– Совсем не дорого! Как может быть дорогой Демократия?! Да это же просто даром! Насчет других птиц можно и поторговаться, но эту за бесценок не отдам… Вот, я вам объясню, Тирания всегда сидит нахохлившись и молчит. Демократия – птица мелкая, ее и не разглядишь, но уж если однажды заговорит… А вот и чай! Кемаль, сынок, разрази тебя гром, неужели сам не понимаешь, принеси сахар, бездельник… Почему бы нам не сесть и не обсудить это дело? Угощайтесь, кладите сахара, сколько душа пожелает, не стесняйтесь… – развел руками Селим Баки Аксу.
Состязание в красноречии тянулось целый час. В конце концов Селим спустил цену и взял за самую маленькую в лавке птицу «всего» в три раза дороже, чем за самую крупную в той же лавке. Франц Прохаска уже на улице спросил внука:
– Доволен?
Руди кивнул.
– Теперь от тебя зависит, какой она будет, чему ты ее научишь… – сказал Франц Прохаска. – А что ты скажешь, не пора ли нам домой возвращаться? Наверное, хватит уже, да и не хотелось бы мне умереть на чужбине. Твоя бабушка такого бы мне никогда не простила, она ведь уже купила на кладбище место для двоих…
Вопреки всем обстоятельствам, любовь – это именно то, что определяет жизнь. Руди Прохаска колесил по свету, прислушивался к языкам. Одно время учился на электрика в Праге. Перед Первой мировой войной был мобилизован в австро-венгерскую армию. Дезертировал, перебежал в Сербию. Воевал на стороне этого маленького королевства. Тут и остался, когда было объявлено о создании объединенного Королевства сербов, хорватов и словенцев, а позже и большого королевства Югославия, нашел работу в белградском «Современном кинотеатре». Его имя называют в числе первых и сегодня, когда говорят об открытии первых постоянных залов для показа кинофильмов в Чачаке, Крагуеваце, Лесковаце, Нише, Вранье, Тетове, Штипе, Скопье… Около 1926 года он осел в городе Врнячка Баня, а потом, познакомившись с юной Марой из Кралево, влюбился в нее и после свадьбы навсегда переехал в город своей жены. До этого события он не расставался только со своей птичкой, попугаем по имени Демократия. После не расставался с птичкой и с Марой. Детей у них не было, словно Господь Бог решил, что им достаточно одной только взаимной любви, огромной по сравнению с той, которая обычно бывает между людьми.
Мара и Руди были парой, известной всему Кралево. Она пленяла красотой. Он – тем, что всегда держался как настоящий господин, знал языки и, в отличие от местных умников, хоть и повидал мир, но совершенно не был надменным. Птичку он никогда не держал в клетке, она же Демократия, а не понурое домашнее животное.
– Руди, а может, лучше придумать птице другое имя? – спрашивала Мара. – Это в наши времена не самое лучшее, власти могут подумать, что ты неблагонадежен… И скажу тебе откровенно, лично я считаю, что этого попугая ты никогда не научишь говорить… Он с тобой живет больше двадцати лет, а так ничего и не сказал… Если бы захотел, уж, наверное, решился бы, за такое-то время… Молчит, как воды в рот набрал, да ему и некогда говорить, он же постоянно ест; стоит мне в садике что-то посеять, он тут как тут… Удивительно, как при таком питании еще может летать. К тому же повсюду трясет перья и вообще ведет себя неприлично, я то здесь, то там какашки нахожу…
– Мара, у нас все решения принимаешь ты, у тебя бо́льшая доля в собственности, но давать Демократии другое имя я не буду… – отвечал Руди. – Это правда, она пока не подала голос, но когда будет к этому готова, когда решит, что пора это сделать, мы его услышим… И он, Мара, еще как прозвучит! Люди чего только не говорят, а почти все забывается… Но вот если наша птичка что-то скажет, пусть даже одно-единственное слово, это запомнят все… А свободой она должна пользоваться, не держать же Демократию в курятнике, куда такое годится…
И Мара согласилась, отступила. Она же вышла замуж не за птицу, купленную по неоправданно высокой цене, а за человека. И этот человек, Руди Прохаска, любил Мару на десятке, а то и больше языков. Часто случалось, она ему скажет:
– Давай, Руди, если у тебя есть настроение, на немецком.
И он любил ее на атлетическом немецком.
– А давай сейчас, если ты не против, на венгерском.
И он любил ее на похрустывающем венгерском.
– А нельзя ли теперь, любимый, на французском?
И любил ее на очаровательном французском.
– А теперь перейди на чешский.
И любил ее на похожем чешском.
– Сделай это на болгарском.
И любил ее на ласковом болгарском.
– Подожди, подожди, не так быстро, переведи на турецкий…
И любил ее на непредсказуемом турецком…
Потом они лежали обнаженными и разговаривали. Руди иногда перескакивал с языка на язык, но Мара поправляла его:
– Руди, на сербском, сейчас на сербском…
И любил он Мару на болтливом сербском языке.
Это отличный язык для того, чтобы говорить о чем угодно сколько душа пожелает, но только после того, как все дела закончены, или когда уже ничего нельзя поделать.
Мара и Руди крутили кинофильмы. Когда сапожник Лаза Йованович потерпел фиаско с отелем «Югославия», они взяли в аренду его большой зал и летнюю веранду. И основали фирму «Урания».
Потом наняли сумасшедшего трубочиста Мушмулу, чтобы он привел в порядок потолок… Тот устроил из веревок и блоков конструкцию, которая позволяла ему болтаться наверху в подвешенном состоянии. Все время, пока он там раскачивался, нервы у всех были напряжены до предела… Боялись, что в конце концов он свалится вниз и действительно разобьется, как плод настоящей мушмулы. Однако он слез живой, здоровый и улыбающийся, а гипсовая Вселенная снова предстала во всем великолепии планет и созвездий.
После этого арендаторы установили в зале обитые плюшем кресла и закупили необходимое оборудование. Маре принадлежала бо́льшая доля в собственности, она же была кассиром. Руди был совладельцем с меньшей долей и одновременно управляющим, а также директором репертуара, техническим руководителем и советником всех перечисленных выше и наконец киномехаником.
Они взяли на работу и одного парня – отрывать билеты и указывать зрителям их места, приносить с вокзала круглые жестяные коробки с фильмами и расклеивать по городу плакаты. К нему (а это был Симонович, появившийся в Кралево бог знает откуда) они относились как родители, уступили ему на первое время комнатенку в задах кинотеатра, сшили у лупоглазого портного Красина униформу, да такую, что есть не у всякого генерала.
Жители Кралева любили ходить именно в «Уранию». В городе открывались и закрывались и другие кинотеатры, но только в «Урании» зрителей встречали как у врат рая. Кроме того, красавица Мара и господин Руди рассказывали о фильмах, которые были сняты на далеких голливудских студиях, во Франции, на германской студии УФА, позже в итальянском киногородке Чинечита с такой страстью, словно снимали их сами…
Перед входом в зал стояло панно, большая деревянная панель высотой в человеческий рост, которую Руди Прохаска всякий раз, когда привозил новый фильм, красил в белый цвет, чтобы написать новое название и имена актеров. Однако если остановиться перед ней и вглядеться повнимательнее, сквозь новые слои местами можно было рассмотреть и старые, и многое из того, что там было написано раньше:
«Десять заповедей»
«В поисках золота»
Жан Габен
Ла Яна Сибил Шмит
Долорес дель Рио Мэй Уэст
Марлен Дитрих Дита Парло
Кларк Гейбл
«Бен Гур» «Черный пират»
«Король Калифорнии»
«Седьмое небо» Пат и Паташон
«Маленький Цезарь» Чарли Чаплин
Рудольфе Валентино Макс Линдер
«Мата Хари» «Голубой ангел»
«Конгресс танцует» «Ночь после ночи»
Пола Негри
«Кинг Конг» Грета Гарбо
Адольф Манжу Луи Жуве
«Королева Кристина»
«42 улица» Ширли Темпл
Гэри Купер «Ночь в опере»
«Капитан Блад» «Анна Каренина»
«Дама исчезает» Хеди Ламар
Эмиль Янингс Ганс Мозер
«Почтовый дилижанс»
«Мелодии Бродвея» «Унесенные ветром»
«День рождается»
И нужно ли повторять, когда Руди Прохаска не занимался любовью с Марой и не крутил фильмы, он учил Демократию говорить:
– Ну, давай же, прошу тебя, скажи хотя бы свое имя.
С десятого ряда по восемнадцатый включительно
В десятом ряду в «Сутьеске» сидели сливки местного общества. Ничто, однако, не вечно. Особенно здесь. Неписаный закон с конца семидесятых начал понемногу утрачивать силу. Десятый ряд все чаще занимали местные криминальные элементы, парни, с которыми никто не хотел связываться. Они нагло разваливались в креслах, вытягивали ноги поперек прохода, раскидывали руки на спинки соседних мест, словно недвусмысленно давая понять, что этот ряд для привилегированных лиц принадлежит только им. Тех, кто их намеков не понимал, они лаконично отшивали: «Занято!».
А бывало и похуже. Если появлялся Крле, бандит из самых опасных, можно было ожидать, что кому-то из зрителей придется остаться и вовсе без места. Дело в том, что Крле выбирал себе жертву, следовал за ней по всему залу и про каждое место заявлял, что оно занято. Билетер Симонович, и тогда уже очень печальный, делал вид, что его здесь нет, что он ничего не видит и не слышит. А если несчастный все же дерзал потянуться к откидному сиденью, Крле ледяным тоном произносил: «Мать твою, попробуешь еще раз – и я из тебя кровь пущу, электрорубанком руку отчекрыжу».
В конце концов несчастный, доведенный до умоисступления, умоляюще спрашивал:
– Хорошо… хорошо… Но где же я могу сесть?!
Тогда Крле, всем своим видом изображая готовность помочь, внимательно, даже озабоченно оглядывал полупустой зал «Сутьески», а потом беспомощно пожимал плечами и выносил приговор:
– Какая жалость. Ни одного свободного места. Похоже, тебе придется постоять!