Ее собачка скачет вокруг меня и обнюхивает. Маленький толстенький питбуль. Я берусь за ее ладонь, и она, крякнув, помогает мне подняться.
На дворе две тысячи двадцатый год. Страшный вирус захватил планету. Люди должны носить маски и соблюдать дистанцию, чтобы не заразить друг друга. А мне только что протянула руку и помогла встать с асфальта незнакомая дама.
– Все хорошо? – спрашивает она, разглядывая меня. – Сильно ушиблась? Нужно в травмпункт?
Я качаю головой.
– Все хорошо, спасибо.
Она осматривает мое лицо, ее тоже наполовину скрыто маской, но наши глаза видны. Она заглядывает в мои и ласково улыбается.
– Иди, посиди на лавочке в сквере. Все плохое имеет свойство заканчиваться.
Я грустно пожимаю плечами.
– Как и все хорошее.
– Но-но! Будем оптимистичнее, моя дорогая. Мы практически пережили этот год. – Ее питбулю надоело стоять на месте, он, радостно скача, тащит хозяйку дальше.
– Хорошего дня, – бросает она мне на ходу. – И не грусти, уверена, все образуется!
– Надеюсь, – тихо бормочу я.
Она не знает, что случилось. Но не пожалела для меня добрых слов. Я решаю последовать ее совету и захожу в сквер. На скамейках красная ограничительная лента, чтобы люди не садились по двое. В сквере полно народу, дети бегают на детской площадке. Суббота, выходной. Семейное время.
Мне везет, я нахожу одинокую, пустую лавочку в самом конце парка и устраиваюсь на ней. Ссадины на руках болят, я стараюсь ими не шевелить. И наконец даю волю накопившейся внутри злости и слезам. Они катятся одна за другой, я шмыгаю носом и позволяю им излиться. Здесь, на зеленой скамейке, под голыми деревьями, в полном одиночестве. Мне так больно, что я не знаю, как бороться с этой болью. Как принять ее, пережить, отпустить. Стыд, разочарование и злость на весь мир заполняют сердце. Мои фотографии видел миллион человек, и кто-то обязательно поверит, что я жертва педофила. Что любовь всей моей жизни – всего лишь мой больной насильник. А чувства, которые я испытываю к нему, – отказ от реальности и способ моей психики адаптироваться.
Слезы продолжают стекать по щекам, я чувствую, как маска намокает, воздуха в ней не хватает. Я опускаю ее на подбородок и делаю шумный вдох.
– Вот, высморкайся. – Ко мне подходит маленькая девочка со светлыми вьющимися волосами. На ней коричневое пальто и розовая шапочка, сдвинутая набок. Маленькие ручки протягивают мне салфетку. Она без маски, наверняка ей нет даже пяти лет.
– Мама говорит, что сопли надо вытирать. Даже если нравится надувать из них пузыри, – сообщает девчушка.
Я не сдерживаюсь и громко фыркаю. А девочка с серьезным видом продолжает протягивать мне свой платочек.
– Возьми, у меня в кармане целая пачка. Мама положила, чтобы я об рукава их не вытирала.
Я не беру у нее салфетку, и девочка хмурится.
– Ты тоже любишь надувать пузыри? Мама говорит, что это противно, – ее голос превращается в шепот, – но папа разрешает. Он тоже умеет надувать пузыри, особенно когда болеет. Только он говорит, что это надо делать, когда никто не видит. Здесь неподходящее место, – строго отчитывает она меня.
– Да, ты права. Распускать сопли надо, когда никто не видит. – Я вытягиваю у нее из рук платочек и аккуратно вытираю нос. – Спасибо, ты очень добрая девочка.
– Не за что. Мама говорит, что люди должны помогать друг другу.
– А где твои родители?
– Вон, видишь. – Она пальцем показывает на детскую площадку. – Мама в красной маске, а папа в черной. Они должны носить их, иначе полиция будет ругаться. Тебя уже поругали? Ты поэтому плакала?
– Не совсем…
– Мне пора, а ты надень маску, а то еще раз поругают!
С этими словами малышка срывается с места. Я послушно натягиваю маску и смотрю, как она подкрадывается со спины к своему отцу и пытается его напугать. Громкое детское «Бу-у!» разносится по парку. Мужчина в черной куртке подскакивает на месте и театрально хватается за сердце.
– Как же ты напугала меня, Марион! – восклицает он, будто напуганный, с любовью глядя на свою дочь.
Не знаю почему, но мне становится тепло на душе. Жаль, она не узнает, что и меня зовут так же. Уверена, она пришла бы в восторг, что нас целых две Марион. Одна маленькая, другая большая. Тем временем девочка звонко смеется и обнимает отца за ногу.
– У меня получилось, ня-ня-ня, – дразнится она. – Ты сильно напугался?
– Я весь дрожу!
– Дай я тебе шапку поправлю, а то упадет, – говорит женщина в синем свитере. Она наклоняется и прячет детские ушки от ветра. – Вот, другое дело.
– Мам, так неудобно!
– Потерпи, скоро пойдем домой и включишь мультик.
Ради мультика Марион, видимо, решает все-таки потерпеть. Недалеко от них стоит голубая коляска. В ней сидит пухлый мальчишка с такими же светлыми и волнистыми волосами, как и у сестренки. Он внимательно смотрит на происходящее, в толстеньких ручках зажата резиновая игрушка. Он чешет ей зубы и пускает слюни.
– Адриан, это никуда не годится! – строго нахмурив брови, заявляет Марион и вытаскивает из кармана пачку салфеток. – Ты весь в слюнях!
Девочка вытирает его как может и с умным видом сует испачканную салфетку в карман своей куртки.
– Вот, другое дело, – копируя тон матери, говорит она и ласково ему улыбается.
– Поцелуй братика, он будет рад, – предлагает ей папа.
Она наклоняется и чмокает его в щечку.
– Какой же он милы-ы-ый, – пищит она и треплет его за щечки. «Милый» не выдерживает ее объятий и начинает хныкать. Папа быстренько достает его из коляски и качает на руках.
– А чего ты обиделся? – сюсюкаясь, спрашивает его мама. – Чего надулся?
– Время ланча, – говорит мужчина, – пора возвращаться.
– Приготовишь курицу, а я сделаю салат? – обыденным тоном спрашивает его жена.
– Не хочу курицу! – выпячивая нижнюю губу, хнычет Марион. – Хочу котлеты!
– Тебе же тогда понравилась курица с белым соусом, – тиская ее за щечку, напоминает мама. – Ну-ка прыгай в коляску, покачу тебя.
– Если с белым соусом, тогда поем, – великодушно соглашается мелкая, и ее отец, фыркнув, качает головой.
Вчетвером они подходят к зеленой железной решетке. Мужчина держит для всех калитку, и они дружно выходят из парка. Я смотрю, как они удаляются вверх по улице. Папа, мама, дочка и сын. На душе становится теплее, на сердце – спокойнее. Женщина с питбулем тоже проходит мимо них. Марион впадает в восторг при виде собаки, и дама разрешает ей его погладить.
«Маленькие радостные мелочи повседневной жизни», – проносится у меня в голове. Платочек все еще у меня в руках, я, по примеру его хозяйки, засовываю его в задний карман джинсов. Пальцы упираются во что-то твердое в кармане, и я вытаскиваю это наружу. Это сложеный вчетверо листок А4. Потемневший по краям оттого, что так долго хранился в кармане. Я разворачиваю его.
При виде собственного почерка я чувствую, как у меня замирает сердце. Прекрасно помню тот день, когда написала это письмо. Я писала его Алексу. Три года назад, на День святого Валентина. Мне надо было высказаться. Излить душу в слова и предложения. Рассказать о сокровенном. Выплеснуть водоворот эмоций на бумагу. Это письмо не дошло до адресата. Ведь так сложно признаться в своих чувствах. Поведать о собственной слабости. Непросто позволить себе быть уязвимой. Зависеть и нуждаться в ком-то.
А еще… Так чертовски сложно вновь довериться человеку, который разбил тебе некогда сердце. И как же тяжело сталкиваться с несправедливостью, зная, что ты никак не можешь ей противостоять. Никак не можешь уберечь себя и близких тебе людей.
Неожиданно я понимаю Алекса. Он сказал мне, что не уберег меня. И я видела неподдельное сожаление и злость в его взгляде. Он действительно корил себя за случившееся. Но ведь, если подумать, Алекс и не должен оберегать меня. Мы должны оберегать друг друга. Вместе. Неожиданно я с полной ясностью понимаю, что в любви нет абсолютного чистого счастья. Всегда могут случиться невзгоды и падения, какие-то неприятности, которые порой будут омрачать нашу с ним жизнь.
Но ведь вопрос в другом: готовы ли мы с ним сами идти рука об руку, несмотря ни на что? Готовы ли мы бороться? Говорят, что за счастье надо бороться. И это чистая правда. Ничто в жизни не дается просто так. Либо вы боретесь друг за друга, или же сдаетесь и отпускаете. Отпускаете ту любовь, которая вас связывает, отпускаете то, что делает вас счастливыми.
Я смотрю на слова, написанные мною три года назад, и не верю, что все это время этот лист бумаги был спрятан в кармане моих некогда любимых джинсов. Возможно, все это не случайно? Быть может, мне надо было получить это послание из прошлого? Как некий знак или подсказку.
Дует сильный ветер, я натягиваю капюшон. Погода слишком резко изменилась. Опускаю рукава толстовки до кончиков пальцев. «Ты не можешь просидеть здесь целую вечность, Марион, – говорю я себе. – В какой-то момент тебе придется столкнуться с жизнью. Встретиться к ней лицом к лицу». Встаю с лавочки и понимаю, что скучаю по Алексу. По его улыбке, взгляду, прикосновениям. Понимаю, что должна была остаться с ним. Обнять его и сказать, что это все неважно. Но мало кто поступает правильно с первого раза, это не значит, что все потеряно. Это значит, что надо стать более решительной и не отступать. Продолжать сражаться за то, что дорого. И я не отступлю от Алекса. Буду бороться за свое счастье, вырывать его из рук судьбы. Надеяться на удачу и шанс, которые могут в любой момент от меня отвернуться. Ну и пусть. Если рядом будет Алекс, я все смогу.
Направляюсь в сторону его дома… или, правильнее сказать, нашего? На рю Сан Доминик полно народу, а перед булочной, как всегда, очередь. Из нее выходит парень, опускает маску, быстро откусывает от багета и надевает ее обратно. Ни одна эпидемия не лишит парижан этой замечательной традиции. Первым делом, выйдя из булочной, кусать свежий, теплый багет. Есть что-то неизменное в нашем мире. Но что-то все же меняется: например, очередь растягивается почти на всю улицу из-за необходимости соблюдать дистанцию.