Выбиваясь из сил, работают на ручном насосе усталые матросы и мотористы. Оба механика и Каримов тоже включились в работу. Но старания понизить уровень воды остаются тщетными. А с кормы нет-нет, да и подходит тяжелый вал, и опрокинувшийся его гребень, точно тяжелый молот, бьет по корпусу судна.
Вечереет, и впереди еще одна бессонная ночь. Сменяя Рогалева на руле, в рубку, куда я заглядываю на минуту, чтобы выкурить папиросу, входит Ильинов. Его лицо осунулось и посерело, одежда совершенно мокрая и, так же как и лицо, пестрит масляными пятнами. Вода в машинном отделении покрыта слоем всплывшего масла и на размахах судна окатывает работающих около насоса людей с головы до ног.
— Как дела? — спрашивает его Рогалев.
— Ничего. Вроде немного понижается, — отвечает Ильинов и в свою очередь спрашивает: — Как слушается руля?
— Бросается к ветру, — говорит Рогалев, — особенно внимательно смотри, когда в корму ударяет гребнем. — И, повернувшись ко мне, спрашивает: — Разрешите сменяться?
— Сменяйтесь, — говорю я, и он, передавая штурвал Ильинову, громко говорит:
— Курс сдал зюйд-вест-тен-зюйд.
— Курс принял зюйд-вест-тен-зюйд, — повторяет Ильинов, впиваясь глазами в картушку компаса.
— Пошел бить склянки, — докладывает Рогалев и выходит в дверь.
— Осторожнее на палубе, — кричу я ему вслед, но он уже меня не слышит.
Когда он добегает до грот-мачты, через правый борт на круто кренящуюся палубу обрушивается поток воды. Рогалев ловко вскакивает на комингс первого трюма и, чтобы удержать равновесие, хватается за крепление вельбота. Вот он уже на носу и, держась за кронштейн, на котором подвешена рында, отбивает склянку. Звука на корме не слышно: он тонет в сплошном гуле ветра и воды. Казалось бы, бессмысленно бить склянки, раз их все равно не слышно. Но каждый сменившийся у руля матрос все равно пробирается на полубак и отбивает положенное число ударов. Пока судно живет и движется, склянки должны отбиваться. Отмена этого привычного правила явилась бы признанием чрезвычайной трудности положения и могла бы посеять в команде ненужное уныние.
В рубку протискивается весь мокрый Сухетский, он отплевывается и ворчит:
— Только ступишь на палубу, как тебя окунает по уши в воду. Нес вам радиограммы, но их, наверное, теперь и не прочитаешь.
Он вынимает из кармана несколько слипшихся листков бумаги.
— Это от «Барнаула», а это с «Касатки», а вот с «Кальмара» и еще одна по-английски, штормовая.
Первой я просматриваю радиограмму метеостанции Кубы: центр урагана приближается к берегам Флориды, должен пройти в районе города Майами, город предупрежден. Центр урагана уже далеко от нас, ночью, а может быть еще на закате, ветер, очевидно, начнет стихать.
Затем просматриваю радиограммы с наших судов. Владимир Петрович Зеньков просит уточнить наше место и рекомендует держать курс на выступ берега Колумбии, за которым, как он полагает, «Коралл» сможет укрыться от тяжелого волнения. Он сам, развивая максимально возможный при такой погоде ход в девять узлов, идет к нам на соединение. «Не скоро догонит нас „Барнаул“, — думаю я, — мы идем со скоростью около 13 узлов, но совет держаться на Колумбию — дельный. Правда, мы и так идем туда».
Федор Леонтьевич Ходов сообщает, что получил распоряжение «Барнаула» разыскать нас и оказать посильную помощь, а поэтому просит уточнить наше место и сообщить курс. «Касатка» идет по ветру со скоростью 12 узлов.
Александр Александрович Мельдер спрашивает, как дела и нуждаемся ли мы в его помощи.
Радиограммы наших судов читаю с особым удовольствием, правда, сейчас нам никто из них помочь не в состоянии, но приятно чувствовать себя не одиноким среди штормующего моря.
В своих ответах Зенькову и Ходову сообщаю примерные координаты «Коралла»; точного места дать не могу, так как вторые сутки не определяли место астрономически и не знаем его сами. На счисление, то есть на показание компаса и лага, сейчас рассчитывать нельзя, так как они не учитывают дрейфа, неизбежного при таком ветре. В радиограмме Мельдеру благодарю за предложение помощи и спрашиваю, как идет «Кальмар». Ответ не заставляет себя долго ждать. Мельдер сообщает, что идет под глухо зарифленными парусами, что скорость «Кальмара» 14 узлов и судно ведет себя хорошо. Судя по его координатам, он впереди нас милях в 15–20.
Наступает ночь. Тяжелая темнота вплотную окружает судно. Светящиеся мертвенно-голубоватым светом гребни волн только подчеркивают окружающий мрак. Несмотря на мои предположения, ветер не стихает, а, наоборот, усиливается, и, опасаясь сильных кренов, мы оставляем только глухо зарифленные фор-стаксель, фок и грот. К моему удивлению, за последний час «Коралл» прошел 14 миль. Интересно, как идет «Кальмар»? Но ответ на этот вопрос получить не удается — «Кальмар» не отвечает.
Штурвал сильно дергает, и теперь около него уже стоят двое: Шарыгин и Гаврилов. Они все время быстро поворачивают колесо штурвала то в одну, то в другую сторону, стремясь удержать на курсе сильно рыскающее судно.
Часов около трех Александр Семенович, ходивший проверять крепление вельбота на первом трюме, возвращается, снимает с откачки воды несколько человек и, сообщив, что крепления вельбота ослабли, уводит их к первому трюму. Сказать уводит было бы неточно: люди, крепко держась за протянутые леера, пробираются вдоль трюма, ежеминутно накрываемые водой, и я с тревогой слежу за светом вспыхивающего по временам карманного фонарика в руке у Мельникова.
Если сейчас смоет кого-нибудь за борт, то спасти его будет нельзя, в кромешной темноте мы мгновенно потеряем его из виду, да и повернуть мы сейчас все равно не сможем, а если бы и повернули, то идти назад по курсу против ветра под парусами невозможно. Вот огонек уже вспыхивает на первом трюме. В те мгновения, когда он гаснет, тоскливо сжимается сердце, тем более что Александр Семенович гасит фонарик именно тогда, когда палубу накрывает водой; очевидно, он хватается рукой за что-нибудь, чтобы не сбило с ног. Когда огонек вспыхивает снова, я облегченно вздыхаю.
Через полчаса огонек двигается по палубе обратно. «Ну, все в порядке, окончили», — думаю я, но в этот момент особенно большая волна подхватывает корму «Коралла» и с силой швыряет ее вправо. Судно падает на правый борт с такой стремительностью, что у меня на мгновение мелькает мысль, что больше оно не встанет, и тотчас громадная пенная волна, фосфоресцирующий гребень которой высоко вздымается над кормой слева, вкатывается на палубу, и правый подветренный борт глубоко зарывается в воду. В волнении бросаю взгляд назад: Шарыгин и Гаврилов, смутно различаемые в темноте, быстро вращают штурвал, выравнивая судно на курсе. На палубе, там, где должны были находиться матросы, возвращающиеся с Мельниковым на корму, — пенная вода, сплошь пронизанная голубовато-белым светом. И вдруг, когда вода уже устремляется к правому борту и «Коралл» начинает медленно вставать, в воде мелькает желтое пятно фонаря, оно быстро катится поперек судна и исчезает за бортом.
«Неужели смыло? — мелькает в голове, и я до боли стискиваю поручни надстройки. — Кого же? Фонарик был у Александра Семеновича. Неужели старый опытный моряк Мельников, избороздивший многие десятки тысяч миль, сплоховал? А где же остальные?..»
Но за кормой поднимается уже другой гребень, и «Коралл» снова падает на правый борт, зарываясь в воду. Когда он вновь выпрямляется и вода устремляется с палубы, обернувшись к рулевым, вижу знакомую фигуру Мельникова, медленно поднимающегося на надстройку. Невольно выпускаю поручни, делаю несколько шагов ему навстречу, но «Коралл» стремительно падает на борт, и, потеряв равновесие, я скольжу по палубе. К счастью, под руки попадается шкот грота. Крепко хватаюсь за натянутый как струна трос и удерживаюсь. Через минуту я снова на прежнем месте, и Александр Семенович, стоя рядом, кричит мне на ухо:
— Все в порядке! Завели дополнительные тросы! Теперь вельбот и краном не сорвать! Скорее его разломает, чем снесет! Люди в порядке! На обратном пути оторвало от леера Ильинова! Около меня! Схватил его и выронил фонарь! Смыло к черту! Жаль, хороший фонарь!
Он кричит с паузами и после каждой фразы делает тяжелый вздох.
— Где люди? — спрашиваю его в свою очередь.
— Пошли на откачку воды! — отвечает он.
— Спасибо! — кричу ему в ухо. И, нащупав на поручне его мокрую руку, крепко сжимаю ее. Он что-то смущенно бормочет и уходит, пробираясь вдоль поручней.
«Молодец, — думаю я, — и дело сделал, и матроса спас, а докладывает так, как будто ничего и не случилось. Нет, с такими людьми плавать можно. Интересно, что сказал бы лоцман из Сент-Томаса, если бы присутствовал сейчас на борту „Коралла“». «Русские не плавают далеко, Россия — сухопутная страна», — вспоминаю я.
На рассвете, когда только чуть-чуть начинает сереть небо и мрак понемногу редеет, ветер делается тише. Так же грозно вскипают валы, заливая палубу, но брызг в воздухе делается меньше; «Коралл» кренится не так круто, и, зайдя в рубку, я вижу, что барометр пошел вверх.
Через час, когда на небе уже появляются отдельные голубые просветы, оставляю вместо себя на надстройке Александра Семеновича, спускаюсь вниз и захожу в надстройку.
Здесь жарко. Непрерывно работающая донка наполняет воздух своим дробным стуком. Ритмично чавкает ручной насос. В коридоре, прямо на палубе, прислонившись спиной к переборке, сидят несколько человек. Первый с краю — Олейник. Вид у него чрезвычайно измученный, под глазами синие круги, на бледных щеках резко проступает черная щетина, глаза закрыты; рубашки на нем нет, а брюки совершенно мокрые и грязные, под ним натекла большая лужа смешанной с маслом воды, но он ничего не замечает, стараясь использовать минутку отдыха. Рядом с ним, такой же мокрый и грязный, сидит Шарыгин, его недавно сменили на руле, и он пошел на откачку воды, в его руке потухшая папироса, глаза тоже закрыты. Дальше совершенно измученный Пажинский, еще дальше навзничь в луже воды лежит Каримов.