Прощай, верный друг моряков! Наш путь ведет нас далеко вперед, и много миль еще оставит за кормой наш корабль, пока наступит его старость.
В тумане
К вечеру засвежело. Северный ветер разводит крутую волну, и «Коралл» начинает покачивать. Давно скрылись в туманной дымке крутые красноватые берега острова Гельголанд, служившего важнейшей военно-морской базой германского флота во время Первой мировой войны и являвшегося передовым пунктом так называемого «Мокрого треугольника», т. е. треугольника германских крепостей в Северном море[3].
Накрывая стол к ужину, Пажинский ставит штормовые решетки. Видимость ухудшается. Правда, при таком ветре сплошного тумана быть не может, но густые и продолжительные его заряды будут обязательно. Очень хочется перейти под паруса, но, учитывая, что это будет первое ночное плавание под парусами, я задумываюсь. В это время в рубку входит Мельников.
— Борис Дмитриевич, — обращается он ко мне, — «Кальмар» ставит паруса. Разрешите и нам?
— Давайте, — говорю я и вслед за ним выхожу из рубки. Все сомнения летят прочь. Отставать от «Кальмара», конечно, не годится. Да и Мельдер — слишком опытный капитан, и раз он считает, что паруса ставить можно, значит, это так и есть.
Несмотря на наступившую темноту и свежий ветер, команда справляется с работой прекрасно, и мы вступаем под паруса.
Темнеет. Время от времени налетают волны тумана. «Барнаул» и «Кальмар» видны только изредка. Скоро они скрываются в тумане совсем. Начинаем подавать туманные сигналы.
Темная ночь. Ее темнота еще усиливается низко нависшим, совершенно черным небом и густыми, продолжительными, часто повторяющимися зарядами тумана.
В полной тишине при свежем шестибалльном северном ветре «Коралл» под всеми парусами несется вперед.
Вскипают и всплескивают гребни волн, иногда вкатываясь на палубу пенными потоками. Кренится и зарывается в воду подветренный борт. Как черные привидения возвышаются над палубой одетые парусами мачты. Верхушки их исчезают в темноте. На носу чернеет фигура впередсмотрящего.
Сейчас «Коралл» сдает экзамен на настоящее морское плавание. Плохая видимость, свежий ветер, темнота ночи — все это очень осложняет обстановку. Около меня молча стоит Мельников. Как и я, он весь превратился в зрение и слух. Где-то недалеко идут «Барнаул» и «Кальмар», могут попасться навстречу и другие суда. Как будут работать матросы при перемене курса в непривычных ночных условиях?
С сожалением вспоминаю, что в Лиепае только два раза ставили паруса ночью. Нужно было больше тренировать команду на ночных работах с парусами.
Когда «Коралл» входит в густую полосу тумана, мачты окончательно скрываются из виду. Мельников берется за ручку тифона, и резкий звук сигнала как бы замирает у самого борта, не в силах пробиться сквозь густую завесу тумана. Через минуту сигнал повторяется, и так продолжается до тех пор, пока «Коралл» не проходит полосу тумана. Между сигналами напряженно вслушиваемся. Но ничто не нарушает тишину ночи, только ветер посвистывает в снастях да всплескивают под правым бортом гребни волн.
Во время прохождения одного из зарядов тумана в промежутке между сигналами неожиданно слышу впереди, далеко, резкий звук сирены. Мельников немедленно отвечает, и мы оба, наклонившись вперед, напряженно прислушиваемся. Но впереди совершенно тихо, и через минуту Александр Семенович снова берется за ручку тифона. Вдруг прямо по носу, в непосредственной близости от нас, раздается оглушительный вой сирены, и тотчас же на полубаке звенит удар в рынду и раздается испуганный крик Гаврилова:
— Справа по носу судно!
Скорее автоматически, чем сознательно, командую:
— Лево на борт! Грот и бизань-шкоты травить!
Шарыгин с молниеносной быстротой вращает штурвал, на палубе слышен топот и голос Сергеева:
— Давай! Давай! Живо!
Нос «Коралла» бросается влево под ветер, и из тумана, неся перед собой громадный белый бурун, выскакивает острый высокий нос военного корабля. С бешеной скоростью проносится он вдоль нашего правого борта, мелькает длинный ряд освещенных иллюминаторов. Оглушительно хлопает над головой вышедшая из ветра бизань.
— Одерживай! Право руля! — кричу Шарыгину, и он быстро вращает штурвал в обратную сторону, отбрасывая корму «Коралла» от несущегося мимо судна. Мимо пролетает корма с характерным прямым срезом, белый султан воды из-под винтов… и все исчезает в тумане. «Американец. Крейсер», — мелькает в голове. «Коралл» приходит на курс… бизань наполняется ветром. — Ложитесь на курс! — командую Шарыгину. — Грот- и бизань-шкоты стянуть!
Далеко за кормой громко ревет сирена пронесшегося судна. Судя по тому, что я успел заметить, это, вероятно, американский легкий крейсер водоизмещением 10 тысяч тонн. Скорость его была не менее тридцати узлов. На такой скорости он просто прошел бы сквозь «Коралл», и тот, кто в этот момент оказался бы не на палубе крейсера, вероятно, не почувствовал бы даже толчка.
Два раза успевает дать сигнал наш тифон, когда наконец Мельников нарушает молчание.
— На волосок прошел… — медленно произносит он. — Замешкайся Шарыгин на руле или ребята на палубе… и конец плаванию «Коралла». Но какой все-таки мерзавец! Прет полным ходом в тумане. Вы не заметили, кто это?
— По-моему, американский легкий крейсер, — отвечаю я, — но за абсолютную точность не ручаюсь.
Я говорю так же медленно, как и Александр Семенович, и мой голос так же, как и его, немного дрожит. Момент был очень серьезный. И мы снова молча стоим на надстройке, вслушиваясь в тишину ночи.
Через полчаса шхуна выходит из черно-серого, густого, как кисель, тумана в темноту ночи. Здесь видимость лучше.
Стряхнув с себя осевшие на плаще крупные капли воды, спускаюсь с надстройки и захожу в рулевую рубку. Неподвижно стоит Шарыгин около штурвала. Его лицо, еле освещаемое светом компаса, напряженно и серьезно. Он только мельком взглядывает на меня и снова, не отрываясь, смотрит на компас.
— Молодцом, Александр Васильевич, — говорю я, обращаясь к нему, — немного задержались бы с поворотом, и наделал бы он нам дел.
Шарыгин спрашивает, кто это был, и, услышав мой ответ, говорит:
— Он нарушает все правила: идет сумасшедшим ходом и не уступает дорогу парусному судну. Неужели выполнение международных правил для них необязательно?
Я целиком разделяю возмущение Шарыгина и, выкурив папиросу, возвращаюсь к Мельникову, который, отрывая от глаз бинокль, обращается ко мне:
— Немного правее нас, впереди, кажется, огонек; рыбак или кормовой огонь судна. Посмотрите.
Смотрю в бинокль и сначала ничего не могу различить. Но вот действительно как будто мелькает огонек.
Он медленно, очень медленно приближается. Нет сомнения, это какое-то судно, идущее немного медленнее, чем мы, и почти одним с нами курсом.
«Может быть, „Барнаул“ или „Кальмар“, — думаю я. — Следует подвернуть поближе». Командую Шарыгину изменить курс на пять градусов вправо и приказываю немного подобрать шкоты. Сильнее начинает свистеть ветер в снастях, «Коралл» пошел круче к ветру.
Немного погодя на надстройку в брезентовом плаще с поднятым капюшоном поднимается Сергеев.
— Почему вы не отдыхаете? — спрашиваю я.
— Какой там отдых! — отвечает он. — Погодка неважная, да и ребята работают ночью в первый раз. Нужно помочь.
— А как люди?
— Люди в порядке. Немного укачивается Решетько, но ничего, работает. Привыкает.
Огонек неизвестного судна приближается. Вдруг высоко над ним вспыхивает сигнальная лампочка и начинает давать знак вызова: точка, тире, точка, тире, точка, тире. Подхожу к поручням, на которых укреплен ключ лампочки Морзе, и даю несколько длинных тире: «ясно вижу». Клотиковая лампочка неизвестного судна передает: «Кто обгоняет меня? Я — „Барнаул“». Отвечаю: «Коралл». «Барнаул» спрашивает: «Не видели ли „Кальмара?“» Отвечаю: «Нет, не видел» — и начинаю поворот на прежний курс, параллельный курсу «Барнаула». Некоторое время идем рядом метрах в двухстах друг от друга. Потом «Барнаул» передает: «Хорошо идете, сколько имеете хода?» Отвечаю: «Восемь узлов».
Начинает понемногу светать, и во мгле уже чуть виден силуэт «Барнаула», он медленно отстает.
Сплошная белесая мгла низового тумана. Утренние солнечные лучи не в силах пробить ее. Лишь временами, при прохождении наиболее тонких слоев тумана, около судна вдруг возникает полукруг радуги, но он быстро пропадает, и снова все вокруг белесое или мутно-серое.
С легким попутным ветром «Коралл» спускается к югу, ко входу в пролив Па-де-Кале, называемый англичанами Дуврской узкостью. Пролив неширок — всего 32 километра, что равняется 17,28 морской мили, и вход в него преграждается рядом длинных песчаных мелей, тянущихся параллельно английскому берегу. Приливы и отливы создают между отмелями сильные течения, очень опасные для мореплавателей, в особенности при плохой видимости. А густые туманы в этих местах — явление очень частое. Дурной славой пользуется у моряков пролив Па-де-Кале, и многие суда, потеряв ориентировку в тумане, окончили свое существование на отмелях у берегов пролива.
Минувшая война и здесь оставила свои страшные следы. Много кораблей нашло свою могилу в проливе и на подходах к нему. Часть их затонула, и теперь над ними, как надгробные памятники, стоят зеленые буи с лаконичной белой надписью: «Wreck»; часть выбросилась на отмели и теперь кучей ржавых обломков громоздится над поверхностью воды, создавая своеобразные барьеры, смертельно опасные для любого судна.
Давно уже мы потеряли из виду «Барнаул», и «Коралл», беспрерывно подавая звуковые сигналы, как бы ощупью продвигается вперед. То справа, то слева раздаются гудки встречных и обгоняющих судов. Но они идут умеренной скоростью, следя за сигналами, и уступают дорогу парусному судну. Здесь очень много судов — большинство морских торговых путей Северной и Центральной Европы сходится в Па-де-Кале.