – спать.
Все-таки поехал. В поезде нет бумаги, занавесок и начальника поезда. А в самолете было тесно ногам и что-то свистело. Германия, какой-то международный дом творчества, полный пансион, теннис, велосипеды, прочее, среди стипендиатов люди из разных стран, спиртное – круглосуточно, главное – отчитаться о проделанной работе, не спиться и уехать домой.
Вел себя в этой стране хорошо. Подумал о прошлом в Германии своих отца и матери. Задумался. Стал вести себя плохо. Стал дерзить. Они лишь улыбались, но сквозь эти улыбки я увидел их чувство превосходства и даже презрение. Я стал еще хуже себя вести, но потом опомнился и стал вести себя хорошо и даже в некотором роде подобострастно. Они снисходительно улыбались. Уехал раньше срока. Прощай, Германия.
Холодно, зябко… опять заболею… опять тащиться на воды… к немецким лекарям… виделся в Германии с Тургеневым, он сказал, что в России его тошнит от России, а за границей его тошнит по России.
А потом мы поехали в Лондон, встретили нас хорошо, а потом расстреляли.
Дальше нас ждала Италия. Колизей, честно говоря, не впечатлил. К тому же выпотрошили сумку. Хорошо, что в Ватикане бесплатные туалеты, а то ведь можно и обосраться.
«Пусто, холодно, страшно» – Антон Павлович Чехов. Из пьесы «Чайка». Кто помнит, тот понимает. Кто не помнит, тому еще предстоит.
Согласился работать у незнакомого человека и был отправлен на отдых. Все было хорошо, но чувство причастности к чему-то криминальному не покидало.
Посетил Эрмитаж, не смог сосредоточиться ни на Блейке, ни на Караваджо, ни на прочих из-за женских ног, взгляд то и дело соскальзывал с шедевров искусства на шедевры природы, сучий их потрох.
Нужно проверить трубы. Всё проверил. Трубы были холодные. Вышел из подземелья и сказал, что трубы холодные. Горожане возмутились. Они хотят тепла. А где, извините, его взять? Это, знаете ли, не бублик купить в магазине. Согревайтесь, товарищи-господа, плодами трудов своих. Слушать не хотят, требуют тепла и даже, извините, любви. Тут уж дело серьезное. Им, видите ли, уже мало хлеба и зрелищ. А к кому вы, собственно, обращаетесь? «Тогда идите за мной», – сказал он и повел их в подземелье, и водил их там много лет, и вывел в пустыню, и многие возроптали.
Во время ремонта старого дома я нашел старинную монету. Я подумал продать ее. Мне сказали, что нужно показать ее коллекционеру. Он сказал, что нужно ее проверить и куда-то ушел. Завтра нужно лететь домой. Там жена, дети, родственники. Сейчас придет коллекционер, и у меня будут деньги, и я куплю всем подарки. Темно, холодно, а дома еще тепло. Коллекционера все нет. Сейчас он придет, и завтра я улечу домой и куплю всем подарки. Да вот и он. Но это был полицейский, и я побежал.
Пора кончать с дачей, машиной и прочим.
И вот я наконец дома. Позади всевозможные города и страны. Я чист перед Законом. Разбудил телефонный звонок друга – нужно встретиться. Я поехал, и там мне надели наручники, и сейчас я сижу в СИЗО. Жаль, конечно, что я, матерый волк, так легко подставился и остаток своей жизни проведу на нарах. Или-или, подумал я, и попросил отвести меня к следователю, и сказал то, что нужно было сказать. И вот я уже на свободе, в окружении друзей, один из которых завтра вместо меня будет сидеть в СИЗО. «Се ля ви», – подумал я средь шумного бала и уехал домой.
Погода. Но в чем смысл? Местность, флора, фауна, прочее. Но в чем смысл? Психология, Вселенная, Непознанные миры… Извините, смешно. Смерть? Нет ничего более глупого и смешного. Но что я хочу сказать? Вот откроется магазин и скажу.
Ветеран перманентных локальных конфликтов стоит среди цветущих садов, слышит долетающие из оврага трели соловья, и ему радостно, что он еще слышит и видит, и у него с собой есть, и он выпивает, и закуривает, и долго сидит на какой-то лавочке, а потом уходит домой.
Он предложил обсудить свой новый трактат о смысле жизни. Все молчали, боялись не так сказать, но и молчать было опасно.
Работаю бульдозеристом на золотых приисках Якутии. Сухой закон. Построил двухэтажный дом. Всё ничего, только нет никого. И снова прииски, золото, бульдозер.
Бульдозер крушит обгоревшие стены дома, где жили Зайцевы. Алкоголь, огонь, пепел, зола. Падает и тут же тает снег. Пепел, зола. Впрочем, купил куриные потроха и приготовил, и выпил, и закусил, и некоторое время смотрел в окно, а потом лег спать.
Утро холодное, в луже с холодной водой отражается холодное небо, мокрый бурьян не горит, в лесу не так холодно, холодно в пустой электричке, холодно дома, выпил, приснился школьный выпускной вечер, когда блевал на рассвете.