Но они не в счет, они не были завсегдатаями «Сутьески». Они проводили перед экраном не больше четверти часа, обливаясь слезами над какой-нибудь особо трогательной любовной сценой… Поговаривали, что Швабич сообщал им, когда начнется тот или иной коронный эпизод, иначе невозможно объяснить, как им удавалось с точностью до минуты угадать нужный момент. Кроме того, подозревали, что механик оповещал поварих о лучших местах фильма с целью обмена материальными ценностями, потому что, как только на кухне освобождались стеклянные банки из-под маринованных огурцов и свеклы, компотов, повидла и прочего, они тащили их Швабичу, для которого эта стеклотара была необходимой технической базой тщательной классификации кадров для создания произведения всей его жизни. Как бы там ни было, поварихи, рыдая над чужой любовью, оставались в зале не дольше четверти часа, а потом одна из них, утерев белой кухонной тряпкой напрасные слезы, озабоченно шептала:
– Девоньки, хватит носами хлюпать. Пора за работу. Нам не до развлечений. За работу, за работу. Не дай бог, подгорит! Кто потом это будет есть… Ну, пошли!
А уже в дверях кинозала они всегда благодарили старого билетера Симоновича и приглашали зайти в гости:
– Не стесняйтесь, приходите. Идти-то всего два шага. Можете вечером, к концу смены. Устроим небольшой банкет. У нас, если любите, сегодня прекрасный рулет…
– Не смогу… Не уверен, что успею… – печально отвечал Симонович. – Вы не поверите, но здесь у меня очень много работы. Просто не представляете, чего только люди после себя не оставляют, и сколько всего приходится приводить в порядок.
Правда, в послеполуденные часы того дня в 1980 году такая или похожая встреча состояться бы не могла. Во-первых, было воскресенье, и столовая самообслуживания в бывшем отеле «Югославия» не работала. Во-вторых, Симоновича на его рабочем месте в кинозале рядом с входной дверью не было, он сидел в своем так называемом саду, то есть бывшей летней веранде, занятый разговором с птицей, вспорхнувшей к нему на плечо. Хотя, пожалуй, слово «разговор» не подойдет. Говорил только билетер, он учил попугая произносить слова. Господин Руди Прохаска еще давно, незадолго до смерти, взял с Симоновича слово, что тот научит Демократию произнести хоть что-нибудь, все равно что:
– Обещай мне, что ты не отступишься. Достаточно вытянуть из нее одно-единственное слово. Потом увидишь, все пойдет само собой… Обещай, что не отступишься…
И Симонович пообещал, взял попугая и посадил себе в нагрудный карман рубашки. Так его годами носил и господин Прохаска, что подтверждают отчеты, которые годами посылал в столицу, в министерство внутренних дел, сыщик под конспиративной кличкой Невидимка. Одна из тех депеш гласит:
«Секретно, 14.04.1939.
Как уже неоднократно детально сообщал вам раньше: в городе Кралево проживает киномеханик Руди Прохаска, по происхождению чех, уважаемый гражданин, во время Первой мировой войны воевал на нашей стороне, но замечен в склонности делать намеки относительно политического устройства через птицу, относящуюся в виду попугаев.
Упомянутой птице он дал кличку Демократия и утверждает, что научит ее говорить. Мне не очень приятно использовать не вполне приличные выражения, но его история принимает характер городского анекдота ввиду того, что упомянутый киномеханик ходит по кралевским корчмам с птицей в кармане пиджака и провоцирует горожан. Ниже цитирую разговор, при котором присутствовал лично в кафане «Приют ремесленника» (в скобках привожу собственные комментарии).
РУДИ ПРОХАСКА (вежливо кланяется): Приятного вам аппетита, господин Панта.
ПАНТА, МАЭСТРО ОБЕДОВ (между двумя кусками поднимает с колен салфетку, вытирает губы): Спасибо, господин Руди.
РУДИ ПРОХАСКА (вежливо и крайне заинтересованно): Как сегодня голубцы?
ПАНТА, МАЭСТРО ОБЕДОВ (трудно было расслышать, потому что его рот всегда набит едой, но мне удалось реконструировать сказанное): Отличные!
РУДИ ПРОХАСКА (садится за стол и подзывает официанта): В таком случае и мне принесите! (Потом, обращаясь к Панте.) У Мары сегодня голова разболелась, хочу избавить ее от приготовления обеда. (Упомянутая особа является супругой упоминаемого).
ПАНТА, МАЭСТРО ОБЕДОВ (поднимает голову от тарелки, останавливает взгляд на птице в нагрудном кармане пиджака упоминаемого): Птица уже что-то сказала, господин Руди?
РУДИ ПРОХАСКА (с улыбкой): Ее скоро услышат все, господин Панта. Вот-вот скажет, вот-вот! (повторил два раза одно и то же выражение, при этом во второй раз посмотрел прямо на меня).
ПАНТА, МАЭСТРО ОБЕДОВ (по-прежнему глядя на птицу в нагрудном кармане пиджака упоминаемого): Вот я все хочу узнать у вас, господин Руди… А эта птица съедобная? Я имею в виду, что если она так и не заговорит, можно ли из нее хотя бы суп сварить?
РУДИ ПРОХАСКА (вообще не глядя на Панту, а уставившись прямо на меня): Бог с вами, господин Панта, это редкая птица, с особенным именем… (Обращается к птичке в кармане пиджака.) Ну-ка, скажи дяде Невидимке, как тебя зовут…
Я (не позволяю себя спровоцировать. Молчу и жду своего часа).
Как видно из вышесказанного, ситуация вышла из-под контроля. Что мне делать дальше? Жду инструкций. Кроме того, прошу распорядиться о выделении мне дополнительных средств на приобретение нового костюма. В этом меня узнает уже весь город.
В ожидании вашего ответа выражаю еще раз свое глубочайшее уважение.
Ответ на этот вопрос вышел из вагона второго класса белградского пассажирского поезда шесть месяцев спустя, в середине октября. Весил он килограммов сто. Русоволосый, среднего роста, с мощной нижней челюстью… Шел дождь. Кругом текло. Пассажир застегнул плащ, посмотрел направо-налево. Хотя на перроне и в вестибюле кралевского вокзала народу было немало, он сразу направился к местному сыщику. Руки не подал:
– Ты небось и есть Невидимка. Я – Очкарик.
Было сразу понятно, почему его так назвали, он был в очках со стеклами толщиной в палец. Невидимка удивился:
– Как вы меня узнали?
– У меня нет времени на болтовню, вы все только жалуетесь и жалуетесь, а работать приходится мне… Дел выше головы, устал как собака. Отведи меня к этому, твоему, с попугаем… Хотя, если тебе уж так интересно, то я вычислил тебя по тому, что ты был самый невзрачный, – сказал Очкарик презрительно.
Невидимке было не очень-то приятно. Он обиделся. Тем не менее постарался вести себя профессионально, раскрыл зонтик, махнул рукой в сторону центра города:
– Сюда, пожалуйста.
– Да убери ты свой зонтик, еще мне глаз выколешь. Я – мужчина, под дождем не растаю! – огрызнулся Очкарик.
Остаток дороги они прошли молча. Дождь лил и лил…
Господин Прохаска тем временем заканчивал письмо, которое от имени кинотеатра «Урания» намеревался послать одной из голливудских киностудий. Он как раз добрался до последней части, в которой собирался изложить просьбу прислать ему фотографию Марлен Дитрих с ее автографом, потому что «…нашим почитателям ее таланта это бы очень много значило…», когда в комнатку с киноаппаратурой ввалился Очкарик. Он, не сказав ни слова, снял очки и принялся избивать господина Прохаску. Бил куда попало. Если бы он хоть что-то видел, может быть, бил бы не так жестоко, может быть, старался бы не попасть ему по почкам или ниже пояса, но так он только махал и махал кулаками, а когда чех упал, продолжил наносить ему удары ногами. Ориентировался он исключительно на свой слух, поэтому, когда раздался треск сломавшихся ребер, когда крики сменились тихими стонами, он решил, что хватит, и пора заканчивать. После этого надел очки, вымыл руки в раковине в углу помещения, ни разу не глянув на лежащего на полу в луже крови человека. Вышел и первым же поездом вернулся обратно в Белград.
Провожая его до вокзала, Невидимка не решился спросить, что слышно насчет его просьбы относительно выделения дополнительных средств на приобретение нового костюма. Положа руку на сердце, ему полегчало, когда Очкарик поднялся по ступенькам в вагон. Неприятный тип, подумал он. Поезд уже тронулся, когда Очкарик открыл окно в коридоре и крикнул:
– Эй… Знаешь, что я думаю о таких, как ты?
Невидимка стоял на перроне под зонтом. Сказать, что не знаешь, возникнет вопрос о профессиональной пригодности, ведь сыщик по природе своего занятия должен знать все. Поэтому он сглотнул слюну, словно проглатывая свое достоинство, и с омерзением ответил:
– Знаю, я…
К счастью, в этот момент раздался резкий гудок локомотива, он заглушил последнее слово, но, правда, его можно было прочитать по губам Невидимки. Дождь лил и дальше.
Мара лила слезы, как дождь. На Руди не было живого места, отовсюду сочилась кровь или сукровица, везде кровоподтеки или отеки. Мара ломала руки и то и дело повторяла:
– Бедный мой Руди, я ведь говорила, эта птица тебя погубит… Бедный мой Руди, я ведь говорила, эта птица тебя погубит…
Господин Руди Прохаска попытался что-то сказать, но понять было невозможно, потому что Очкарик выбил ему три зуба, нижняя губа распухла и посинела. К тому же он еще и обмочился и из последних сил замотал головой, когда Мара попросила билетера немедленно вызвать врача. Ему было неловко. Маре пришлось сбегать домой за чистым бельем, переодеть его, и только после этого Симонович был послан за доктором.
– Переломы – это всего лишь переломы, все это мы составим и вправим, все это срастется, надеюсь, внутреннего кровотечения у вас нигде нет… Вы можете вдохнуть поглубже? Ох, господин Руди, он и не смотрел, куда бьет! Счастье, что вы остались живы… – бормотал доктор Карайович.
– Бедный мой Руди, я ведь говорила, эта птица тебя погубит… – повторяла Мара.
Симонович, не желая усугублять атмосферу оханий и причитаний, молчал, приносил лед, делал примочки, старался разобрать, что пытается сказать хозяин. Тем не менее и Мара, и он все поняли только на третий день, когда Прохаска смог говорить более членораздельно: