Немного дальше видим небольшую стайку белых хохлатых попугаев — какаду. Они крупнее своих зеленых собратьев, но так же крикливы и суетливы. Еще немного спускаемся вниз и выходим на прибрежное шоссе. Свежий морской бриз кажется удивительно приятным, как будто мы вышли на улицу из закрытой оранжереи.
Климат Вест-Индии жаркий и влажный. Пассат приносит с океана громадное количество осадков. Их выпадает здесь до трех тысяч миллиметров в год, что почти на тысячу миллиметров больше, чем в Батуми.
Лесов на Виргинских островах осталось немного, да и то главным образом в местах малодоступных для разведения плантаций — на склонах гор и холмов. Но там, где леса сохранились, они отличаются чрезвычайным богатством и разнообразием видов тропических растений.
По шоссе, с обеих сторон окаймленному высокими кокосовыми пальмами, идем мимо плантаций сахарного тростника. Его здесь разводят в основном для изготовления того самого ямайского рома, который так усиленно предлагал нам агент. Кроме того, тростниковый сахар, как и лавровая эссенция, является статьей экспорта из Сент-Томаса.
Вечером по возвращении из города матросы и мотористы собираются на втором трюме.
— Только что, когда мы возвращались из города, недалеко от порта, там, где бамбуковые заросли, — оживленно рассказывает Олейник, — видим, через дорогу прыгает какое-то животное. Прыгает, как лягушка, а величиной с кролика. Мы за ним, вот, думаем, сейчас поймаем зверька. И вдруг это животное замерло как раз посредине шоссе, сидит и не двигается. Подошли вплотную, посветили фонариком, а это жаба! Да такая большая, не меньше тридцати сантиметров длиной. Спина серая, с черными пятнами, по бокам шеи огромные мешки. Сидит и на нас смотрит. Посмотрели мы и пошли дальше, уж больно противная.
Те, которые не были на берегу, относятся к рассказу Олейника с недоверием.
— Может, тебе показалось? — говорит Костев. — Жаба как жаба, ну немного крупнее наших, а ты уж и тридцать сантиметров, и мешки на шее. Ты припомни получше, может, она не так уж и велика?
Вмешавшись в разговор, подтверждаю правоту Олейника. Такие гигантские жабы действительно водятся в Южной и Центральной Америке, а также на Антильских островах. Называются они ага. Их размеры действительно велики, достигая 25 сантиметров в длину и 12 в ширину. Огромные мешки на шее — это ушные кожные железы. В некоторых местах этих жаб очень много, они встречаются даже в населенных пунктах. Ведут они ночной образ жизни, днем прячутся в камнях и выходят на поиски пищи только с наступлением темноты. Питаются червяками, улитками, насекомыми и мелкими земноводными.
Затем я рассказываю о том, что произошло с нами сегодня. Матросы слушают, и, когда я заканчиваю рассказ, наступает тишина, в которой слышнее становится грохот от погрузки угля на «Барнаул».
Когда я ухожу, команда еще долго остается на палубе, делясь впечатлениями дня.
Поздно вечером в каюту входит Буйвал.
— Сейчас приходили представители «Кальмара», — говорит он, — проверяли ход выполнения договора социалистического соревнования. По моим подсчетам, по всем пунктам мы их опережаем. Вот только они впереди нас в скорости хода. Как бы нам подтянуться?
Я отвечаю, что это очень трудно, но придумать что-нибудь можно и должно, и мы начинаем перебирать наши возможности. Результаты получаются не очень утешительные. «Кальмар» явно быстроходнее нас, однако сдаваться нельзя. Мы расходимся поздно ночью, так ничего и не придумав, но с твердой уверенностью, что выход будет найден.
Я часто ломаю голову над тем, как повысить быстроходность «Коралла».
На переходах учитывается все, самая малейшая возможность выиграть несколько миль. Александр Александрович тоже учитывает все мелочи, но в равных условиях «Кальмар» нас бьет. Признать же свое поражение по этому пункту не хочется. И я верю, что положение не безнадежное и что не все возможности «Коралла» использованы.
С утра следующего дня на судне аврал — подготавливаем шхуну к переходу через Карибское море в порт Колон, откуда начинается Панамский канал.
Около одиннадцати часов дня на борту появляются полицейский офицер и офицер «эмигрантского бюро», начинается процедура оформления отхода. Она мало чем отличается от процедуры разрешения на заход, разве только тем, что врача на этот раз нет и никто не щупает пульс у матросов. После проверки документов оба офицера обходят все судно и удаляются на берег, на смену им появляется лоцман.
Выходить очень трудно, почти вплотную около носа «Коралла» — корма «Кальмара», в трех-четырех метрах под кормой — нос китобойца «Белуха». Машиной работать нельзя. Лоцман предлагает мне услуги своего катера, чтобы вытащить шхуну на середину бухты, но я отказываюсь. «Коралл» — парусное судно, прямо с берега дует несильный ветер, моряки называют такой ветер отжимным. Этот ветер заменит нам буксир и развернет судно носом в бухту и кормой к берегу.
Отдаем носовые швартовы и поднимаем стаксель и кливер. Паруса надуваются, и нос судна быстро отходит от стенки. Когда судно разворачивается перпендикулярно берегу, отдаем кормовой швартовый конец, пускаем мотор и убираем паруса. Шхуна, развернувшись, под мотором идет к выходу из бухты. Группы рабочих у портовых строений смотрят нам вслед.
Вся стоянка заняла немногим меньше двух суток. Поворот, и мы уже идем по узкому проходу в открытое море. Около меня останавливается Мельников.
— Смотрите, какие-то люди машут нам чем-то белым, вон между деревьев.
Смотрю в бинокль, нет сомнения, это наши вчерашние собеседники: Джордж и его спутник. Но сегодня они оба обнажены до пояса. Вероятно, Джордж машет рубашкой своего спутника.
Я подхожу к тифону и даю три прощальных гудка. На берегу Джордж вертит рубашкой, как пращой; на вопрос лоцмана, зачем я дал гудки, отвечаю: прощался с портом, и он, довольно улыбаясь, как капитан порта благодарит за внимание. А я еще долго оглядываюсь на белый лоскут, который делается все меньше и меньше, пока наконец не сливается с темно-зеленым фоном зарослей.
Проходим маяк на выходном мысу и замедляем ход. К борту подходит катер, и лоцман приветливо прощается, желая попутного ветра. «Прощание с портом» ему очень понравилось, и он доволен.
Отходим немного в море и ложимся в дрейф, ожидая выхода остальных судов. Вчера на совещании капитанов было решено идти всем вместе.
Вест-индский ураган
Лучи заходящего солнца окрашивают багряным светом гребни волн, во впадинах между которыми уже скапливается вечерняя темнота. Свежий ветер наполняет паруса и кренит судно. Позади, также кренясь под высокой шапкой парусов, отливающих медью и золотом, идет «Кальмар». Левее, один за другим, идут три китобойца во главе с «Касаткой». Еще дальше, налево, виден силуэт «Барнаула». Уходят в воду за кормой вершины острова Сент-Томас. Пара чаек, окрашенных лучами солнца в розовый цвет, летит к берегу на ночлег.
Чайки коль к берегу держат свой путь,
Ветер здоровый, поверь, будет дуть, —
декламирует Каримов и добавляет: — Барометр начал падать. Как бы не прихватило.
— Ничего, пробежим поперек моря быстро, а там под берегом Колумбии уже не страшно, — отзывается Мельников.
Огромный шар солнца медленно приближается к черте горизонта, принимая оранжевый оттенок, постепенно переходящий в багрово-красный. Вот он уже касается воды, и вода как бы вспыхивает от этого прикосновения; огонь сияющей дорожкой быстро бежит по поверхности от горизонта, зажигая на своем пути всхолмленное море перебегающими бликами. Теперь на солнечный диск можно смотреть. Он медленно, как бы нехотя, погружается в волны. Вот только половина его видна над горизонтом, вот остается только маленькая горбушечка, как будто верхушка какой-то золотой горы, находящейся далеко-далеко. Еще несколько секунд — и вспыхивает на мгновение ослепительным ярко-зеленым светом исчезающий край солнца, и остается только огромное зарево над водой в том месте, где в него погрузился солнечный диск. Сразу темнеет поверхность воды и гаснут огни на гребнях волн.
На поверхности моря уже сумерки, а вверху облака еще сияют розовыми и красными оттенками. Но постепенно они, начиная с нижних, темнеют и переходят в нежнейшие сиреневые тона, которые медленно сгущаются до темно-фиолетовых, и только высоко-высоко вверху бледно-розовым светом светится маленькое перистое облачко, как напоминание о животворящем огне вселенной, ушедшем за горизонт. Но вот и оно начинает тускнеть, и белыми точками зажигаются первые крупные звезды.
Еле различимый темный силуэт «Кальмара» значительно приблизился, и его бортовые огни начинают немного склоняться влево. Он постепенно обгоняет нас. Левее сверкают зеленые и белые огоньки китобойцев и «Барнаула». Ветер заметно свежеет, и они отстают. Взлетают и опадают с левого борта пенные фосфоресцирующие гребни, и потоки воды временами вкатываются на палубу, разбиваясь о комингс трюма.
На трюме сегодня людно. В наступившей темноте мелодично ведет знакомый мотив мандолина, рокочет гитара, и, наконец, в мелодию вплетается голос Олейника. Он поет простую, но такую дорогую и родную песенку из фильма «Два бойца». Но что это? Слова немного не те. Это, так сказать, морское, вольное переложение песни:
Темная ночь,
Только ветер гудит в парусах,
Только в пене ныряет подветренный борт,
Грозно гребни вскипают.
Всей душой я уношусь вслед за песней, далеко-далеко, к берегам родной Отчизны. У нас здесь вечер, около 23 часов, а в Москве — уже 7 часов утра следующего дня. Улицы полны народа, спешащего по делам. Столица начинает свой трудовой день. А здесь, на маленькой, омываемой соленой водой накрененной палубе, в темноте тропической ночи, горсточка людей, собравшись в кружок, слушает песню, ту, которую поют и на родных просторах. Олейник поет:
Темная ночь