– бесчисленные треугольники – спрятанные по всему городу стограммовые «мерзавчики»…
Оставалось только беззаботно передвигаться от одной точки к другой.
Сразу за Бодо, в третьем ряду, в центре, съежился некто Вейка, бездомный, в любое время года облаченный в широченный плащ-болонью. Всякий раз, когда народные дружинники останавливали его для проверки документов и высокомерно интересовались местом жительства, он отвечал:
– Как это где? А глаза у тебя есть? Не видишь разве, я живу в плаще! Номер XXXL. Вместительный, пять удобных карманов, высокий воротник, не промокает.
Между прочим, этот Вейка был легким, как перышко. В нем, похоже, и пятидесяти килограммов не было, и то, если взвешивать на оптовых весах, которые чаще показывают в пользу перекупщиков. Он покидал улицу, стоило дрогнуть хоть одному листику на окружающих площадь старых липах. Дело в том, что он панически боялся, как бы его не унесло ветром – туда ли, сюда ли, куда-нибудь далеко, откуда он не сумеет вернуться. Должно быть, поэтому в карманах его болоньи всегда лежали пригоршни мелочи. Чтобы всегда иметь балласт, он никогда не брал милостыню бумажными деньгами, только монетами, ценя в них не номинальную стоимость, а вес. Кроме мелочи, его карманы постоянно хранили несколько клубочков красной шерсти. Нитка одного из них обязательно была продернута через петлю на отвороте плаща и завязана мертвым узлом. Рыболовную леску и другие пластиковые разновидности веревок он презирал и был уверен, что красная шерсть защитит его от сглаза.
Прислушиваясь к каждому шороху, шарахаясь от любого чиха или глубокого вздоха, Вейка все время старался где-нибудь укрыться; показывая на небо, он всем доверительно повторял:
– Хотите – верьте, хотите – нет, но кто-то, может, американцы, а может, и русские, там, наверху, поднял засов и открыл дверь, а может, окно, а может, заслонку дымохода, откуда я знаю, что именно… Чувствуете, что прямо из космоса ужасно дует? Вот так дует, проветривает, а в один прекрасный день этот космический сквозняк всех нас и сдует, унесет как сухую солому.
Вот таким был Вейка, а четвертый ряд, словно по неписаному закону, принадлежал ромам. Или, как их тогда называли, цыганам.
В тот раз их было всего двое – Гаги и Драган. Чтобы хоть как-то различать их, следовало знать, что настоящее имя Гаги было Драган, а у Драгана имелось прозвище – Гаги. Первый Гаги, тот, что немного постарше, был неграмотный, так что второй Гаги всегда читал ему то, что написано мелкими буквами в титрах, ну да, там, внизу…
Но учитывая, что и младший из них не особенно ладил с азбукой, а написанные внизу диалоги сменялись быстрее, чем ему удавалось их прочитать (кстати, иногда их было почти не разобрать, поскольку густо набитые буквы выглядели изрядно полинявшими), он пускался в довольно вольную импровизацию, добавляя от себя то, что не было сказано. Через четверть часа Драган увлекался настолько, что трактовал реплики исключительно по собственному усмотрению. Постепенно все больше и больше воодушевляясь. Просто удивительно, как может преобразиться одна и та же история в зависимости от надежности посредника. Единственное, чего не любил Драган, так это смотреть с Гаги отечественные фильмы. Тут у него не было простора для творчества, для размаха. Тут каждый говорил ровно то, что произносил.
Нужно заметить, что Гаги, который был старше Драгана, относился к нему почти как к Господу Богу. Даже тогда, когда было очевидно, что Драган выдумывает.
– Не пропускай! Что он говорит? Что он сейчас сказал? – тыкал Гаги локтем в бок своего товарища, когда тот замолкал, потому что и актеры на экране выразительно, драматически молчали.
– А что я должен говорить? Выдумывать?! – наигранно сердито ставил его на место Драган. – Да никто из них и рта не раскрыл! Небось и сам слышишь? Вон тот, главный, кивнул тебе, поздоровался, лично и персонально!
– Послушайте! Ну как вам не стыдно обманывать человека? – слышался из пятого ряда голос чрезвычайно серьезного господина Джорджевича.
На случай, если в наше время кого-нибудь еще интересуют детали: Джурдже Джорджевич, преподаватель гимназии, предмет – тогдашняя югославская литература и сербохорватский язык. Всегда с чернильным пятном на кармане рубашки, потому что его авторучка подтекала. Досрочно отправлен на пенсию. Однажды, проверяя одну очень плохую письменную работу, темой которой был какой-то государственный праздник, а автором старшеклассник – активист коммунистической молодежной организации, Джорджевич, несмотря на то, что ему «советовали» другое, прокомментировал и оценил это сочинение, заканчивавшееся патетическим возгласом: «Пусть вечно живет товарищ Тито!», так: «Конечно, пусть живет вечно! А какие варианты? Очень плохо (1)!».
– Вы меня слышите? Я спрашиваю, как вам не стыдно обманывать человека? – повторил господин Джорджевич, который принадлежал к той породе людей, которая зовется занудами.
Драган промолчал. Возможно, из-за того, что совесть его была нечиста. Он, видно, все-таки отдавал себе отчет в том, что перестарался. И не хотел ввязываться в полемику. Однако Гаги обернулся и как отрезал:
– Ты, дядя, не суй нос в действие фильма! Или завидуешь, что тот, главный, только со мной поздоровался?
Но это заставило упрямого господина Джорджевича придвинуться ближе, пригнуться и попытаться внести ясность в происходящее. Говорил он очень размеренно, внятно, так что его слова разобрал бы и глухой:
– Молодой человек, вероятно, вы не знаете, но ваш друг вас беспардонно обманывает. Я слушал, слушал и все думал, когда же это наконец прекратится. Разумеется, его желание помочь вам похвально, поскольку вы неграмотный… Однако он грубо извращает художественное произведение, каковым является кинофильм. И если вы не возражаете, я мог бы доносить до вас то, что на самом деле говорят актеры…
Но все без толку. Гаги совершенно не устраивало то, что излагал господин Джорджевич. Очень скоро он снова обернулся и заявил:
– Да пошел ты вместе со своим художественным произведением! Ни хрена не понимаешь, гундишь и гундишь! Да Драган читает, как сам эфиопский император Хайле Селассие!
После чего господин Джорджевич вернулся на свое место в пятом ряду, не удержавшись, однако, от реплики:
– Отнюдь, отнюдь, это еще далеко не все, мы еще разберемся, кто кому и что сказал!
Естественно, эти слова услышал Эракович из шестого ряда.
– Вот именно. Искусство сегодня не в цене… – громко поддержал он господина Джорджевича, которому, впрочем, такая поддержка была ни к чему, поскольку он на дух не переносил Эраковича.
Эракович был представителем творческой интеллигенции. Точнее, он им еще не был, но в течение последних тридцати лет ежедневно и весьма серьезно к тому готовился. Где бы он ни находился и куда бы ни шел, всегда рядом с ним присутствовала его супруга, госпожа Эракович. Она же была и единственным в этом мире человеком, верившим в то, что у Эраковича все получится. Главным образом потому, что именно от него она узнавала все гениальные истины о вышеупомянутом мире. Любые премудрости он изрекал лаконично, в двух-трех фразах, что было нетрудно, ибо черпал он их из словарей, справочников, энциклопедий, которые потом щедро цитировал. Но госпожа Эракович знать этого не могла. А если бы и знала, все равно доверяла бы Эраковичу. Она любила и верила. Должно быть, эти чувства связаны друг с другом. Бывало, она случайно открывала один из толстенных томов, раздраженно тыкала пальцем в написанное и возмущалась:
– О! Ты только посмотри, вообразил себя Вольтером! И как ему не стыдно?! Он же у тебя это списал. Ты так беспечен. Нужно следить, кому и что говоришь!
Разумеется, последние ряды кинозала были не самым подходящим местом для супружеской пары, но поближе к экрану они садились не из-за этого, а чтобы Эракович мог изучить игру актеров во всех деталях. В последнее время он довольно серьезно увлекся идеей «в ближайшей перспективе» попробовать свои силы в кинематографе. Госпожа Эракович и тут ему верила. И с готовностью поддерживала. Однажды, когда ее супруг малодушно возопил:
– У меня сейчас голова лопнет! Как они умудряются столько запоминать наизусть? Нет, я никогда не смогу стать актером, может, лучше обратиться к изобразительному искусству…
Госпожа Эракович тут же его успокоила:
– Какая разница, мне все равно.
У других, однако, не было столь крепкой веры в его будущее. В частности, у сопливых городских хулиганов Ж. и 3. На какие бы места ни садились Эраковичи, эта парочка старалась устроиться у них за спиной. В кинотеатре – в седьмом ряду. Называли их все только так, сокращенно: «Жэ» и «Зэ». Никогда полным именем. Обоим было не больше двенадцати лет. Они любили сидеть за Эраковичами, чтобы было над кем поиздеваться. Эраковичи делали вид, что вообще их не замечают, хотя Ж. и 3. изрядно действовали им на нервы. Вот, например, Эракович был на редкость низкого роста, но во время сеанса Ж. и 3. по нескольку раз очень почтительно просили его сесть в кресле как-нибудь пониже, потому что им якобы ничего не видно.
Между прочим, одна из таких не очень остроумных шуток привела к весьма серьезным последствиям. Ж. и 3. имели обыкновение окликать Эраковича по фамилии, быстро и вполголоса, а когда тот оборачивался, малолетние хулиганы равнодушно поглядывали по сторонам. Эракович вообразил, что слышит голоса двух ангелов. Более того, он вообразил, что какая-то особая небесная сила постоянно призывает его к осуществлению величественных художественных замыслов.
Вообще-то Эракович был убежденным атеистом. Но в данном случае он решил, что не надо так педантично следовать своим принципам.
– В конце концов, я же не собираюсь впадать в фанатизм, я углублюсь в религию ровно настолько, насколько мне захочется… Надо же попытаться узнать, чего ждут от меня эти небесные силы, – рассуждал он наедине с собой.