– Дяденька, вы не могли бы сесть чуть-чуть пониже, нам из-за вас ничего не видно…
Оглянувшись, Эракович в бешенстве завопил:
– Брысь, сопляки! И кто только вас воспитал такими, наверняка не ваши бедные матери!
Врежинац, тот «господин не красавец, но и не дурной наружности, не слишком толст, не слишком тонок; нельзя сказать, чтобы стар, однако ж и не так чтобы слишком молод…» – ну прямо Чичиков, который капнул с пера Николая Васильевича Гоголя, прищурил глазки, видно, сообразил, как может дополнительно заработать своими махинациями. И, как всякий мудрый деловой человек, не проронил ни слова.
Крле Рубанок процедил:
– Эх, жаль, инструмента со мной нет… Мать твою, клянусь, Швабич был бы уже без руки…
Лазарь Л. Момировац обвинил во всем власть:
– Ничего удивительного! Они всегда вырезают то, что естественно!
Негомир, сидя на месте, притоптывал. Будто отбивал басы. Время от времени приподнимаясь, взмахивал руками, словно ударяя в медные тарелки. Он сильно вспотел. Ему было жалко, что Невайда Элодия ушла и не может услышать этот новый сумасшедший ритм.
Отто еще больше испугался и по-прежнему сидел, закрыв лицо руками. Он даже не подсматривал сквозь пальцы.
Тршутка свистела громче, чем Бодо, как настоящий парень. И завывала:
– Уууу!
Парочки сначала было смутились, словно их застигли за чем-то неприличным, но тут же и сами присоединились к протестующим крикам.
Возмущались все, кроме Чеканяца. Он оцепенел. Он переживал нечеловеческие муки, делая вид, что продолжает следить за фильмом, на тот случай, если придется его пересказывать. Но глаза оставались глазами, они стреляли по сторонам сами собой. У Чеканяца заболела голова. Не выдержав, он оглянулся: Чиричева неохотно застегивала блузку. И говорила Ускоковичу:
– Ну что это такое? Я только-только выплыла…
Фазан предложил Христине:
– Пошли отсюда куда-нибудь…
Цаца Капитанка, кивнув в сторону Чиричевой, шепнула Джиджану:
– Обратите внимание, девушка из приличной семьи – семьи медиков, а так опустилась, на самое дно! А не хотите ли вы, Джиджик, чтобы ваша Цацочка купила такую же белую фуражку и темно-синий пиджак с вышитыми якорями и латунными пуговицами, чтобы вы выглядели как капитан, у которого где-то на море есть своя яхта…
Все это длилось удивительно долго. Зрители топали ногами и все слаженнее выкрикивали:
– Шваба, крути кино! Воры, верните деньги! Сапожник! Кино! Кино! Крути кино!
Один только товарищ Аврамович, удобно расположившийся в первом ряду, ближе всех к пустому экрану, сидел с блаженным выражением лица и ничего не замечал. Он был уверен, что все идет своим заведенным порядком, и жмурился. Да, он, конечно, слышал все эти выкрики, но не обращал на них внимания. Галдят и галдят. И раньше галдели, а в жизни ничего не менялось.
И кто знает, сколько бы все это продолжалось, но тут загорелось боковое освещение… кто-то запутался в тяжелой занавеске на входной двери… потом с трудом из нее выпутался… закашлявшись от пыли, скопившейся в ней за несколько десятилетий… и в зал вошла тетечка.
Именно так, тетечка из общественного туалета, располагавшегося в отеле «Турист». Не билетер Симонович, который отвечал за проверку билетов, ряды, места и действия в случае «чрезвычайной ситуации». Не киномеханик Швабич. Не управляющий общественным предприятием по прокату фильмов с помпезным названием «Центр культурных и пропагандистских мероприятий», куда входили и старый кинотеатр «Сутьеска», и новый кинотеатр «Ибар». А просто тетечка. Мадам Пипи. Подсолнух. Вечно простуженная худенькая женщина в синем вылинявшем халате и матерчатых сношенных тапках. Суверенная владычица подземного общественного туалета. Запыхавшаяся, потому что сотню метров до «Сутьески» она, видимо, бежала. И растерянная, потому что в своей жизни ей редко приходилось видеть в одном месте сразу столько людей.
Она попыталась что-то сказать, но не смогла.
– Голубчик… – наконец произнесла она и замолчала, сообразив, что обращается не к каждому человеку отдельно, а ко всем собравшимся вместе.
– Товарищи, дайте сказать… – тут же поправилась она.
– Товарищи, успокойтесь, не надо так, я не виновата… – Она снова сделала попытку.
А потом сжала кулаки, собралась с силами и, едва сдерживая слезы, выговорила:
– Перестаньте, не надо так, умер наш товарищ Тито, маршал и президент Социалистической Федеративной Республики Югославии!
По-видимому, она слушала новости по первой программе белградского радио. И не успело эхо от звуков голоса диктора затихнуть в ее катакомбах, она уже оповестила кого-то из персонала «Туриста»… они послали ее в кинотеатр «Ибар»… а те, из «Ибара», направили в «Сутьеску»…
Повисло молчание. То самое, которое называют гробовым. В тишине стало слышно, как потрескивает известковая побелка на лепном потолке… В снопе света из кинопроектора и раньше можно было заметить, что сверху, со стилизованных Солнца и Луны, с планет и созвездий, осыпается мельчайшая молочно-белая пыль, белее и нежнее пудры… Конечно же, она продолжала парить в воздухе и тогда, когда неожиданно прервался фильм… Словно для того, чтобы все на свете примирить, запорошить следы, смягчить складки морщин вокруг глаз и возле рта, убелить наши лица…
А потом раздалось хлопанье сидений: всякий раз, как кто-нибудь вставал, слышался хлопок. И хотя это считается плохим литературным приемом, попробую передать звук: «Клап-клап, клап-клап…». То ритмично, словно аплодисменты, сначала одиночные, а потом дружные. То очередью, как будто вышколенный взвод выстроенных шеренгой солдат зловеще щелкает затворами винтовок.
Встал даже Аврамович. Не вполне сознавая, где находится, он, как в тумане, вспомнил, что пришел в кино, но сейчас все вокруг напоминало неожиданно прерванное партийное собрание. Он озабоченно обращался ко всем с вопросом:
– Что, продолжение заседания завтра?
Встал Бодо, правда, пошатываясь. Его солнечные очки куда-то запропастились, он хватался за карманы, чтобы посмотреть на своем плане, где расположена ближайшая «база», ближайший тайник со «средствами для корректировки действительности».
Встал и Вейка. Он держался осторожно, боялся, как бы его не унесло сквозняком.
Встали Гаги и Драган, профессор Джурдже Джорджевич, Эракович и Эраковичка…
Встали все, каждый в своем ряду, даже Лазарь Л. Момировац, хотя правильнее было бы сказать, что от радости он не встал, а подскочил.
Несмотря на то, что кое-кто потом во всеуслышание заявлял, что в знак протеста остался сидеть, на самом деле не сдвинулся со своего места в тринадцатом ряду один только перепуганный Отто, по-прежнему прикрывавший лицо ладонями. Он так никогда и не отважился бы выйти, если бы в этой толчее кто-то не вывел его из зала, прибегнув к грубому обману:
– Пойдем, Отто, пойдем, добрый наш Отто… Пойдем, самое страшное закончилось.
Все повставали, все покинули кинотеатр, хотя печальный билетер Симонович так и не появился, чтобы в соответствии с инструкцией «О мерах и действиях в случае чрезвычайных ситуаций» отдернуть темно-синюю занавеску и настежь распахнуть двустворчатую дверь. Так что все беспомощно запутывались, а потом выпутывались из пыльных складок темно-синего плюша, жмурились от резкой перемены освещения, а многим некоторое время было не вполне ясно, действительно ли они вышли из зала или просто снова куда-то вошли.
Снаружи, перед «Сутьеской», Милкинац Бабл Гам и Далипи Веби упаковывали в сумки свои товары, новые и традиционные «развлечения для зубов», ведь кто его знает, когда кинотеатр заработает снова. Они не разговаривали. Если не считать еле слышных жалобных причитаний Бабл Гама:
– Ох, вот беда… Любой исторический кризис прямо в меня бьет… Взять хоть убийство президента Кеннеди. Только я сделал первые шаги в крупном развлекательном бизнесе, а тут его убили, всю Америку как парализовало. Никаких развлечений целый месяц. Все отменили, никто не смеется, и уж тем более никто никуда не ходит…
На улице не было ни одного спокойно идущего человека. Все куда-то бежали. Но при этом казалось, что никто толком не знает, куда. Кроме солдат – те все бежали, возвращались к себе в казармы.
На одном из балконов мужчина, перегнувшись через перила, вставил в металлическое гнездо на стене дома приспущенный флаг Югославии. И застыл рядом с ним по стойке «смирно». Он выглядел растерянным и одновременно гордым. Одет был в купальный халат, на ногах гольфы, на голове сеточка для волос.
Как я уже говорил, мне не удается вспомнить названия той картины. Более того, сколько я ни напрягаю память, не могу до конца разобраться, что из описанного мною было фильмом, что историей, а что попыткой о чем-то рассказать.
Знаю только, что нужно было кого-то объявить виновным. Было проведено собрание объединенного трудового коллектива городского кинопроката. Состоялось обсуждение, высказывались соображения относительно того, кто как повел себя в решающий момент. Работники кинотеатра «Ибар» сразу же выступили с заявлением, что у них все прошло как положено, достойно. А вот в «Сутьеске» дело дошло почти до реконструкции событий. Но чтобы не заходить так далеко, было принято решение призвать к дисциплинарной ответственности не кого иного, как Симоновича.
Во-первых, никто не стал бы его защищать, за исключением Момироваца. Кроме этого, налицо были и факты. Его не оказалось на рабочем месте, то есть у двери. Он поставил под угрозу безопасность зрителей. Могла возникнуть паника… К тому же, как сказал кто-то под самый конец, по вине Симоновича все запутывались и выпутывались из темно-синей пыльной занавески, что выглядело совершенно недостойно в столь серьезный исторический момент.
Вполне возможно, весь этот процесс закончился бы относительно безболезненно, то есть обычным предупреждением, ведь никому не хотелось брать на себя ответственность за судьбу старого человека, вот-вот выходящего на пенсию, если бы Симонович сам себя не погубил. Ему тоже полагалось выступить, признать ошибки, покаяться: «Сожалею, нарушил свои трудовые обязанности» и еще пара фраз примерно в таком же духе. Бла-бла-бла. Не более того. Этого было бы достаточно, чтобы его простили и обо всем забыли. Но Симонович, наверное, по причине глубокой печали, а может, еще чего-то, что на него нашло, к следующему собранию исписал более ста пятидесяти страниц. Изложив свое видение событий.