Он не жаловался. У него была дверь. Было окно. Правда, очень маленькое и почти под потолком, ему приходилось подпрыгивать, когда он хотел глянуть в него. Было место, чтобы подвесить гамак, в котором он спал. Была печка по прозвищу «королева печей». И к ней труба со всеми коленами. Со временем всего скопилось даже слишком много – топор, нож, табуретка, та, которая табуретка, вторая табуретка, та, которая столик, электроплитка, кастрюлька, ложка, вилка, глубокая тарелка, и, представьте себе, – еще и мелкая… а носков, белья, рубашек, этого было сколько хочешь, он «роскошествовал», по пять дней мог ничего не стирать… Слава богу, из одежды ему ничего больше и не требовалось. Тем более что с самого начала у него была униформа.
Руди Прохаска уже осенью 1939 года за счет фирмы «Урания» заказал для молодого Симоновича брюки и пиджак. Кроил их лупоглазый Красин, лучший портной города. Вышеупомянутый Красин, когда Прохаска показал ему фотографию элегантно одетого кинобилетера во французском журнале Tout-Cinéma, выкатил глаза еще больше. И сказал:
– Нет проблем, господин Руди. Будет точно так, как здесь, вот только в покрое разберусь!
После чего некоторое время так страшно хлопал глазами, что было страшно, сможет ли он когда-нибудь остановиться, однако, оценив профессиональным взглядом, что необходимо для пошива, в журнал он больше не заглядывал. Костюм получился точно таким, как на иллюстрации. Включая красные нашивки на рукавах и брючные лампасы. Плюс к этому – плащ-накидка с медными пуговицами! Плюс к плюсу – фуражка, отделанная золотым шнуром!
Портного Красина расстреляли немцы в октябре 1941 года. Рядом с кралевской железнодорожной станцией за несколько дней было уничтожено около двух тысяч человек. Даже тогда, на месте казни, Красин до последнего момента, пока не раздалась команда стрелять, рассматривал форму построенных солдат. И только шире раскрывал и без того огромные глаза: какой великолепный покрой, какое гармоничное единство! Ему было просто жалко, что он не может выйти вперед и подойти к ним ближе, чтобы разобраться, как заделана кромка.
Потом, вскоре после национализации кинотеатра, Симоновичу велели униформу больше не носить – какая-то она салонная, как на манекене, с буржуазным душком. Беседу с ним проводил некий Щурик, кадровик, не то гражданский, не то военный. Такое прозвище ему дали потому, что он невероятно много курил и из-за вечно окружающего его облака дыма всегда щурил глаза. Однако, не дай бог, чтобы Щурик предложил тебе воспользоваться его портсигаром и зажигалкой, это означало: конец, выкуривай последнюю – и на расстрел.
Итак, Щурик сначала молча выдымил две сигареты. Он давал огоньку добраться до самых его губ, создавая у «собеседников» впечатление о себе как о человеке, который ни перед чем не остановится, пока до самого конца не сделает то, что и собирался сделать. На Симоновича, который все это время стоял перед его столом по стойке «смирно», он, считай, и не глянул. Симонович же испуганно разглядывал кабинет, насколько дым позволял это сделать. Видно было немногое: пепельница с монограммой «ОЮ», наполненная окурками и пеплом… зловещий портсигар и бензиновая зажигалка… пишущая машинка и револьвер, вроде бы на предохранителе… портреты Тито и Сталина, улыбающиеся, первый загадочно, второй по-отечески… Потом из облака дыма прозвучало:
– Должен тебе сказать, у нас теперь, так сказать, серьезное государство.
После этого Щурик выкурил подряд еще две сигареты. И снова из облака дыма прозвучало:
– А это означает, что вот это, здесь, не какой-нибудь монархический парад или оперетта, или тому подобное.
Чтобы подвести итог, Щурику потребовалось еще две сигареты:
– Скажешь на складе, что я сказал выдать тебе рабочий халат, в количестве одна штука! И еще им скажи, что я сказал тебе подписать расписку… А сейчас ты, скажем так, свободен… Но сперва отдышись, посиди немного на скамейке в коридоре, не хочу, чтобы ты на улице упал в обморок…
И крикнул:
– Коста, заводи следующего! И выбрось окурки!
В кабинет вошел молодой человек в форме, за ним – бывший домовладелец Ягодин, бледный, лицо покрыто капельками пота. Щурик потребовал от Косты пепельницу побольше, потому что дело Ягодина покрупнее предыдущего. Потом стал постепенно добавлять:
– Может, и господин Ягодин… ну, скажем, закурит… или еще лучше… угощайтесь, Ягодин… заткните ее сразу за ухо… а там посмотрим… Я бы не отказывался на вашем месте… какая разница, курите вы или не курите… да это для вас и не табак… это для вас, скажем так, лишние пять минут жизни…
В 1948 году, услышав, что Тито сказал Сталину свое историческое «НЕТ!», кадровик Щурик машинально схватился за сигареты, затянулся, закашлялся и умер на месте. Избежав тем самым ареста и отправки в концлагерь на Голом острове.
Симонович никогда не жаловался – ни молодым, ни позже, когда состарился. Сначала он долгие годы ходил мыться в общественный душевой павильон, но в начале шестидесятых переделал для своих гигиенических нужд одну из кабинок туалета, предназначенного для посетителей летней веранды «Сутьески». Установил там душ. Чего еще желать?!
Примерно в то же время, то есть когда он начал чувствовать бремя лет, Симонович приобрел лесенку, и теперь ему не нужно было подпрыгивать, когда он хотел бросить взгляд на то, что творится за окном. Господи, лесенка, какое же это грандиозное изобретение! Летаем в космос, а лесенку забыли. Стоит сделать шаг и встать на вторую перекладину, сразу больше видно. Встанешь на третью – и можно сколько угодно любоваться через окошко на осенний или зимний день.
А в первые же дни весны – на воздух! Квартира-кладовка была единственным помещением, выходившим на летнюю веранду кинотеатра, и Симонович, когда не было сеанса, в полном одиночестве наслаждался несомненно самым большим двором в центре города. Ха, в его распоряжении было около трех сотен раскладных стульев. Он мог пригласить в гости больше людей, чем глава городской власти. А как билетер с многолетним стажем он действительно был знаком с гораздо большим числом жителей, чем все главы городской власти, вместе взятые. Однако ввиду природы своей работы он избегал тесного общения с посетителями кинотеатра. Опасался, что слишком большая близость может в каких-то обстоятельствах заставить его отступить от принципа беспристрастности.
– А принцип беспристрастности – это первый из всех принципов, которым должен следовать билетер! – еще давно предупредил его киномеханик Руди Прохаска, в тот раз в качестве управляющего. Со всеми вежливо, но со всеми и строго. Это не мое дело, кто где и кем работает, кто начальник, кто полицейский, а кто бывший заключенный. Перед дверью в кинотеатр все равны, и каждый должен задуматься, спросить себя, а достоин ли он этого великого искусства, представителем которого здесь являюсь я! А теперь и ты!
Трудности, однако, начались в семидесятые годы, когда летнюю веранду кинотеатра «Сутьеска» признали нерентабельной и закрыли. После этого на всей ее территории практически остался один только Симонович. Прежде всего потому, что никто не знал, что делать с площадкой позади бывшего отеля – без доступа с улицы ее нельзя было использовать для строительства или другого сулящего доходы назначения. Рассмотрение вопроса городскими урбанистами тянулось и тянулось, а Симонович тем временем, никого не спросив, убрал с летней веранды складные стулья, аккуратно сложив их в одном из углов двора, а потом собственными руками, с помощью десятикилограммового лома целых два года пядь за пядью разбивал бетон, и на место вынесенных обломков приносил мешок за мешком садовую землю и сажал овощи и цветы, а кое-где и деревца.
Никто не говорил ему делать это, но никто и не сказал прекратить странное занятие. Никто не сказал ничего, хотя перешептывались:
– Разбивать бетон, когда никто его не заставлял?!
– Мешки с землей таскать все свободное время?!
– Копать ямы для деревьев на чужой земле?!
– Наверняка он что-то задумал!
Очень быстро стало видно, что именно задумал Симонович. Летняя веранда утопала в зелени. Зрели овощи, цвели цветы. Да и деревья росли неплохо. Сосенки и елочки пока еще были низкими, березы чуть повыше, а три ивы уже давали тень, достаточную для целой семьи, хотя было ясно, что старик Симонович никогда не женится. Он жил в восьмиметровой квартире-кладовке с двором в более чем две тысячи квадратных метров. Точнее, не с двором, а садом. Официально ничего из этого ему не принадлежало. А к чему холостяку свидетельство о собственности или какое-то решение?! Кому он эту собственность оставит?! Жены и детей у него нет, нет ни собаки, ни кошки, есть только одна птичка, да и та старше его, возможно, ей уже лет сто – следовательно, документ о правах на эту недвижимость ему не нужен, достаточно того, что его не трогают, потому что эта летняя веранда действительно никому не нужна.
Но это только вначале, пока веранда кинотеатра была запущенной. Кроме того, если бы Симоновича выселили из кладовки, то по закону власти должны были бы позаботиться о жилище для него. А он вот-вот уже выйдет на пенсию, и на основании трудового стажа у него будет максимальное количество баллов, так что в очереди на квартиру он сразу же попадет на первое место. Так считалось до тех пор, пока все в общественном предприятии по прокату кинофильмов не получили государственные квартиры, в основном двухкомнатные, в новостройках, причем кое-кто сумел эти двухкомнатные обменять на трехкомнатные. И тут посыпались заявление за заявлением:
– Пользуется общественной землей, а я мучаюсь в шестидесяти квадратных метрах!
– У него настоящий сад на общей территории, а я у себя на балконе и белье толком сушить не могу!
– Он разживается за счет общества, а нам ничего не досталось, чем нас обеспечили?
Вот, предположим, кто-то спросит: