Я вспоминаю поцелуй Янна, его мокрые плавки, прижавшиеся к моему животу. Как он меня хотел.
Прямо перед тем как майорша слишком близко подобралась к истине.
Но я знала, что худшее еще впереди.
Сунула рассказ Фарейн под страницы Клем и Титины и медленно подтянула к себе новую стопку листков.
МОЯ БУТЫЛКА В ОКЕАНЕ
ЧАСТЬ IV
Рассказ Мари-Амбр Лантана
Заставила себя опустить глаза, не позволила им закрыться, заставила читать строчки, написанные таким знакомым почерком.
До того, как умру, мне хотелось бы…
Быть в числе тех женщин, которые с годами не увядают, от которых не уходят.
Быть матерью, взаправду, быть самой собой, взаправду.
Первые слова маминого дневника расплывались, слезы мешали читать.
Мы все собрались среди ночи, как только Янн позвонил в «Опасное солнце». (…) Я проснулась, когда Танаэ стала барабанить в двери.
Я заметила, что мама не упомянула ни о том, что на ней надето, ни о своих драгоценностях и уж тем более о черной жемчужине, о своем постыдном долге перед Титиной, или своем ожерелье из красных зерен. Мама не ценила это ожерелье-амулет, которое дарили каждой прибывшей еще на аэродроме, и все они, не задумываясь или из суеверия, носили его, прикасались к нему… Она надела его только в тот вечер, когда нашли труп Пьер-Ива Франсуа и когда ей захотелось поверить в его силу.
Проклятое ожерелье.
Мама не доверяла никому, всего остерегалась. Мама думала, что все считали ее преступницей. Она так хорошо играла свою роль миллионерши и так много врала, что у нее развилась паранойя.
Я недалеко продвинулась, застряла на первой странице, там, где про старое кладбище. Читала медленно, строчку за строчкой. Мамины слова, когда она открыла свой секрет, наконец показались искренними.
Пьер-Ив был моим любовником. Ну вот, теперь вы знаете.
Искренними и безнадежными.
Наверное, надеялся украсть у меня немножко моей мнимой красоты, а я у него — немного его таланта. (…) Пьер-Ива убили. (…) У меня было так мало времени его любить.
Но мне не было дела до этих ее страданий! Они меня ничуть не трогали. Я остановилась на другом огорчении, на следующей странице, теперь в мамином рассказе о расследовании речь не шла, только о матери, которая уже не могла договориться с дочерью, матери, которая боялась за дочь — за дочь, которая послала ее подальше.
Майма от меня отдалилась, она будто избегает меня, она будто… боится меня. (…) Майма должна была укрыться в объятиях матери. (…) Ты прямо прилипла к этому жандарму. (…) Майма, я хочу тебя защитить! (…) — Отстань. Ты мне не мама!
Слова еще отдавались у меня в голове.
Отстань. Ты мне не мама!
Последнее, что я сказала маме.
Я пожалела об этом, клянусь вам, я так об этом пожалела, я знала, что всю жизнь эти слова будут звучать у меня в голове.
После этого мама разговаривала только с Элоизой, и пила пиво рядом с Центром Гогена, слишком много пила, и ревновала к другим женщинам, которых Пьер-Ив мог бы любить, и волновалась из-за своего секрета, который надо было хранить, своего мнимого и показного богатства.
После вчерашнего мне сегодня с утра все время приходится бороться с желанием выпить. Вот так и начинается алкогольная зависимость? Чтобы компенсировать зависимость от мужчины?
Мама остерегалась и все же ушла в банановую рощу над «Опасным солнцем». Слишком далеко ушла.
Сквозь слезы я дочитала последние слова ее рассказа.
Мне надо остаться в живых. Ради Маймы — это последнее, о чем я успеваю подумать, а потом только бегу, продираясь сквозь ветки и листья, которые хлещут меня по лицу и по ногам.
Ради Маймы.
И прошептала в тишине фаре, только себе, только нам обеим, под пологом, который навсегда сохранит наши секреты.
«Ты ею была. Ты была моей мамой. Взаправду».
Засунула мамину океанскую бутылку под три других, как прячут памятную вещь под стопкой одежды. Оставалось прочитать всего один рассказ.
МОЯ БУТЫЛКА В ОКЕАНЕ
ЧАСТЬ V
Рассказ Элоизы Лонго
Самая тонкая стопка. Потому что рассказ не закончен?
До того, как умру, мне хотелось бы…
Знать, существует ли один-единственный путь или их несколько. Написано ли уже кем-то все.
И еще эта часть лучше всего была написана.
Я вместе с остальными заперта в зале Маэва. В комнате стоит полутьма, напоминающая об очень жарких днях, когда живешь, затворившись (…) взгляды начинают метаться по комнате, как испуганные насекомые перед грозой, еще до того, как первая молния располосует небо.
Слова более сложные, тщательно выбранные. Танаэ унесла листок и оставила Клем и Элоизу одних. Я подложила рассказ под те четыре.
Прислонилась затылком к изголовью. Посмотрела на стопку бумаги на простыне.
Один роман, одна бутылка в океане.
Пять рассказов, пять тики; пять ман и пять читательниц.
Все соединены вместе. Каждая по-своему неповторима.
На свой лад обаятельная, сильная, красивая…
Одной достался весь талант.
И одной — вся ненависть.
Янн
Янн сидел на кровати, вскинув руки под дулом ружья. Клеманс медленно вошла в бунгало «Хатутаа», ни на сантиметр не сдвинув прицела.
— Опередила? — повторила она. — Да нет, Янн, нет. Просто все так складывалось. А я лишь импровизировала. Постоянно.
Янн отодвинулся назад, медленно опустил руки, правую на простыню, левую на рукопись. И с вызовом посмотрел на Клеманс:
— Я все время подозревал тебя, с самого начала. Я знал, что это была ты.
В ответном взгляде Клеманс не было и намека на ярость. Он казался беспредельно печальным.
— Значит, ты узнал это раньше меня. Я не для этого сюда прилетела, Янн, не для того, чтобы очутиться в кошмаре. Я следовала за своей мечтой. Перечитай мой дневник с самого начала. До того, как исчез Пьер-Ив, я была всего лишь одной из его читательниц. Чистосердечной, не совершившей никаких преступлений и не имевшей никакого намерения убивать, я была всего лишь начинающей писательницей, не более честолюбивой, чем другие. Разве я виновата в том, что мне не дает покоя голос, с самого рождения нашептывающий мне, что в моей жизни не будет смысла, если я не смогу превратить ее в роман? Что лишь слова вечны? Разве я выбирала, быть мне талантливой или нет? Я ничего не решала. Стечение обстоятельств. Все, что я сделала, я была… вынуждена сделать.
Янн продолжал смотреть на нее, держа руку на стопке листков с пометками ПИФа.
— Вынуждена? — переспросил он самым твердым голосом, на какой был способен. — Убить их? Всех? — Здесь голос у него все-таки слегка дрогнул. — Даже Элоизу?
Клеманс, не переставая в него целиться, на мгновение опустила глаза на рукопись. В ее голосе зазвучала едкая насмешка.
— Твоя лапушка, может, единственная, для которой я могу допустить капельку умысла. Иначе зачем я собирала этот яд, орехи хоту, о которых мне три дня назад рассказал Пито? Судя по справочнику маркизской флоры, который лежит в зале Маэва, действию хоту требуется не больше часа. Полный паралич сердца. Даже если полицейские с Таити догадаются взять с собой судмедэксперта, пока они доберутся, сердце прекрасной Элоизы часа два как перестанет биться.
В горле у Янна поднялся едкий комок. Его сердце тоже остановилось, но, в отличие от Элоизиного, тотчас забилось снова с бешеной скоростью. Капитан старался успокоиться, не выдав, как ему страшно.
— А теперь, — продолжил Янн, — когда ты устранила четырех своих соперниц, ты, после того как заставишь замолчать и меня, займешься остальными свидетелями? Танаэ. Пито. И девочки тоже? Майма, Моана, По?
— Не беспокойся. У меня есть план… И даже не один.
— Я предполагаю, что мне в твоих планах места нет.
Клем выглядела искренне огорченной.
— Ты же сам прекрасно знаешь. Ты неглуп. Я ничего против тебя не имею, поверь мне, но не могу оставить тебя в живых.
Янн знал, что играет по-крупному. Он сдерживал себя, не смотрел на часы, не вцепился в рукопись, не бросился выхватывать нацеленное на него оружие, не помчался на помощь Элоизе, да просто не выскочил за дверь с криком «Беги, Майма, беги», рискуя получить пулю в спину.
Надо было ждать. Тянуть время.
— По крайней мере, я имею право знать…
— Что знать?
— Скорее, понять. Понять почему.
Клеманс, вздыхая, демонстративно разглядывала сиреневые цветы гибискуса, украшавшие простыни, но все же ответила:
— Нечего здесь понимать. Это просто несчастный случай. В первый день я всего лишь отдала Пьер-Иву свои сценарии, свои заявки, свои синопсисы, несколько новелл, несколько набросков романов. Всего-навсего клочки бумаги, покоробившиеся, мятые, исчерканные. Черновики… Черновик моей жизни. Ведь без черновика и надеяться нечего, что жизнь станет безупречной?
Янн промолчал и только машинально кивнул, показывая, что ждет продолжения.
— Так вот, все шло хорошо, я даже думаю, что никогда не жила так гармонично. Я была в раю, целыми днями писала или плавала с Маймой. На следующее утро я услышала, как Пьер-Ив разговаривает по телефону с Серван Астин, рассказывает о великолепной, оригинальной, редкой рукописи. Я не могла поверить, что он так говорит об одном из моих текстов. Как будто открылось окно в другую жизнь. Как будто в глубине души я всегда знала, что эта минута настанет, что мой талант признают. Я в самом деле начала в это верить, когда он назначил мне свидание, я просто получила сообщение в своем бунгало через несколько часов после того, как он исчез. Он предложил мне среди ночи, когда все уснут, встретиться с ним в хижине мэра над портом. Меня это не слишком удивило, это укладывалось в его инсценировку, но я, как и другие, строила предположения.
Первое, что я почувствовала, войдя в хижину, был запах духов Мари-Амбр. Его любовницы! Он, наверное, несколько дней перед тем приводил ее в свою гарсоньерку. Мне на это было наплевать. По крайней мере, ПИФ спал с ней не из-за ее таланта, а она спала с ним не из-за его денег. Во всяком случае, я так думала.