Осторожно ступая, чтобы не задеть отдыхающих людей, прохожу к входу в машинное отделение и заглядываю вниз. Прямо подо мной в воде стоит насос: держась за его ручки, работают, откачивая воду, Буйвал и Быков. Ритмично поднимаются и опускаются мокрые грязные спины и склоненные вниз головы; предельная усталость сквозит в каждом движении измученных людей. Около, готовясь сменить их, стоят Решетько и Гаврилов.
Решетько стоит спиной, и я вижу на его левой лопатке свежую ссадину, очевидно, полученную при падении на палубе. Гаврилов стоит, держась за вертикальную стойку, лицом ко мне, с закрытыми глазами. Его курчавые волосы слиплись, на лице и обнаженной груди — следы машинного масла. Он не замечает доходящей ему до колен воды, которая на размахах судна бурным потоком устремляется от одного борта к другому и, ударяясь о двигатель, высоко всплескивает вверх. Он стоит и ждет очереди, чтобы взяться за ручку насоса и в течение десяти — пятнадцати минут непрерывно поднимать и опускать ее.
У выхода дейдвудного бруса, стоя на коленях по грудь в грязной воде, возятся Сергеев и Костев. Они что-то подбивают и приколачивают молотком, пытаясь уменьшить поступление воды. Временами вода окатывает их с головой, но они только отплевываются и продолжают работать. Около донки стоит Павел Емельянович и неподвижными, невидящими глазами смотрит на нее. Спускаюсь вниз и громко кричу, стараясь перекричать стук донки и чавканье насоса:
— Товарищи, еще немного! Ветер стихает, барометр пошел вверх!
Открывает глаза Гаврилов, поворачивается Решетько, поднимают головы Буйвал и Быков, вздрогнув, очнулся от забытья Жорницкий, застывает с молотком в руке Сергеев.
— Как уровень воды? — спрашиваю я.
— Практически без перемен, — отвечает Жорницкий, — вроде немного сбили, но очень незначительно.
— Ничего, выше воду не пустим, — говорит сменившийся Буйвал. — Вот только люди устали немного, но еще сутки выдержат, должны выдержать, на то они и советские моряки.
Его лицо серо и грязно, в густом ежике белокурых с сильной проседью волос застряли какие-то щепки и кусочек обтирки, мокрые руки и грудь покрыты разводами масла.
— Когда стихнут ветер и волнение, приток воды уменьшится, можно будет прекратить работу насоса. Нужно дать людям немного отдохнуть, — говорю я.
— Да, это было бы неплохо, но в случае нужды работать еще можно, — повторяет он.
Я поднимаюсь наверх. Быков уже сообщил ожидающим в коридоре своей очереди у насоса людям о перемене погоды, и они все смотрят на меня. У всех в глазах один и тот же вопрос. Я говорю им, что скоро опасность уменьшится, и выхожу на палубу. Ветер уже заметно стихает. Небо покрыто голубыми просветами. В один из них неожиданно выглядывает солнце и на минуту заливает своим ослепительным светом взлохмаченное море и мокрую палубу.
— Сергеев пытается снова уменьшить поступление воды, — говорю я Мельникову, — воды как будто стало меньше, сходите вниз, а сюда пришлите Александра Ивановича.
Через минуту на надстройку поднимается измученный Каримов. Он смотрит на просветы голубого неба и, улыбаясь, говорит:
— Ну что ж, скоро будем прибавлять паруса?
— Немного погодя и прибавим, — отвечаю я, — стрелка барометра идет вверх.
К полудню ветер едва достигает силы пять баллов, и мы начинаем прибавлять паруса. Скоро мачты «Коралла» полностью одеваются парусами, и, немного поколебавшись, я отдаю приказание ставить брифок. Мне очень не хочется посылать усталых, измученных людей на брифок-рей, но чем скорее мы доберемся до берегов Колумбии и укроемся от крупной волны, тем быстрее можно будет откачать воду из машинного отделения и попытаться заделать течь.
Медленно поднимаются по вантам Каримов, Сергеев и Рогалев, еще медленнее они расходятся по пертам и начинают отдавать парус. Волны еще очень крупны, и судно сильно раскачивает. Но все проходит благополучно, и скоро огромный брифок наполняется ветром.
Мельников, на минуту спустившийся вниз после постановки парусов, сообщает, что уровень воды заметно снизился и в насосе уже нет надобности: донка справляется одна.
Тем временем небо почти полностью очищается, я определяю место судна и, дождавшись возвращения Каримова с обеда, спускаюсь вниз. Получив от Быкова тарелку разогретых консервов, сажусь за стол. Есть совершенно не хочется, хотя я не ел более суток. Больше всего мне хочется спать и переодеться во все чистое и сухое.
Неожиданно резкий звенящий звук наполняет воздух, судно сильно кренится, тарелка соскальзывает со сразу ставшего наклонным стола на палубу и разбивается, а я хватаю фуражку и бросаюсь к выходной двери.
«Шквал!» — проносится в голове.
Когда я распахиваю дверь на палубу, в уши врывается какой-то странный грохот, будто кто-то трясет огромный лист кровельного железа. Судно продолжает крениться, и палуба, залитая солнечным светом, уходит правым фальшбортом в воду. Брифок полощет по ветру и оглушительно грохочет. Взбегаю на надстройку и кричу стоящему у руля Рогалеву:
— Право на борт.
— Право на борт, — отзывается он.
Около меня появляется Каримов с мегафоном в руке.
По палубе, скользя и падая, бегут матросы.
— Брифок на правую! Пошел брасы! — кричу я.
— Раздернуть бизань-шкоты!
Но матросы не успевают привести в исполнение маневр, при помощи которого я хочу повернуть судно под ветер и принять налетевший «белый шквал» с кормы, как с оглушительным треском, напоминающим пушечный выстрел, лопается и разлетается на отдельные парусиновые ленты громадный брифок. «Коралл» перестает крениться и начинает понемногу выравниваться.
Через пять минут, когда мы уже повернули и быстро несемся с попутным шквалом, Каримов объясняет:
— Шквал налетел слева по носу, на восемь румбов от дувшего ранее ветра. Никаких признаков его приближения не замечалось. Только успел скомандовать «право», как вышли вы.
Мне все понятно. Приближение «белого шквала», называемого так за то, что он идет без всяких туч при совершенно ясном небе, заметить трудно. Очень жалко потерянный брифок, который теперь придется шить заново. Шквал быстро проходит, и мы снова ложимся на прежний курс. Я не ухожу с надстройки, так как возможность повторения шквала вполне реальна.
Вода в машинном отделении теперь доходит только до уровня палубы, и ее поступление уже не вызывает опасений, хотя окончательно заделать течь не удается.
Перед вечером устанавливаем радиосвязь с «Касаткой» и сообщаем Ходову свое обсервованное место на 14 часов. «Касатка» милях в двенадцати сзади и ночью должна нас догнать. «Барнаул» где-то еще далеко, «Кальмар» идет милях в десяти справа впереди.
С наступлением темноты Федор Леонтьевич просит выпустить ракету, чтобы иметь возможность установить зрительную связь и точнее выйти на нас. В ответ на нашу ракету, если она будет замечена, он должен тоже выпустить ракету.
С шипением уходит вверх огненный клубок и высоко в звездном небе рассыпается каскадом больших и маленьких зеленых звезд. С напряженным вниманием смотрим по сторонам, разделив весь горизонт на ряд секторов.
— Справа по корме! — кричит Каримов.
Повернувшись, вижу далеко-далеко на горизонте падающие вниз маленькие зеленые искорки. Теперь все в порядке, и скоро справа по корме показывается белая точка топового огня «Касатки». Часов около двух ночи «Касатка» догоняет нас и идет следом. По радиотелефону объясняю Федору Леонтьевичу обстановку, сообщая, что, если ветер останется прежним, мы дойдем до Колона сами.
В 10 часов утра 2 июля справа по носу на самом горизонте замечаем мачты парусника, идущего под парусами. Без сомнения, это «Кальмар». Устанавливаем с ним радиосвязь, и Мельдер сообщает, что он уменьшил парусность и идет, поджидая нас. Благодарю его и выражаю надежду, что при таком ветре, как дует сейчас, мы дойдем до Колона спокойно.
Однако часов с одиннадцати ветер начинает заметно стихать. Судя по нашим координатам, мы уже зашли за выступ берега Колумбии, хотя он находится вне видимости. Скорость «Коралла» падает, и судно совершенно теряет ход. Беспомощно повисают паруса, хлопая и заполаскивая при размахах судна на волне. «Касатка» сближается с нами, и я прошу Федора Леонтьевича подать нам буксир. Одновременно начинаем уборку всех парусов и подготовку к принятию буксира. Когда паруса убраны и от правой якорной цепи отклепан и поднят на борт якорь, даю сигнал «Касатке» приступить к маневру.
«Касатка», до этого маневрировавшая у нас за кормой, ложится на курс сближения и начинает близко проходить вдоль нашего правого борта. Ее очень сильно качает, и потоки воды беспрерывно перекатываются через палубу. Как же шли смелые китобойцы сегодня ночью при девятибалльном шторме полным ходом, стараясь скорее сблизиться с нами? Что делалось у них на палубе и как болтало их маленькое суденышко?
«Касатка» равняется с нами. На ее высоком верхнем мостике стоит плотная, коренастая фигура Федора Леонтьевича, в руках он держит ракетный пистолет, заряженный ракетой с прикрепленным к ней длинным прочным шнуром. Вот он поднимает руку, сухо щелкает выстрел, и ракета, оставляя дымящийся след, летит в нашу сторону, описывая в воздухе крутую дугу и таща за собой тонкий шнур. Ракета пролетает через судно, и шнур запутывается у нас в такелаже. Быстро бежит по вантам Рогалев и, распутав шнур, бросает его на палубу. Осторожно, чтобы не оборвать, подбирают его матросы, таща привязанный к его концу тонкий прочный трос. Вот конец троса выбран, его закладывают на барабан лебедки и начинают выбирать выпускаемый с отошедшей «Касатки» буксирный трос. Через 15 минут буксирный трос закреплен за конец якорной цепи. «Касатка» дает ход, и «Коралл», следуя на буксире, трогается с места. Пока мы занимаемся приемкой буксира, «Кальмар» лежит в дрейфе недалеко от нас, и не успеваем мы набрать ход, как Ильинов докладывает:
— Справа по корме «Барнаул» и два китобойца.
Действительно, полным ходом приближается «Барнаул», за ним идут два китобойца. Теперь все суда в сборе. «Барнаул», не сбавляя хода, выходит вперед, за ним пристраивается под мотором «Кальмар», затем «Касатка» с нами на буксире, «Белуха» и «Дельфин». Все суда ложатся курсом на бухту Лимон, на берегу которой расположен порт Колон.