Как ничего не сказал и тогда, когда в апреле 1941 года первые немецкие части после непродолжительного артобстрела заняли Кралево.
Как ничего не сказал и тогда, когда совладельца «Урании» Руди Прохаску одним из первых жителей города вызвали в местное отделение гестапо.
– Ох, горе мне, горе… Горе мне горькое… – причитала госпожа Мара, собирая своего супруга на эту встречу, подавая ему пиджак, поправляя галстук, вправляя в верхний кармашек то один, то другой платок. – Горе мне… Руди, следи за тем, что говоришь. Прошу тебя, говори только по-немецки. Прошу тебя, обещай мне, на сербском – ни слова… По-сербски ты вечно скажешь что-нибудь, что не следовало бы…
Однако никакой беседы в гестапо не было. Руди просто вручили список фильмов, которые запрещено демонстрировать. Третий рейх не считал, что ему есть о чем беседовать с киномехаником Прохаской. Его и принимал-то вовсе не офицер, а человек в гражданском с водянистыми глазами и маленьким значком со свастикой на лацкане пиджака. Когда он смотрел на Прохаску, казалось, что он смотрит сквозь него:
– Подпишитесь, что вы поняли.
Сказал он это вовсе не по-немецки, а по-сербски. Этот человек, который передал ему в руки распоряжение, был фольксдойче, местный немец из Баната. То есть из тех, кто привык жить на необъятной равнине и, попав сюда, вечно ходил, втянув голову в плечи, ему казалось, что слишком близкие окрестные горы могут рухнуть и засыпать его камнями. Господин Прохаска с трудом удержался от резкого ответа. Он был зол, потому что шел сюда со смешанными чувствами тревоги и гордости, опасаясь, что его могут расстрелять, а в результате его принял мобилизованный штатский чиновник, может быть, еще более испуганный, чем он сам. Вернувшись домой, на вопросы Мары о том, что и как было, отвечал едко:
– Невидимка был лучше, этот меня совершенно унизил.
Хотя нельзя сказать, что расстрелов не было. В октябре после столкновений с объединенными силами четников и партизан немцы уничтожили почти две тысячи человек гражданского населения. Это было возмездием, материальным выражением простого арифметического расчета: сто ваших за одного нашего погибшего, пятьдесят ваших за одного нашего раненого.
Были убиты почтовые служащие, слесари, учителя, сапожники, земледельцы, ветеринарные врачи, преподаватели начальных школ, строители, жестянщики, кузнецы, литейщики, инженеры, телеграфисты, монтеры, портные, пекари, парикмахеры, маневристы, кочегары, стрелочники, лесники, домохозяйки, школьники, машинисты, путейские рабочие, наборщики типографии, садовники, чиновники… а больше всего было музыкантов, потому что цыганам без лишних вопросов рядом с именем и фамилией вписывали в графу «профессия» именно это беззаботное занятие.
Расстрельная команда выполнила свою обязанность, а расстрелянные не доделали своих дел: они уже никогда не доставили всех почтовых открыток, и в конце концов разбухшие мешки сгнили в подвалах почты… никогда не починили ворота, двери закрывались плохо, петли скрипели… никогда не выучили букв алфавита, следующих за Д, а с пятью буквами далеко не уедешь… никогда не собрали урожай, и отяжелевшие ветки фруктового сада надломились… никогда не составили списков вакцинации скота, и заразные болезни распространились, у большеглазых телят слюни свисали до земли… никогда не закончили начатых лекций о единицах измерения, о том, сколько чего в чем содержится… никогда до конца не выжали воздух из мехов для раздувания огня, и он в них застоялся… никогда не прочистили каналы, ковши и желоба, сплав в литейных формах затвердел и окислился… никогда не использовали подошедшее тесто, перелившееся через края кадушек, и оно заплесневело… никогда не смогли сохранить леса, деревья вырубали кто как захочет… никогда не сняли с веревок сушившееся белье, скатерти, наволочки и простыни… никогда не закончили фразы десятков заявлений и жалоб… и главное – расстрелянные не оставили выжившим возможности хоть когда-нибудь запеть во весь голос.
Мара во время оккупации гораздо чаще, чем раньше, целовала своего мужа. Стоило Руди только попытаться приоткрыть рот, чтобы заговорить, Мара тут же бросалась ему на шею и закрывала рот поцелуем. Потребовала пообещать ей, что никогда не будет выходить из дома с птичкой. Она была уверена, что за попугая заплачена неоправданно большая сумма, и он никогда не заговорит, но опасалась, как бы Руди при свидетелях не сказал своей Демократии чего не надо.
Фильмы демонстрировались в «Урании» в соответствии с распоряжением властей. Перед началом каждого показывали киножурнал о боевых успехах вермахта. Артиллерийская батарея содрогается от выстрелов под маскировочной сеткой, пехота бодро вылезает из окопов, колонна германской бронетехники входит в какой-то город, карта Европы испещрена стрелками, показывающими наступление германских войск, над городскими площадями развеваются флаги, проходят кадры: шеренги солдат, снятых в полупрофиль, на первом плане – крепко сжатые челюсти и напряженные шейные вены. Фюрер произносит речь перед все более молодыми элитными частями…
Ничего не изменилось и тогда, когда Третий рейх стал терпеть поражения на всех фронтах. Правда, некая Герта, любовница начальника кралевского гестапо, все яростнее пришпоривала белого породистого коня, проносясь галопом по центральным улицам города. Такие скачки в сопровождении двух овчарок вошли у нее в обыкновение. Она была исполненной какого-то бешенства крепкой эффектной брюнеткой. Иногда она направляла своего белого коня прямо на прохожих и высокомерно усмехалась, наслаждаясь общей паникой на улице. Она даже потребовала, чтобы германский военный кинооператор увековечил на пленке ее развлечение, а может быть, это было попыткой освободиться от страдания.
Руди Прохаске не раз приходилось открывать кинотеатр «Урания» и в те часы, когда сеансов не было, чтобы прокрутить этот десятиминутный фильм ей одной: Герта в кавалерийских галифе и высоких сапогах, белый конь, который то встает на дыбы, то стремительно рвется вперед, две овчарки, сосредоточенно сопровождающие молодую женщину. Она сидела в зале одна и нередко требовала повторить ролик еще и еще раз. И тогда все еще молодой билетер Симонович, стоящий по стойке «смирно» в парадной униформе рядом с темно-синей портьерой главного входа, видел, как Герта в темноте плачет и выходит из зала без улыбки, с покрасневшими глазами.
В самом конце своей жизни Герта спасла жизнь Руди Прохаске. Что это было, как такое получилось… но только совладелец «Урании» перепутал коробки и вместо журнала зарядил в аппарат и пустил случайно оставшийся и, разумеется, запрещенный американский фильм. Что тут началось! Солдаты повскакали с мест, один из офицеров схватился за пистолет. Прохаска вышел из проекционной, чтобы попытаться оправдаться, извиниться… Офицер рванул затвор, дослал патрон в ствол, еще мгновение, и ударник приведет в действие боек, но тут перед Руди возникла Герта. Она что-то прошептала офицеру на ухо. Тот улыбнулся и опустил пистолет. А Герта капризно махнула Прохаске рукой, давая понять, что он может идти.
При эвакуации германских частей из Кралева она не пожелала без своего коня и собак занять место в последнем поезде. Но еще при отправлении состава из Греции все товарные вагоны были заняты ранеными. Она отказалась ехать, а вот Иоганну, тому самому мобилизованному чиновнику из Баната, сделать это не удалось. Где-то наверху было принято решение, что местные немцы должны остаться там, где и были. Не подав гудка, поезд тронулся. Герта вскочила в седло и галопом покинула город. Еще толком не рассеялся пар от локомотива, а Иоганна рядом с насыпью забили насмерть путейские рабочие. Судя по всему, он и не думал сопротивляться, просто упал и прикрыл голову руками. Его так и оставили лежать на спине, с открытыми водянистыми глазами, которые как бы смотрели, но уже не видели небо. Однако уехала Герта недалеко. Мост на Западной Мораве был разрушен, поэтому она пустилась через реку вброд, там, где, как ей показалось, будет мелко. Но на Западную Мораву ни в чем нельзя полагаться, в ней много водоворотов, они, подобно облакам, перемещаются, соединяются, разделяются. В один из них она вместе со своими животными и попала, но те, хоть и с трудом, выплыли и добрались до берега, а Герта бесследно пропала. Оседланный белый конь отряхнулся и ускакал. А овчарки остались. И еще долго бродили по прибрежному ивняку, при свете дня принюхиваясь, а по ночам завывая.
Руди Прохаска наконец смог опять выходить из дома с птичкой в кармане пиджака. И мог показывать все фильмы, какие хотел. Целых несколько десятков дней. А потом совладелец «Урании» был снова одним из первых вызван к новому, теперь партизанскому, руководству города. И опять госпожа Мара помогала своему супругу собираться со словами:
– Горе мне, горе… Ох, горе мне… Следи, что говоришь…
И снова киномеханик получил рекомендации относительно того, какие фильмы приемлемы, а какие запрещены. И снова начались расстрелы, в основном промышленников, торговцев и других состоятельных людей, без суда и следствия, по обвинению. Только на этот раз никто не вел никаких списков, а места расстрела и захоронения каждую ночь были новыми. Эхо выстрелов в темноте давно затихло, свидетели поумирали, опухнув от молчания, сегодня все это мало кого интересует… Но если внимательно посмотреть на прогулочную аллею вдоль Ибара, если обратить внимание на то, как расположены канализационные люки и зарешеченные отверстия для слива воды, видно, что трасса проложенной после войны системы городской канализации идет не прямо, как это обычно бывает, а почему-то петляет, обходя некоторые места. Согласно городскому преданию, причина этого в том, чтобы обойти места тайных захоронений. Неизвестно, пробовал ли кто-нибудь проверить истинность таких утверждений.