Моя бутылка в океанеГлава 13
Не забудьте купальники!
У Мари-Амбр их, наверное, целая коллекция, я видела, что она прибыла на остров с тремя чемоданами. Я-то с собой взяла больше шариковых ручек, чем купальников. Незачем тащить туда целый гардероб, думала я, это тропики, там не надо одеваться. Вот только здесь ничего по-настоящему не высушить, на Хива-Оа все постоянно влажное — одежда, кожа, воздух.
Заканчиваю снимать с веревок свои трусы, майки и шорты, Авае Нуи смотрит на это с полным безразличием, Майма, напротив, — с бешеным нетерпением.
Я слышала, как она, поругавшись с матерью, кричала: «Клем! Клем!»
Лапонька, пару секунд обожди.
Я провожу руками по простыням Танаэ на соседней веревке. Высохли наконец. Свои три бикини я уже сняла, но можно же, воспользовавшись случаем, помочь нашей хозяйке. А поскольку маленькая островитянка здесь…
Я ее окликаю:
— Майма, помоги-ка!
Девочка не заставляет себя упрашивать и рысцой бежит ко мне. Я протягиваю ей край белой простыни, по углу в каждой руке, мы на три шага расходимся, не выпуская из рук простыню, встряхиваем ее, напугав пасущихся в двадцати метрах от нас Мири и Фетиа, сходимся, соединяя руки, четыре угла превращаются в два, поверхность простыни уменьшается вдвое, и все сначала.
Майма, похоже, все еще дуется. Я догадываюсь, что в голове у нее складываются фразы, но там и застревают. Они могут хлынуть потоком и все затопить, когда плотина не выдержит, если только я не помогу ее разрушить.
— Давно мы с тобой не разговаривали, да, Майма? Теперь, когда ты стала помощницей жандарма, тебе больше нравится вести расследование вместе с ним?
Из Маймы вырывается не поток слов, лишь сдержанный ручеек:
— Не помощницей, а ученицей! В крайнем случае — стажеркой, не имеющей права что-нибудь делать… С утра я не могла пойти в хижину мэра. И сейчас вы едете без меня!
— Сейчас капитан ни при чем, дорогая моя. Это мама тебе запретила.
— Мама? Никакая она мне не мать, имей в виду!
Я укладываю в корзину сложенную в восемь раз простыню и берусь за другую. Майма скрывается за ней, на мгновение превратившись в призрак.
— Она твоя мама, когда тебя это устраивает. У вас здесь очень удобный обычай. Когда мама тебе разонравится, ты меняешь ее на другую.
Майма слишком сильно дергает за простыню, один угол вырывается у меня из руки, и я едва успеваю его подхватить, пока он не приземлился в навоз одной из трех лошадок.
— Если хочешь знать, это действует в обе стороны. Здесь чаще родители меняют детей…
— Расскажи мне об этом, — спокойно говорю я.
— Ну, когда они отправляют их в интернат на другом острове, потому что детишки что-то натворили, или их слишком много, или денег не хватает, или…
— О себе, Майма, расскажи мне о себе.
— Про меня?
— Да, про тебя… и про твоего папу… и про твою маму… то есть про твоих мам.
Я снова складываю простыню, наши руки соприкасаются, лица сближаются почти вплотную, как в старинных танцах — три шага вперед, два назад.
Гордиться мне нечем.
Но я хочу, чтобы Майма поговорила со мной о своей матери.
Я вспоминаю запах духов Мари-Амбр в хижине мэра, я уверена, что они с Пьер-Ивом любовники. Мне надо узнать побольше про черный жемчуг и про татуировки.
— Я тебе уже говорила, — упирается Майма. — Что ты хочешь, чтобы я тебе рассказала?
Я берусь за третью простыню. Это последняя.
— Про острова, другие острова.
Мы снова исполняем танец с простынями, на этот раз медленнее. Авае Нуи, попривыкнув, подходит к нам ближе, насколько позволяет привязь. Прислушивается, насторожив уши.
— Я мало что помню про Таити, мне было восемь лет, и я там провела всего несколько месяцев. Мы жили в квартире где-то на окраине, кажется, в Мамао. Это больше было похоже на пригород, чем на Тихий океан. Потом мы перебрались на Бора-Бора. Лететь тридцать минут, но это… другой мир. Ты себе даже представить не можешь, как это — приземлиться на островке посреди лагуны, а вокруг сплошная бирюза!
Взгляд Маймы блуждает по серым тихоокеанским волнам, потом утыкается в черный пляж.
— Вот там твой папа и встретил Мари-Амбр? — Я продвигаюсь с осторожностью. — Как они познакомились?
— В роскошном отеле. «Сен-Режис». Девяносто соломенных люксов на сваях. Сто тысяч тихоокеанских франков за то, чтобы переночевать.
— Твой папа уже тогда был такой богатый?
Майма хохочет.
— Ага, как же! Он песок собирал!
— Что-что?
— Песок! Работа у него такая была. Ночами выходил в море на плоскодонке, выгребал песок со дна лагуны, потом высыпал его на гостиничные пляжи и разравнивал граблями, чтобы постояльцы утром проснулись в раю. Не верь открыткам, знаешь, ни у одного отеля на Бора-Бора нет природного пляжа, там везде одни камни. Каждая песчинка принесена людьми, каждую ночь море уносит песок, а люди вроде моего папы приносят снова…
Я некоторое время раздумываю над словами Маймы. Нет ни одного природного райского уголка, все они сохраняют свою красоту лишь благодаря геологической хирургии. Мой взгляд скользит по черному пляжу Атуоны. Может, когда-нибудь придумают способ перекрасить его песок в белый цвет.
— Прелестная постоялица отеля влюбилась в садовника, который разравнивал песок на пляже, — продолжает Майма. — Так они мне рассказывали. Вот тогда папа начал интересоваться черным жемчугом, это было доходнее песка, Эмбер быстро остыла бы к человеку с пустыми карманами. Так что отец взял курс на атоллы Туамоту, где выращивают девяносто процентов тихоокеанского черного жемчуга. Мы прожили на Факараве почти два года. Ты себе представляешь, что такое Фака? Сорок километров в длину, меньше ста метров в ширину. Дорога, всего-навсего единственная дорога, по которой я носилась на велике туда-сюда, ветер в лицо, ветер в спину, деревня и церковь, нулевой километровый столб. Бакалейная лавка — на отметке 6. Наш дом — 7,3. Пляж — 9. Меньше тысячи жителей, детей почти нет. Атолл, одним словом… Плоский рай… Море поднимется на два метра — и прощай, Фака! Не надо объяснять, до какой степени Эмбер там скучала. Нечего делать, кроме как любоваться американскими ныряльщиками, которые приехали посмотреть на акул. И мы все перебрались на Хуахине. Это меньше двухсот километров от Таити. Похоже, естественный остров. Моему отцу всегда хотелось завести там жемчужную ферму и разбогатеть, и на этот раз ему все удалось, он на такое и не надеялся.
Я различаю в голосе Маймы странное волнение. Ее взгляд останавливается на ожерелье из красных зерен у меня на шее. Дешевка, которую дарят туристам в пансионах, ничего общего с дорогими жемчужинами, которые выращивает ее отец.
— А где сейчас твой папа?
Майма не отвечает.
Кажется, я понимаю, что она чувствует. Брошенная. Все полинезийские дети начинают чувствовать себя брошенными, когда десятилетними покидают свой остров, чтобы поступить в школу получше, поселиться в новой семье и полюбить новых родителей, а дома тем временем их место занимают новые малыши.
— Наверное, он очень сильно тебя любит. И много работает, чтобы обеспечить тебе и твоей маме такую жизнь. Твоей новой маме. Наверное, он и сейчас много работает…
Майма долго приглаживает гриву Авае Нуи. Мири и Фетиа тоже подходят, чтобы потребовать свою долю нежности.
— Знаешь, дети здесь не слишком любят Жака Бреля.
Я не улавливаю связи с тем, чем она только что со мной поделилась, и жду продолжения.
— Это, конечно, из-за того, что нас в школе заставляют учить наизусть его песни. Но однажды он сказал одну вещь, которая мне понравилась. Когда его спросили, чем занимался его отец, он ответил: «Мой отец был золотоискателем».
Я понимаю.
— Как и твой, Майма, как и твой.
— Да, но потом Брель еще прибавил кое-что, и это правда, он сказал: «И он его нашел, вот что плохо».
Мири, Фетиа и Авае Нуи, вдруг встрепенувшись, скачут прочь, чудом не потоптав сложенные простыни, — испугались гудка пикапа с аллеи.
— Мы уезжаем! — кричит Мари-Амбр.
Я спохватываюсь, что не собрала сумку, не взяла ни полотенце, ни крем, у меня только три бикини, снятые с бельевой веревки.
— Майма, мне надо идти.
— Ты мне так ничего и не успела рассказать.
— Вечером у нас будет время, мы всё успеем.
На террасе появляются Танаэ, По и Моана. Майма, которую никто об этом не просит, берется за стопку простыней. Входит в роль безропотной хозяюшки.
— Будешь умницей? Останешься с Танаэ? Обещаешь?
— Обещаю, — отвечает девочка, даже не обернувшись.
Я иду к машине, Янн и все остальные уже там.
Обещаю.
Я прекрасно знаю, что Майма мне соврала.
И не только тогда, когда пообещала быть умницей.
Я наскоро прокручиваю в голове рассказ Маймы о ее жизни.
И нисколько не сомневаюсь, что она не сказала мне правды.
Дневник МаймыПолинезийская тоска
Пикап скрылся за поворотом гравийной аллеи, увез маму, Клем и всех прочих, а мне оставил лишь облачко пыли, которое тут же рассеялось, и мне показалось, что я одна на свете.
Вот что я почувствовала. Здесь это называют фиу. Меланхолия, которая завладевает каждым полинезийцем, когда он сдается, теряет надежду уехать или хотя бы путешествовать, понимает, что до конца жизни останется здесь, в тысячах километров от всех континентов.
Танаэ с этим смирилась. Моана и По с этим смирятся.
А я — нет!
Танаэ наблюдала за мной, а я места себе не находила, хотя и пяти минут не прошло с тех пор, как машина уехала.
— Знаешь, Майма, раньше было намного хуже…
По с Моаной закончили убирать кухню и устроились на диване перед телевизором, по которому показывали американский детективный сериал.
— Одиночество, — пояснила Танаэ. — Изоляция. Такое чувство, будто мы в мире одни. Телевидение на Маркизских островах появилось только в 1988 году! Можешь себе представить? Раньше у нас не было никаких вестей из внешнего мира, кроме разве что «де