Вскоре после войны было национализировано все хоть мало-мальски ценное. В частности, и отель «Югославия», и кинотеатр «Урания». Совладельцы – Мара и Руди – и вида не подали. Ничего страшного… Они и раньше не придавали особого значения материальной стороне жизни. Подумаешь, кресла, обитые вытершимся плюшем, пропылившиеся портьеры, допотопная киноаппаратура… Важно, что они вместе, что по-прежнему любят друг друга. Впрочем, им разрешили остаться в кинотеатре, но теперь просто работниками. Несмотря на то, что Руди Прохаска по-прежнему вытягивал указательный палец по направлению к птичке:
– Опять ты ничего не сказала… Ну, давай же, скажи хотя бы свое имя!
И Мара в таких случаях повторяла ему:
– Руди, брось это гиблое дело… Если бы она хотела, то уже давно бы заговорила, хоть что-нибудь да сказала… Эта птица только ест и меняет перья… И еще повсюду, извини меня, гадит.
Действительно, птица ничего не сказала. Говорили люди.
Лаза Йованович, тот, что собрал попарно правые и левые ботинки, а потом построил отель «Югославия», пока все еще жив и все еще разочарован:
– Я это не так себе представлял.
Божо Цугер, партизан с первого дня войны, почесывая свое пузо, все реже встречаясь со своими боевыми товарищами и все чаще сидя с удочкой на берегу Ибара:
– Сказать по правде, и я это представлял себе по-другому.
Некто Милкинац, нищий:
– Уезжаю в Америку, дружище. Это страна неограниченных возможностей, там есть все, чего душа пожелает, там можно шикарно жить даже продажей жевательной резинки… А вы начинайте готовиться к моему возвращению, вернусь Рокфеллером!
Доносчик Невидимка, когда его раскрыли:
– Прошу прощения! А как вы меня раскрыли?!
И чуть позже, когда его арестовали:
– Решительно протестую! Вы меня с кем-то путаете, это ошибка!
И еще позже, после того, как следователь всего один раз ударил его по лицу:
– А может, мы договоримся? Сколько вы мне скостите, если я расскажу вам о неком Очкарике?
Очкарик, заплечных дел мастер, когда его обнаружили:
– Слава богу, наконец-то пришли. Сколько лет я ждал. Не могу дальше жить со всем тем, что наделал…
Чкильяц, кадровик, докуривающий каждую сигарету до тех пор, пока она не начнет обжигать губы:
– Товарищ Панта, скажу тебе вот что: находятся такие, которые говорят, будто бы пища в городской общественной столовой невкусная… Как бы тебе объяснить, мы считаем твоей задачей, чтобы ты показательно ел в присутствии других людей и не жаловался… Партия, товарищ Панта, рассчитывает на твой аппетит… Пока ты, скажем так, свободен.
Панта, Маэстро обедов, сидя в облаке табачного дыма в кабинете кадровика и посматривая на портреты загадочно улыбающегося товарища Сталина и по-отечески улыбающегося товарища Тито (хотя со страха кому-нибудь могло показаться, что ровно наоборот):
– Ни за что на свете! Я гурман! А вы мне обеспечите трехразовое питание?
Печальный портной Марко в день, когда маршал Тито впервые прибыл в Кралево, в толпе, собравшейся на главной площади, едва шевеля губами, словно боясь выронить несуществующие булавки и иголки:
– Тссс… Не надо, не надо, Деса… Не надо, прошу тебя…
Что вызывало у безумной Десы следующий приступ смеха:
– Потому и смеюсь, хо-хо-хо… Чтобы мне стало, хе-хе, легче…
Священник отец Дане, цитируя Евангелие от Иоанна (на том месте, где открылось Священное Писание), отвечает на вопрос, безразлично какой:
– Принесите рыбы, которую вы теперь поймали. Симон Петр пошел и вытащил на землю сеть, наполненную большими рыбами, которых было сто пятьдесят три; и при таком множестве не прорвалась сеть.
И опять партизан с первого дня войны Божо Цугер, не стесняясь окружающих, почесывая пузо и выковыривая из пупка комочек:
– А что у вас считается большой рыбой? Меня, к примеру, обрадовал бы и пескарь!
Какие-то дети, пробегая по главной улице:
– Мушмула свалился, Мушмула свалился! Разбился насмерть, грохнулся с дымовой трубы…
Св. Р. Малишич по кличке Государство, дохнув на печать и кулаком прихлопывая пошлинные марки нового государства на всевозможных документах, глядя на клиентов через очки:
– Спешите?
Он немного пожелтел лицом, возможно, на его коже действительно начал проступать государственный клей.
Сначала умерла госпожа Мара. Во сне, в постели, и выглядела она так, будто заснула. Вскоре после нее ушел и господин Руди Прохаска. Произошло это на улице. У него закружилась голова, он упал, картина мира перевернулась, как бывает, когда из-за ошибки киномеханика на экране переворачивается изображение, и небо оказывается внизу, а наверху дергаются ноги киногероев… Подбегали прохожие:
– Вам что, плохо?
– Что с вами?
– Что вы чувствуете?
– Смех да и только, правда? – успел сказать Руди Прохаска, прежде чем и такая, перевернутая, картина мира стала «перегорать».
А затем то там, то здесь вместо цвета стали появляться бутоны белизны, их становилось все больше, они расцветали, расползались и соединялись в одно единое белое – в одно-единственное пустое. Руди с большим трудом довезли до больницы, врачи сделали все, что могли…
Добрый чех, правда, в какой-то момент пришел в себя. Но он по-прежнему ничего не видел, кроме полной белизны, как это бывает, когда кинопроектор работает без пленки, вхолостую… При этом слышал звуки, чей-то голос, распорядившийся положить его в палате номер семь, потом слышал перешептывание докторов, нежное позвякивание ампул с инъекционными растворами, более грубое звяканье медицинских инструментов, резкий звук отрываемого пластыря, а позже приглушенное хихиканье двух медсестер в больничном коридоре:
– Пойдем, проверим этого, из седьмой?
– Да ладно, не убежит дедуля… Подожди, дай я тебе расскажу…
Прохаска слышал и вздохи Симоновича рядом со своей кроватью… Пытаясь пошутить, Руди кое-как пробормотал:
– Не все пропало, дружище… Картинки, правда нет, но звук все еще…
И тут же серьезно добавил:
– Присмотри хотя бы за потолком, жалко, если погибнет… А внизу, в зрительном зале, что там делается, на это мы все равно повлиять не можем… И еще, прошу тебя, позаботься о моей птичке… Человечество не смогло придумать ничего лучше демократии… Не отступай, она заговорит, важно, чтобы хоть что-то сказала, а там дело пойдет легче… Гораздо легче…
Потом пропал и звук. Все больничные звуки стихли… Господин Руди Прохаска еще какое-то время слышал одинокое шуршание, какое бывает, когда кинолента заканчивается, и ее целлулоидный хвостик, крутясь, болтается и производит ритмичное:
– Тль-тль-тль-тль…
В конце концов прекратился и этот монотонный звук. Белая картинка свернулась и стала совершенно черной.
Птица ничего не сказала и тогда, когда умер господин Прохаска. И тогда, когда заботы о ней взял на себя Симонович. После чего племяннику Мары, который как снег на голову свалился унаследовать имущество, заметно полегчало. На кой ляд ему попугай, да еще с таким именем. Ему хватило всего нескольких дней, чтобы оформить связанные с наследством бумаги, продать домик Мары и Руди и раствориться где-то там, откуда он и возник. Правда, для порядка несколько раз опечаленно вздохнув:
– Эх, тетя, тетя… Эх, дядя, дядя…
Тем дело и кончилось.
Билетер Симонович не сдавался, правда, нельзя сказать, чтобы и сильно надеялся. Как-то позже, в середине семидесятых, в Кралево, в Доме общественных организаций устроили выставку птиц. Яркие цвета, перья, крылья, маленькие головки, которые высовываются и снова прячутся, стрекотание, щебетание… Среди пернатых созданий оказалось несколько попугаев. Симонович с Демократией в кармане подошел к одному из стендов. Спросить совета.
– Редкий вид. Живет очень долго, – таким было мнение мужчины, окруженного клетками.
– А говорить может? – спросил Симонович.
– От десяти до двадцати слов… – сказал мужчина. – Хотите продать?
– А что за двадцать слов? – продолжал расспрашивать Симонович.
– Ну, те, что слышит от людей… Нельзя же ждать от птицы, что она сама слова выдумает… У меня есть один, ругается как извозчик… Куда вы? Не хотите продавать? Можно на обмен. Вот, дам вам за него пару этих желтоклювых…
– Нет, Ибрагима и его семью я отсюда не гнал! Они сами уехали! И вообще, зачем она скрывала! Я же свои картинки каждому могу показать! – Крле расстегивал рубаху, еще некоторое время оправдываясь и давая всем желающим возможность разглядеть татуировки на его коже.
Шею, грудь и руки Крле вперемешку, хаотично покрывали наколотые тонкой иглой и со временем поблекшие имена каких-то девушек, символическое изображение «инь-ян», здоровенный крест, грудастая сирена на гребне волны, святой Николай, неоконченная партия в «крестики-нолики», какое-то расплывшееся пятно, прежний герб Югославии с пятиконечной звездой, номер воинской части, название места и срок прохождения службы в армии, пронзенное стрелой сердце, герои любимых комиксов, какая-то крылатая тварь…
В полном соответствии со своим ужасающим прозвищем Крле Рубанок угрожал пустить кровь всем и вся, где бы ни появлялся. А потом осознал, что нет в этом ничего особенного, тем более прибыльного. И, видимо, чтобы его не заподозрили в том, что он предал собственные идеалы, обратился к родственной деятельности. Открыл лесопильное предприятие. Крле беспощадно вырубал самые здоровые деревья, сначала в окрестных горах, а позже и везде, где ему удавалось оформить разрешение на эксплуатацию. Подъезжали тягачи. Они разбили наши и без того никудышные дороги. Они вывозили еще влажные столетние кольца. Главным образом за границу.
Крле Рубанок разбогател. В кинотеатры он больше не ходил. Не хватало храбрости. Поэтому на вилле, настоящей крепости, оборудованной системой безопасности и стоящей на холме неподалеку от города, у него был собственный кинозал, и в нем десяток обтянутых замшей кресел и огромный современнейший плазменный экран. Но и здесь он сидел один-одинешенек. У него не было ни одного приятеля, с которым он не боялся бы сидеть в полумраке. Вместо фильмов он просматривал то, что снимали камеры наблюдения. Их было штук пятьдесят, во всех комнатах, вокруг дома, на высоченной ограде, перед въездными воротами… Крле сидел в кинозале с дистанционным пультом в руке и осматривал стильную мебель, по-царски широкие кровати и ковры ручной работы, витражи и мраморные камины, обеденные и биллиардные столы, фарфоровые барашки кранов в ванных комнатах, позолоченные ручки на внутренних дверях из массива красного дерева. Осматривал свой безукоризненно английский газон и пустой бассейн, облицованный мозаикой в античном стиле. Но особенно внимательно смотрел на извилистую подъездную дорогу. Вздрагивал, как от укола, даже тогда, когда было ясно, что к его вилле случайно приблизился грибник или деревенская бабка, собирающая щ