Директор цирка выглядел усталым. Пытался освежиться ручным вентилятором. Развалился на полотняном складном стуле – на нем только толстые черные гольфы, полосатое нижнее белье, на шее мокрое темно-синее полотенце, на лице – следы красного гримировального карандаша, которым подводят губы. Он был из тех, кто бреет голову, чтобы не бросалась в глаза лысина, с белой, как творог, кожей и в том возрасте, когда мышцы становятся дряблыми, тело покрывается черными и крупными, как ежевика, родимыми пятнами, а ноги, судя по гольфам, все время холодны как лед… Близко поднес дребезжащий вентилятор на батарейках к одному, потом к другому уху, поднял левую руку и обдул подмышку, а потом, не стесняясь, направил поток воздуха себе между ног. И только после этого заговорил. Так, как говорят люди, привыкшие к публичным выступлениям – слишком энергично жестикулируя, делая частые паузы, словно рассчитанные на аплодисменты.
– Извините, я обычно в таком виде людей не принимаю… Но сегодня вечером я просто сварился…
– Ничего страшного, – сказал Симонович, с трудом отыскав, где можно сесть.
– Шесть ролей… вы понимаете, шесть ролей… – продолжал усталый мужчина. – Одна только смена костюмов сколько сил требует…
Симонович удивился. Он очень внимательно следил за сегодняшним вечерним представлением, но не заметил, чтобы директор появился в шести ролях. Он готов был поклясться, что ролей было всего четыре. Именно столько раз он узнавал одно и то же лицо и фигуру, несмотря на то, что публике его представляли в качестве того или иного иностранного артиста, несмотря на разные костюмы, парики, грим, фальшивые усы и плохо приклеенную накладную бороду… Сегодня вечером он был печальным клоуном с веснушчатым лицом и красным носом. Был сосредоточенным жонглером с мячиками и кеглями в плотно облегающем трико. Был таинственным фокусником в ниспадающем черном плаще и надвинутом на глаза цилиндре… Был надменным силачом в костюме с бахромой… Симонович задумался, что же он упустил? Да, конечно, вдруг осенило его – директор выступал и в роли бесстрашного укротителя зверей. Несомненно, это был он. Но какая роль была шестая, оставалось непонятным.
– Плохие времена… – продолжал усталый мужчина, охлаждая себя ручным вентилятором. – Люди от нас уходят, заменять их приходится мне… Клоун, жонглер, фокусник, силач, укротитель… А сегодня утром и акробат на трапеции заявил: «Ухожу, плевать мне на все, не хочу из-за грошей шею сломать!» Мне – такие слова… Ладно, ушел, но он еще увел с собой и нашу самую красивую девушку, мы в нее ножи метали… Что, мне теперь и девушкой переодеваться?! Ох, не могу больше, просто подыхаю…
Точно. Оно. Акробат. Директор выступал и акробатом на трапеции. Он, правда, не довел до конца свой громогласно объявленный номер. В сопровождении драматической музыки, под барабанную дробь с бесконечной магнитофонной ленты он долго взбирался на конструкцию, закрепленную под самым брезентовым куполом передвижного цирка, но в последний момент все-таки пошел на попятную. Тем не менее получил свою порцию аплодисментов, словно сделал все, чего от него ждали.
– Подыхаю, – жаловался усталый мужчина. – Имени своего настоящего вспомнить не могу… Вы сами видели, сколько зрителей, еле сводим концы с концами… Только сладости хорошо идут, но цирк не может выжить за счет сахарной ваты…
Симонович молчал. Директор перечислял:
– Аренда площадки. Потом счета… Прожектора просто высасывают из нас деньги, жгут и жгут киловатты. Кроме того, латание дыр на шатре, регулярное и чрезвычайное, когда какой-нибудь идиот прожжет брезент сигаретой… А корм для животных! Они не едят, а жрут, как будто боятся, что завтра им ничего не дадут! Про зарплату я и не говорю, тем более что мы ее фактически не платим…
Зрителей действительно было не ахти сколько. Сахарная вата пользовалась прекрасным спросом и до начала представления, и после окончания. Попадались даже пожилые зрители, стоявшие в очереди, чтобы измазаться сладкими нитями розового цвета. Симонович не мог знать, какова арендная плата за «площадку» на кралевском оптовом рынке, где по традиции размещался каждый гастролирующий цирк. Не мог он знать, и сколько электричества потребляют прожектора. Должно быть, немало, раз дают такой сильный свет. Шатер действительно был весь в заплатах. Хотя оставалось и немало дырок. Но животные вовсе не выглядели откормленными. Верблюд едва держался на ногах. Бока у лошадей впали, гривы не блестели. У тигра было больше ушей, чем зубов. Змея, правда, была толстой, блестела как смазанная маслом, но не шевелилась, и возникало сомнение, жива ли она? А обезьяна, ээх, выглядела так, словно за кусочек сахара готова на все что угодно…
– Ладно, – наконец-то директор цирка выключил ручной вентилятор. – Билетер мне нужен, я не могу еще и билеты отрывать… Кроме того, вы будете помогать и в других делах, плакаты расклеивать, еще что-нибудь. Конечно, вы в возрасте, но, наверное, кое-что сможете. Например, колышки забивать, помогать натянуть шатер… Принести и посыпать опилки. Я уже сказал, в настоящий момент на зарплату у нас денег нет, но питаться будете вместе с нами. И путешествовать… Из города в город. Из республики в республику. Правда, всего этого все равно недостаточно. Может, вы знаете какие-нибудь трюки? Я вижу, вы вот лестницу с собой принесли…
– Я могу подниматься до девятой перекладины… – смущенно ответил Симонович.
– И? – директор потер руки.
– И все. Оттуда смотрю на мир…
– А как насчет того, чтобы с верха лестницы сделать какой-нибудь прыжок, сальто… Что-нибудь опасное… Публика такое любит… Клоун всех смешит, фокусник удивляет… Но публика ждет смерти… Людей это возбуждает! Разумеется, у меня и в мыслях нет толкать вас на гибель… Просто должно опасно выглядеть, а у нас есть способы уберечь вас от несчастного случая – и защитная сетка, и почти невидимый стальной трос… Я этим делом занимаюсь уже несколько десятилетий, и за всю свою карьеру видел не больше пяти смертельных случаев… И то исключительно из-за легкомыслия… Цирк требует к себе серьезного отношения… Да, так я хотел сказать, что раз вы забираетесь на эту вашу лестницу, то почему бы вам оттуда не сделать что-нибудь опасное…
– Да, но…
– Жаль, вижу в вас нет авантюрной жилки… А эта птичка у вас в кармане, этот попугай… Он что-то умеет? Может быть, говорит?
– Ну, вообще-то нет… – весь сжался Симонович.
– Очень жаль, но я не смогу вас взять… – сказал директор цирка. – У нас все-таки должны выступать все…
Симонович выглядел совершенно подавленным. Встал. Направился к двери вагончика-прицепа. Директор повторил:
– Мне очень жаль…
Птичка в кармане пиджака усиленно моргала. Вытягивала шею и поглядывала то на Симоновича, то на директора. Словно понимала, что разговор шел и о ней, что обсуждалась и ее судьба. Завозилась в кармашке, выбралась из него, распушилась, пролетела два или три метра, отделявшие ее от директора, и опустилась к нему на плечо…
Симонович остановился и вдруг услышал, как попугай проговорил голосом, похожим на человеческий:
– Демократия, недорого!
Симонович и его птица уехали с так называемым международным цирком. Не знаю, будете ли вы разочарованы, если они приедут в ваш город, и вы узнаете одних и тех же людей в нескольких разных ролях. Не знаю и того, будете ли вы разочарованы, когда увидите номер в исполнении Симоновича, то есть то, как он взбирается на лестницу, прислоненную к центральной мачте шатра. И как смотрит с самого ее верха, с девятой перекладины, и какое у него искренне озаренное лицо, когда он видит всех нас, здесь собравшихся. И как попугай в его кармане одно только и хочет, а может быть, одно только и умеет сказать:
– Демократия, недорого!
Кто-то на все это смеется. Кто-то морщится и ворчит. Кто-то даже свистит и требует назад свои деньги. Кто-то, как обычно и бывает в этой стране, находит, что добавить, потому что считает, что у него получится лучше.
А мне известно, что Швабомонтаж наконец ушел на пенсию. И с этого момента вдруг просто ожил. Что касается полнометражного фильма, который он десятилетиями создавал из фрагментов других картин, того самого фильма, каких еще не видывал мир, то лента протяженностью более четырнадцати километров (а точнее, четырнадцать тысяч двести девяносто два метра) демонстрировалась всего один раз, это был дневной предпремьерный показ. Он состоялся в день ухода Швабича на пенсию, который одновременно стал днем закрытия кинотеатра «Сутьеска». Во время этого неофициального, последнего киносеанса зрители увидели совершенно не связанные друг с другом части, какие-то отходы монтажа, иногда вроде бы выстроенные в некий сюжет, смысл которого, похоже, улавливал один только Швабич. Друг друга сменяли то несколько кадров из фильма про войну, то несколько кадров из вестерна. Напряженный немой фильм переходил в патетический мюзикл. Трагедию прерывала комедия. Любовная история чередовалась с легким порно. А то вдруг появлялись фрагменты из детских кукольных сказок. А дальше шел киножурнал. Ужастик мешался с документальным кино, воспевающим красоты природы. Триллер, психологическая драма, исторический фильм, фильм-катастрофа, религиозный фильм, научная фантастика, мультфильмы, приключенческие… чего тут только не было, так же, как и в жизни, хотя бы по небольшому кусочку. Между прочим, проскочили и несколько кадров того фильма, названия которого я не могу припомнить: абориген с лицом, раскрашенным белой краской, выкапывает небольшую ямку в песке и в чем мать родила ложится в нее, чтобы оплодотворить свою землю.
Гордый делом всей своей жизни, автор пригласил на презентацию полной и окончательной версии продолжительностью в восемь часов только узкий круг ближайших друзей. Кассиршу Славицу. Вечно усталого Цале, владельца ручной тележки, перевозившего все громоздкие предметы в нашем городе. И трех-четырех поварих из ресторана самообслуживания при довоенной гостинице «Югославия». Каждого из гостей заметно взволнованный, одетый в парадный костюм Швабич лично приветствовал у входа.