В море полный штиль, и только широкая мертвая зыбь поднимает и опускает суда на своей гладкой как стекло поверхности. Оставляю только вахту и отпускаю совершенно измученных людей, в том числе и обоих помощников, отдыхать.
Перед закатом солнца меня сменяет Мельников, и я, добравшись до каюты и сбросив с себя мокрую одежду, мгновенно засыпаю.
Мне кажется, что я спал не более пяти минут, но когда смотрю на часы, они показывают два часа ночи. Быстро одеваюсь и первым делом иду в машинное отделение. Палуба внизу суха, но донка стучит не умолкая. Около нее стоит Буйвал. Спрашиваю, как дела.
— С поступлением воды донка справляется, — отвечает он, — а остановить ее нельзя. Я пробовал, но вода сейчас же выходит на палубу.
— Примерно через сутки будем в порту, там придется становиться в док, — говорю я, — надеюсь, сутки донка проработает, не подведет?
— Конечно, проработает, — отвечает Григорий Федорович, — если нужно, и больше будет работать. Машина надежная, — говорит он, поглаживая донку рукой. — А вот главный двигатель придется перебирать, он основательно искупался.
— Ну что ж, станем в док, переберете, — отвечаю я и поднимаюсь наверх.
На палубе совершенно темно. Небо сплошь покрыто пеленой облаков, и ни одна звездочка не проглядывает сквозь их плотный покров. В воздухе нет ни малейшего движения, «полный штиль». Густая черная вода ярко фосфоресцирует только около борта, а дальше ее поверхность теряется в полном мраке. Впереди близко видны огни «Касатки», за ними — огоньки «Кальмара» и «Барнаула», за кормой ярко блестят огни «Белухи» и «Дельфина». На надстройке стоит Каримов, уже успевший сменить Мельникова. На мой вопрос, как дела, он отвечает:
— Все нормально. Буксир идет с хорошим провесом. Барометр немного прыгает, но падать как будто не собирается.
С грустью думаю, что неожиданная авария заставит нас теперь надолго задержаться в Колоне.
Вдруг Каримов касается моего рукава и изменившимся голосом спрашивает:
— Что это?
Я поднимаю голову. На концах краспиц грот-мачты с обоих бортов светятся странные лиловато-синеватые огни, как будто из концов краспиц выступают светящиеся кисточки.
— А вот еще, — говорит Каримов, — на самом верху. На фок-мачте, на ее верхушке и обоих концах брифок-рея тоже светятся такие же огни.
— Это атмосферное электричество, — объясняю я. — Мне уже приходилось видеть раньше такие огни. Они появляются в низких широтах, при большой насыщенности воздуха электричеством и большом напряжении электрического поля. Такие огни называются огнями святого Эльма. Обычно они появляются перед грозой. Так что нужно смотреть в оба.
И мы еще долго смотрим на эти производящие довольно жуткое впечатление пучки света во мраке ночи. Далеко-далеко впереди изредка начинают вспыхивать зарницы, но грома не слышно.
— Вряд ли будет гроза, — произносит Каримов, — зарница без грома.
Часа через полтора огни на концах краспиц и рея гаснут, и только огонь на топе фок-мачты еще долго горит странным неестественным светом. Под утро пропадает и он.
День 3 июля серый и пасмурный, по-прежнему штиль, зыбь делается все меньше и меньше. В прежнем порядке продолжаем идти к входу в бухту Лимон. Перед самым вечером, впереди и слева над горизонтом плотная пелена туч немного рассеивается, и на светло-оранжевом фоне закатного неба виднеются какие-то черные невысокие островки. Это обширный архипелаг Лас-Мулатас, тянущийся вдоль берега Центральной Америки.
Около двух часов ночи слева по курсу показывается зарево. Вскоре оно переходит в море огней. Мы подходим к бухте Лимон, и перед нами — огни Колона. Отдав буксир, становимся на якорь недалеко от входа в бухту. Переход через Карибское море протяженностью в 1028 миль, продолжавшийся пять с половиной суток, закончен.
Бухта Лимон
Тихая мглистая ночь подходит к концу. Понемногу сереет затянутое вуалью облаков небо и бледнеют огни города на берегу. Темными нагромождениями проступают на фоне воды очертания волноломов, закрывающих бухту Лимон от морской волны. Дальше, прикрытый белыми полосами низового тумана, угадывается берег. Очень пологая мертвая зыбь мягко покачивает судно. Ни одной морщинки на гладкой, точно полированной, поверхности воды. Недалеко от нас покачиваются силуэты наших судов — «Барнаула», «Кальмара» и трех китобойцев. На судне тихо, усталые люди отдыхают, и только донка неугомонно стучит в машинном отделении.
Неподвижный теплый воздух насыщен влагой. Спать не хочется, и я стою рядом с Каримовым, несущим вахту, и смотрю в сторону берега. Как долго придется задержаться здесь? Сколько времени отнимет стоянка в доке? Удастся ли наверстать эту задержку?
За молами, по направлению к выходу из бухты, движутся огни и едва различимый силуэт какого-то большого судна. Вот оно, минуя мигалки на концах волноломов и увеличивая скорость, проходит метрах в двухстах у нас под кормой. Это громадный пароход, один из тех, какие в Америке строили во время войны с расчетом использования их для одного-двух рейсов в Европу. Предприимчивые янки считали, что все равно, если не в первом, то во втором рейсе немецкие подводные лодки или авиация пустят их ко дну. Соответственно этому и строились эти махины, получившие громкое название «Либерти» («Свобода»), кое-как, лишь бы держались на воде. Теперь на всех морских и океанских путях под различными флагами можно встретить эти корабли-утюги. Страны побогаче давно модернизировали их, увеличив продольную прочность, страны победнее эксплуатируют их в первоначальном виде, все время ожидая, что «американский подарок» сломается пополам при первом же серьезном шторме.
Пароход проходит мимо нас и скрывается в море. Широкая пологая волна, поднятая его носом, доходит до борта и, толкнув, раскачивает «Коралл».
— Здоровый какой, — говорит Каримов, — вид внушительный, а разберешься — как картонный.
Становится все светлее и светлее. Предутренний туман постепенно редеет, и сквозь него начинает просвечивать небо. Наконец из моря медленно поднимается ослепительный солнечный диск, и сразу голубеет небо, голубеет вода, яркой зеленью и светло-желтым песком пляжа проступает холмистый берег, и весело загораются солнечные блики в окнах домов, виднеющихся на берегу. Спускаюсь в каюту. Впереди скучная процедура подготовки документов для оформления прихода, а главное, заполнение многочисленных граф в бланках списков команды.
Часов около десяти возле борта стучит мотор катера. Прибыли власти, оформляющие приход, и лоцман. К моему удивлению, оформление проходит довольно быстро.
Небольшого роста, плотный, с явными признаками ожирения офицер «эмигрантского бюро» спешит, он даже не занимается проверкой данных списков, а просто устраивает перекличку команды и тут же ставит штамп в мореходных книжках.
Пока он занимается этим, я объясняю лоцману, что машина «Коралла» неисправна и, следовательно, входить в порт сам он не может, а пойдет на буксире «Касатки».
Лоцман — худощавый, белобрысый мужчина с неприятным лицом и большим подбородком, поняв в чем дело, оживляется и говорит, что капитан может не беспокоиться и что он сейчас же съедет на берег и пришлет буксир для ввода судна в порт. Я не соглашаюсь, объясняя, что у нас имеются три своих буксира, и показываю на три китобойца. Лоцман возражает, указывая, что по портовым правилам в порту могут буксировать только портовые буксиры. Мне понятна его настойчивость: лоцман, давший заработать компании, которой принадлежат буксиры, конечно, получит какое-то вознаграждение, и я указываю ему, что буксировать меня нужно не в порту, а в порт. Он отрицательно качает головой. Тогда я решительно заявляю, что если будет запрещено входить на буксире «Касатки», то я буду дожидаться ветра и войду в гавань под парусами и ему придется проводить меня. Эта угроза оказывает свое действие. Видимо, перспектива проводить парусник, входящий в гавань под парусами, ему не очень улыбается, и он говорит, что должен посоветоваться, и отходит к офицеру, уже стоящему со скучающим видом около трапа.
После короткого разговора с офицером лоцман поворачивается ко мне и кричит:
— О’кей, кэптэн, — после чего спускается в катер.
Вслед за ним спускаются остальные, и катер направляется к «Касатке».
Прошу Мельникова приготовиться к приемке короткого буксирного троса для входа в гавань.
Минут через сорок из трубы «Касатки» начинает валить густой дым, еще через десять минут катер отходит от ее борта, и, подняв на мачте лоцманский флаг, «Касатка» снимается с якоря.
Медленно проходим между концами молов с маяками-мигалками. Впереди, ведя нас на коротком буксире, дымит «Касатка». Команда на палубе с интересом рассматривает берега бухты. За исключением Шарыгина и Сергеева, все здесь в первый раз. Слева от входа в почти совершенно круглую бухту, миль около трех в диаметре, начинаясь от самого мола, расположен город Колон и порт Кристобаль.
Город представляет собой нагромождение белых, в большинстве двухэтажных домов, прикрытых с берега двумя рядами высоких пальм, растущих вдоль набережной. Город невелик, его население не насчитывает и 30 тысяч человек. Порт расположен немного дальше и состоит из нескольких больших пристаней с громадными складами и длинными стрелами кранов. У пристаней видно около десятка пароходов. Дальше, там, где кончается порт, тянется участок берега без каких-либо строений, за которым в самом дальнем углу начинается узкая протока, уходящая куда-то в глубину берега. Это остатки так называемого «Французского канала», который был начат постройкой французским акционерным обществом в 1881 году и после бесчисленных хищений и злоупотреблений, приведших к краху этого общества, заброшен.
Протоку от бухты отделяет длинная низкая коса, заросшая пальмами, на которой видны механические углеперегружатели. Прямо против нас, там, где коса соединяется с берегом, начинаются заросли низкого кустарника. Правее виднеется другая, более широкая протока — это и есть вход в Панамский канал, соединяющий два океана. Правая сторона бухты, начиная от входа в канал и до самого основания мола, прикрывающего бухту, густо заросла тропическими зарослями. Местами берег очень низок и окаймлен мангровыми деревьями, которые растут прямо из воды, местами он возвышается пологими холм