А я — нет. Ваша мама никогда никого не убивала, недостаточно талантлива для этого… Я никого не убивала, и даже вы из-за меня от горя не умирали. Завтра вы меня позабудете.
Поверите ли вы мне, если я поклянусь вам, что ни в чем нет моей вины? Что виновны книги, виновны писатели. Ученики колдунов, неспособные управлять придуманными ими заклинаниями.
Я виновата лишь в том, что захотела на них походить.
Слова разлучили нас, ангелочки мои, я, наверное, худшая из матерей, раз все еще их использую, чтобы попытаться вас отыскать.
Я люблю тебя, Натан, я люблю тебя, Лола.
Ваша бумажная мама
Янн сел на кровать в бунгало «Уа-Хука», чтобы подумать. Прямо на каркас, матрас был сброшен. Вспомнил, что говорила Серван Астин. Из тридцати двух тысяч читательниц, приславших заявку на участие в литературной мастерской на Маркизских островах, только одна была выбрана за ее талант.
Элоиза или Клем?
Все в «Опасном солнце» знали, что Клем мечтала стать писательницей, что она из дома не выходила без ручки и тетради, все собирала в свою океанскую бутылку. Элоиза скорее скрывала это желание за своими пастелями и акварелями, но из этого письма было видно, что и она стремилась к той же цели.
Которая из них — избранница? Которую из них выбрал Пьер-Ив?
А вторая убивала с досады? Поверившая в то, что избрана, и разочарованная?
Янн перечитал письмо Натану и Лоле. Он не был любителем чтения, но эти слова его растрогали. Одно это письмо служило доказательством, что за талант выбрали именно Элоизу, он хотел себя в этом убедить. Янн вспомнил найденное на меаэ завещание Элоизы.
До того, как умру, мне хотелось бы…
Полюбить мужчину, ради которого стоило бы бросить все.
Найти человека, который принимал бы меня такой, какая я есть, и не судил бы.
А еще он знал, что способен так любить — любить, как некоторые женщины способны любить эгоистичных мужчин, он знал, что когда-то любил так Фарейн…
Что любил бы так Элоизу.
Элоиза не могла быть убийцей, нельзя влюбиться в женщину, которая убила твою жену. И снова все указывало на Клем! Другая гипотеза рассыпалась: заговор, устроенный Танаэ, ее дочками, другими маркизцами, этим садовником, прочими островитянами, соединенными одной и той же тайной. Он долго разговаривал с Танаэ про Энату, про Метани Куаки, она все ему объяснила, он ей поверил, он решил ей доверять, скорее ей, чем Клеманс.
Но не совершил ли он тогда самую большую глупость в своей жизни?
Дневник МаймыЕдинственный, кого я любила за всю свою жизнь
Я поняла, что скоро умру.
Как все чужие до меня. Хотя я такой и стала, чужой. Так про меня думала Танаэ. Если бы не это, она не сдала бы меня Чарли.
Я ничего не помнила, кроме того, что меня ударили по голове. Когда я пришла в себя, я лежала сзади в пикапе. Меня даже не связали, просто положили на заднее сиденье.
Машину вел Чарли. Он катил в противоположную сторону от деревни, к порту, или аэродрому, или, скорее всего, к круговой развязке, где он вчера скрылся в лесу, там, наверное, и находилось его логово. Запретное место, чтобы приносить там в жертву слишком любопытных девочек, тех, что суются в давние дела, тех, что роются в прошлом насильников-татуировщиков, на старости лет удалившихся на остров. Как Танаэ могла все еще прикрывать его? Потому что и она тоже его боялась?
Пикап скоро должен был проехать мимо тики с цветами, того самого, которому Чарли утром, когда я за ним следила, повесил на шею украденную у мертвой Титины жемчужину.
Я должна была сохранять предельно ясную голову. Представила себе дорогу впереди. Если я правильно рассчитала, оставалось несколько секунд до виража, за которым порт.
Это был мой единственный шанс! Если Чарли сбросит скорость, открою дверь и выскочу, решила я. Листья банана смягчили бы падение.
Выждала еще немного, чтобы пикап оказался ближе к виражу.
Я угадала, Чарли переключился на другую передачу.
Вот сейчас!
Чарли посмотрел на меня в зеркало заднего вида так, будто прочитал мои мысли.
Пора!
Я была уверена, что Чарли сейчас прибавит скорость… Ничего не поделаешь, другого случая у меня не будет! Я наклонилась вперед и схватилась за ручку на двери, готовая распахнуть ее и выскочить.
Еще мгновение — и все лопнуло. Чарли сделал совсем не то, к чему я приготовилась, он выпрямился на сиденье и нажал на тормоз. Я с размаху врезалась лбом в спинку пассажирского кресла, а пикап, проехавшись юзом, замер среди корней фисташковых деревьев на обочине.
— Ничего страшного, — заметил Чарли, — ты твердолобая!
Так он еще к тому же юморист?
Мне дважды врезали по башке за какие-то десять минут! Я не стала тратить время на то, чтобы ощупать голову. Ты правильно понял, Чарли, голова у меня крепкая и ноги — тоже! Открыла дверь и кинулась на дорогу.
Но я не успела и шагу ступить — меня схватили за руку.
Старый маркизец с ошеломительным проворством выскочил из машины и поймал меня. Он думал, меня схватить так же легко, как сорвать цветок тиаре? Я отбивалась, царапалась и кусалась!
— Майма, успокойся.
Ага, как же!
Я вырывалась, вопя:
— Валяй, тресни меня в третий раз, если хочешь, чтобы я успокоилась. Или сразу убей, как Одри и Летицию!
Тиски мгновенно разжались, Чарли замер, как будто я наложила на него оглушающее заклятие, и, уставившись на меня, спросил своим низким, волнующим голосом:
— Так вот в чем дело?
— Что еще за дело?
— Ты думаешь, что я — Метани Куаки?
— А кто же ты тогда?
— Пито, Пито Ваатете. Садовник из «Опасного солнца».
— Ты меня за дуру держишь?
Чарли оценил мою решимость.
— Ты права, я не только садовник, я еще и каменотес. Это я сделал всех тики.
Теперь на меня обрушилось заклятие «Остолбеней». Меня хватило только на то, чтобы задать самый идиотский вопрос, какой только можно.
— Зачем?
— Писатель заказал, этот самый Пьер-Ив Франсуа. Все дело в приезжих. Он мне сказал, что ему надо вдохновить пятерку участниц его занятий. Для каждой — своя мана. Тики должен был помочь ее развить. Он задал мне темы — доброжелательность, власть, талант, в общем, самые обычные — и предоставил свободу в выборе изображений. Короны, змеи, драгоценности. Мне надо было сделать пять тики, чтобы расставить вокруг «Опасного солнца». И этого тоже. Особенно этого. — Чарли оглянулся на статую.
Я разглядывала цветочного тики. Его двадцать каменных пальцев. Пять пальцев Чарли все еще обхватывали мое запястье, но его рука стала слабее стебелька лисохвоста, теперь я без проблем могла бы вырваться.
Но я не шевелилась.
Седой островитянин, прихрамывая, направился к тики. Казалось, он обращался не столько ко мне, сколько к статуе.
— Я не знал, что Мартина вернется. Как я мог догадаться? Нас разделяли пятнадцать тысяч километров и больше сорока лет…
Пито… Мартина… Черная жемчужина…
И тут я внезапно сообразила. Может, по моим нейронам надо было стукнуть, чтобы они заработали?
Я вспомнила завещание Мартины.
До того, как умру, мне хотелось бы…
Еще раз увидеть единственного человека, которого я любила за всю свою жизнь.
Чарли?
— Думаю, все началось с названия острова, Хива-Оа, — продолжал садовник. — Думаю, когда Мартина прочитала его на сайте издательства Серван Астин, она уже не обращала внимания на все остальное — конкурс, Пьер-Ива Франсуа, литературную мастерскую, она просто решила, что жизнь ей подмигнула. Одна из тех случайностей, которые ведут к встречам. Не знаю, как ей удалось уговорить писателя включить ее в эту пятерку, в конце концов, она могла ему все рассказать. Может быть, писатель заказал мне этих тики, потому что он знал про нас, его это растрогало, и он устроил нам это свидание. Ни он, ни Мартина не успели сказать мне об этом…
Я тоже подошла поближе и принялась разглядывать тики. Молодая Мартина, щеки как яблоки, роскошный бюст, такая прелесть.
— Расскажи мне, Чарли, с самого начала.
Маркизец улыбнулся. Двух клыков у него недоставало.
— Знаешь, это забавно, что ты прозвала меня Чарли. Хочешь, чтобы я рассказал все с самого начала? Видишь ли, это самая прекрасная и самая печальная история, та, что каждый день тысячи раз повторяется по всему свету. В двадцать пять лет я, как многие другие маркизцы, завербовался в торговый флот, чтобы мир посмотреть. Однажды вечером, мне было тогда под тридцать, я сошел на берег в Зеебрюгге — очередной порт, жизнь моряка, бар и выпивка на каждой стоянке в странах, на языке которых ты не говоришь. Вот только в Бельгии пиво было получше, чем в других местах, а некоторые девушки казались покрасивее, потому что знали французский. Мартина была одной из них. Она носила клоунские подтяжки, которые врезались в ее пышную грудь, у нее были румяные щеки девушки с берегов холодного моря и такая улыбка, что забудешь про все другие стоянки. Мы простояли в Зеебрюгге семь дней. И семь дней мы с Мартиной любили друг друга. Я тогда уже хромал — в Сингапуре на ногу поставили контейнер весом полторы тонны, и Мартина говорила, что из-за этого у меня походка, как у Чарли Чаплина, и вообще я со своими усами и кудрями на него смахиваю. А главное — я в ее глазах был каким-то странным ангелом, явился с острова, где жил ее кумир, великий Жак, вот потому-то, думаю, она тогда со мной и сблизилась. Мы неделю по кругу слушали его альбомы, я неожиданно для себя полюбил его музыку и слова, я плакал, когда два года спустя узнал о его смерти, я тогда был в Балтиморе. Само собой, я называл ее Титиной, из-за песни Бреля, написанной на музыку из фильма Чаплина, «Новые времена», когда ты молод и влюблен, времена для тебя всегда новые, для нас они настали сорок лет назад.
Я, растрогавшись, подошла ближе и заметила, что между сморщенных век Чарли блеснули слезы.
— И вы… вы больше никогда не встречались?