Представление заканчивалось тем, что жертва была вынуждена выбирать, то ли покинуть кинотеатр (что ей чаще всего не разрешали), то ли торчать у стены в течение всего сеанса, переминаясь с ноги на ногу.
Крле даже прозвище получил – Рубанок. Хотя в техническом отношении это было не совсем верно, потому что Крле имел в виду инструмент для распилки древесины, а именно циркулярную пилу. Но для несчастного, которому грозило кровопускание и потеря руки, принципиального значения это не имело. После сеанса его еще долго бил озноб. И часто потом приходилось терпеть грубые шутки. Так, при встрече на улице с юнцами из числа приспешников Крле, ему случалось слышать громкое, протяжное завывание: «Зззззззззз…», которое сопровождалось медленным движением рук, словно толкающих кого-то по направлению к беспощадному лезвию.
Чтобы избежать неприятностей с Рубанком и его прихвостнями, осторожные зрители избегали даже одиннадцатого ряда. Сидеть там хватало духа только у юристов. Потому что хоть публика из десятого и не имела дел с законом, она все равно понимала, что адвокаты рано или поздно могут понадобиться. Одним из лучших, который всегда работал на «обвиняемых», был Лазарь М. Момировац, огромный и крепкий, как обломок скалы, он-то как раз и садился всегда в одиннадцатом. Он брался за самые тяжелые случаи, убийства, изнасилования. Никогда не занимался «мелочевкой» вроде мошенничества на производстве, фальсификации талонов на горячее питание, истерических разводов или тянущихся десятками лет тяжб между братьями за клочок земли. Он был неизменно серьезен, даже мрачен, возможно, потому, что знал, до чего может дойти, докатиться человек.
Страшным был его взгляд, когда он смотрел на людей, он словно читал их мысли, словно мог предугадать, кто на какое преступление способен. Он любил повторять, что каждый человек и так приговорен условно – от рождения до смерти.
Единственное, над чем он от души смеялся, были киножурналы. Больше всего Лазарь М. Момировац любил сюжеты о торжественных встречах и проводах президента страны.
Иосип Броз Тито перемещался по свету чуть ли не больше, чем все государственные деятели мира, вместе взятые, и, соответственно, постоянно ездил то на аэродром, то с аэродрома, причем, если позволяли погодные условия, то комфортабельно расположившись в лимузине с откинутым верхом и помахивая выстроенному вдоль дороги народу. Говорили, что президент часто не отдавал себе отчета, уезжает он или, наоборот, возвращается (что вообще-то свойственно и другим государственным деятелям, которым заботы общемирового масштаба не позволяют думать о мелочах повседневной жизни). Поэтому в протокольном отделе существовал специальный человек, особо доверенное лицо, чья обязанность состояла в том, чтобы на основании всех доступных параметров определять, какой из двух возможных сюжетов реализуется в данный момент. И шепотом сообщать президенту:
– Товарищ Тито, судя по нашей информации, сейчас вы уезжаете…
Или:
– Товарищ Тито, аналитика говорит о том, что вы сейчас возвращаетесь…
В большинстве случаев Тито принимал эти выводы к сведению. Но время от времени капризно занимал полностью противоположную позицию. Может быть, для того, чтобы иногда дать понять, кто здесь главнокомандующий, которому не перечат, а может быть, и чтобы развлечься, наблюдая, как мучаются его подчиненные, пытаясь найти выход.
И тогда выбора не было – отъезд следовало представить народу как прибытие. Или наоборот. А это непросто. Необходимо провести целый ряд операций, требующих высочайшего уровня секретности, слаженных действий сотен людей, еще одного самолета с новым экипажем, новой команды службы контроля полета и новой съемочной группы кинохроники, новых мотоциклистов для сопровождения новой колонны автомобилей и выстроенных вдоль дороги детей из новых школ… Есть даже подозрения, что в качестве «запасного плана» было полностью выдумано некое государство, куда Тито мог по своему желанию отправляться с визитом или возвращаться из него на родину. Государство с населением, языком, соответствующей географией, героической историей, успешно развивающейся экономикой, красочными изделиями народных промыслов, экзотическими фруктами и тамошним улыбающимся президентом, всегда дружески встречающим или провожающим Тито. Здешнее же высшее руководство и журналисты должны были делать вид, что ничего не замечают. Трудно это только в первый раз, когда подавляешь в себе чувство собственного достоинства. А потом наши чиновники привыкают и могут стерпеть и не такое унижение. А наши журналисты впадают в такой творческий раж, что их перо трудно остановить, и службам государственной безопасности даже приходится напоминать, чтобы не слишком увлекались – ведь визит в другое государство нельзя освещать так, будто это любимая президентом охота на кабана или на рысь.
– Ave, Caesar, morituri te salutant! – бывало, громко произносил адвокат Момировац эту или какую-нибудь другую фразу на латыни, причем таким тоном, что и те зрители в «Сутьеске», кто не понимал ее значения, были уверены, что это какая-то издевка.
Мне известно, кто на этом нагрел руки. Хозяин книжной лавки. Ему и присниться не могло, кому можно сбывать «классику». Так вот, представитель местных органов госбезопасности скупил у него по безналичному расчету все экземпляры «Латинских цитат» Альбина Вилхара (прекрасное издание в твердом переплете, выпущенное одним из самых солидных издательств «Матица Српска», серия «Занимательно и полезно»). В книге имелась ленточка, чтобы закладывать нужное место, и это облегчало сбор компромата, помогая фиксировать, что именно этот «осколок старого режима» выкрикивает во время демонстрации киножурналов. И тем не менее не находилось такого стража порядка, у которого хватило бы храбрости задержать его и доставить в отделение. Даже они побаивались Лазаря М. Момироваца.
Да, и еще кое-что. В отличие от товарища Аврамовича, который в соответствии со своими левыми убеждениями сидел только с левого края в первом ряду, «осколок старого режима» всегда вызывающе усаживался на крайнее правое место в одиннадцатом.
И еще одно замечание. Лазарь М. Момировац был единственным, кто с уважением относился к старому билетеру Симоновичу. И утверждал, что мы понятия не имеем, что за человек находится среди нас, и что сам он ни за что не согласился бы оказаться на его месте. «Да и вам не дай бог! Такого терпения, как у господина Симоновича, у меня нет! Я бы всех вас, да и себя самого, просто выставил отсюда вон!».
С обычным опозданием минут на десять, всегда с трудом выпутываясь из тяжелой портьеры на входной двери, в двенадцатый ряд пробиралась учительница музыки с необычной фамилией Невайда и еще более необычным именем Элодия. Появлялась она, как уже говорилось, с опозданием минут на десять и исчезала до окончания фильма, тоже минут за десять, снова путаясь в плюшевой занавеске. Никто не мог понять, почему она так себя вела. Возможно, была излишне стеснительна. Ее приход и уход сопровождались тихим шорохом, какой слышится, когда из куста на краю поля выпархивает куропатка. Заглянув в книгу регистрации актов гражданского состояния города, можно было установить, что замужем она не была. Старательно обучала детей хоровому пению. Хотя у самой была «зажатая диафрагма» и, как следствие, «вечно сдавленное страхом горло». Она читала любовные романы, слушала классику с пластинок советской фирмы «Мелодия» и ходила в кино. Вечно опаздывая. Одна. Такой была эта Элодия Невайда. Кроме того, она была очень красивой и очень худой. И напоминала роскошно и многообещающе начатое, но по стечению обстоятельств так никогда и не законченное музыкальное произведение. Скрипичный ключ, обозначение темпа и тональности, после чего в партитуре – не более двадцати нот.
Вообще, казалось, двенадцатый ряд предназначался для тех, кто был близок к миру музыки. Здесь сидел и толстяк Негомир, несостоявшийся рок-музыкант, по воле обстоятельств ударник на свадьбах и похоронах, который вечно таскал с собой толстую тетрадь, а точнее, ежедневник окружного комитета Социалистического союза трудового народа Югославии (на всякий случай, вдруг что-то неожиданное придет в голову), чтобы фиксировать на бумаге «новые ритмы». Но поскольку у него не было соответствующего музыкального образования, эти заметки носили описательный характер: «Трукуту-трукуту… ксс-ксс… тутула-тутула… псс-псс!» Уже одного этого было бы достаточно, однако Негомир прославился фразой, вылетевшей у него, когда он слушал, как играет легендарный Кепа, ударник группы «Смак»:
– Ого, этот барабанит еще получше меня, чем я!
Худощавая Элодия и здоровяк Негомир иногда заводили во время сеанса, правда, очень тихо, разговор о музыке из кинофильмов. Ворковали о чем-то вроде:
– А вот Эннио Морриконе…
И хотя Негомир упрашивал Невайду остаться до конца, чтобы закончить обмен мнениями, она минут за десять до финальных титров все-таки вставала и уходила. Сопровождаемая шорохом, какой слышится, когда куропатка испуганно прячется в кустах на краю поляны.
Эх, несчастливый тринадцатый ряд! Сюда без страха садился только Отто. Считалось, что Отто настолько невезучий, что несчастливый тринадцатый ряд уже ничего не сможет ему испортить. Жил он только благодаря тому, что его не прогоняли с главпочтамта. Он слонялся возле окошечек. Выглядел весьма занятым. За других, не столь терпеливых, стоял в очередях, чтобы оплатить счет, передать какое-нибудь заявление или ответ на запрос. Упаковывал посылки и бандероли «за сколько не жалко». И хотя одевался довольно неаккуратно и брился раз в неделю, паковал все с особым, художественным, вкусом.
Да, это была не просто упаковка. Во-первых, подходящая коробка, обычно от обуви или посуды, во-вторых, ровно столько, сколько нужно, синей бумаги, потом шпагат, а главное – руки, которые все это укладывают, отмеряют, увязывают… Сколько денег ни дай за «выкуп» новорожденного, ни в одном родильном доме так аккуратно не перевяжут пуповину, ни одна нянечка так внимательно не запеленает младенца… А под конец – вроде родинки, единственной особой приметы – капелька темно-красного сургуча… И комментарий самого Отто: