«Слушайте утренний выпуск последних известий!»
— Москва! Говорит Москва! — теснятся к репродуктору матросы и мотористы, и все лица озаряются радостным теплым светом.
А за бортом по-прежнему шипит разрезаемая вода да изредка далекая зарница на мгновение освещает черту горизонта, и тогда снова делаются видимыми нагромождения облаков, пронизанных в некоторых местах пульсирующим красноватым светом. Когда зарница гаснет, только яркие огромные звезды над головой да вспышки света маяка на острове Тобаго справа по корме прорезают темноту.
Под утро резко меняем курс на северо-запад. Теперь вдоль берегов Центральной Америки мы будем идти на север, вплоть до залива Теуантепек, в глубине которого лежит цель нашего ближайшего перехода — порт Салина-Крус. На рассвете на фоне гористого, затянутого дымкой далекого берега вырисовывается силуэт острова Коиба. Восходящее солнце светит в глаза, и на темном массиве острова с большим трудом можно различить белую башенку маяка.
Начавшийся на рассвете легкий встречный ветерок к восходу солнца усилился и теперь покрывает белоснежными барашками все видимое, синее с зеленоватым оттенком, водное пространство. Встречный ветер исключает всякую возможность эффективно использовать паруса, и мы идем только под мотором. Лавировка под парусами против ветра значительно увеличила бы время перехода и замедлила бы движение всех судов.
Свободные от вахты матросы толпятся на палубе и с досадой поглядывают на барашки, гонимые «неудобным» ветром. Зато машинная команда чувствует себя отлично. С важным видом, поднявшись из машинного отделения, стоит около борта Павел Емельянович, вытирая руки куском обтирки. Теперь ему не страшны подтрунивания Мельникова, и он сам ждет его появления, чтобы справиться, когда будут ставить паруса. Но Александр Семенович с самым невозмутимым видом стоит на корме, около рулевой рубки, и старается не встречаться глазами с Жорницким.
К обеду на переборке надстройки появляется очередной номер стенной газеты, в которой, кроме статей о задачах ближайшего перехода, исторической справки о странах Центральной Америки и приказа с благодарностью за отлично проведенный ремонт правой скулы, помещено еще несколько дружеских шаржей и карикатура на Быкова, занятого делением дневного рациона на семнадцать частей, включая Васькину долю, в то время как Васька «самоснабжается», то есть тащит из-под носа Быкова банку сгущенного молока. Правда, эта карикатура далека от действительности, так как Васька ни в каком воровстве замечен не был, ведет себя вполне прилично и, по заявлению Рогалева, обещает со временем стать «исправным моряком». Но мастерское исполнение карикатуры вызывает всеобщий восторг, и даже флегматичный Быков, долго рассматривая ее, наконец говорит:
— Рисовал сам не знает что. Васька на камбуз не ходит, да и колпак у меня совсем не такой.
Под дружный хохот он уходит на камбуз дожаривать котлеты.
Однообразно текут дни перехода. Все так же зло посвистывает встречный «неудобный» ветер, покрывая море лохматыми барашками. Все так же, то приближаясь, то удаляясь, тянется справа гористый берег Центральной Америки, и только на карте, по которой мы отмечаем свой путь, меняются названия республик, расположенных вдоль побережья.
До завоевания этих мест испанскими колонизаторами, охотниками за золотом и рабами, здесь жили древнейшие индейские племена, родственные мощному народу ацтеков, населявших древнюю Мексику. Колоссальные памятники прежней культуры, разрушенные руками захватчиков, и сейчас встречаются в горах и лесах Центральной Америки. Заросли непроходимой чащей развалины древних храмов, забыты пути к огромным, высеченным в горах из цельных скал идолам, изображающим богов древних народов. Исчезла, оставшись неизученной, своеобразная письменность этих племен, состоявшая из набора узелков на длинных веревках.
Когда в 1501 году испанский конкистадор Родриго Бастидас достиг берегов нынешней Панамы, ее население насчитывало 400 тысяч человек. Панама и территория нынешних республик Коста-Рика и Никарагуа, богатые золотыми россыпями, привлекли особое внимание завоевателей и с 1509 года получили название Золотая Кастилия. Страна подвергалась страшному разграблению. К настоящему времени на территории Панамы осталось только 292 тысячи караибов, и их число продолжает уменьшаться.
К исходу дня 7 августа «Коралл» входит в залив Теуантепек. Берег справа, отодвинувшийся почти до самого горизонта, принадлежит здесь Мексике. На нем расположен штат Оахака. Цель перехода близка. Но Павел Емельянович сообщает мне чрезвычайно неприятную новость: в машине, просачиваясь вдоль дейдвудного бруса, начала показываться вода. Правда, донка еще легко откачивает просочившуюся воду, но сигнал очень неприятный. Опасения в ненадежности ремонта кормы путем сквозного скрепления обоймы с набором болтами подтвердились.
Около 8 часов 8 августа прямо по курсу показываются очертания берега. Медленно выступают из дымки силуэты невысоких гор, поросших скудной растительностью. Затем показывается черта низкого берега с широким пляжем, и вот наконец виден большой волнолом и строения за ним. Мы подходим к порту Салина-Крус.
Идущий милях в трех впереди нас «Барнаул» поворачивает ко входу в гавань. Уменьшаем ход до малого и идем за ним.
Постепенно вырастают из воды и делаются все лучше и лучше видимыми оба волнолома. Левый волнолом, почти напротив нас, примыкает к холмистому высокому берегу, правый — тянется значительно дальше. Между волноломами сравнительно узкий проход — вход в гавань.
Глядя на оба волнолома, можно подумать, что за ними обширная и удобная гавань. Когда-то это было действительно так. Но сейчас, при взгляде на подробную карту с часто нанесенными глубинами гавани, приходишь в изумление. Мощные молы, стоившие колоссальных затрат, ограждают сплошное мелководье, доступное для небольших шлюпок. А ведь когда-то здесь была глубокая гавань. Сейчас этот порт не поддерживается, постепенно мелеет, разрушается и приходит в негодность. Узкий фарватер от входа в гавань, по которому происходит движение крупных судов, ведет между сплошными отмелями во вторую, внутреннюю гавань, отделенную от первой широким каменным молом с многочисленными железнодорожными путями и складами.
Все ближе и ближе проход между волноломами. Мертвая зыбь, пологая и незаметная в открытом море, на глазах растет в вышину и крутыми валами подходит к молу, с грохотом разбиваясь об его гладкую поверхность. В узком проходе в гавань крутые валы мертвой зыби, сжатые с обеих сторон оконечностями молов, достигают огромной высоты. С напряженным вниманием ищу в бинокль два створных знака, которые указывают безопасный проход через ворота в гавань. В поле зрения бинокля быстро перемещаются на склоне горы уродливые, искривленные деревья, гигантские листья агавы, огромные кактусы. Здесь мало воды и выживают только те растения, которые давно, много веков назад приспособились к жизни без влаги, к вечной жестокой борьбе за существование, за каплю воды.
Наконец в кружке бинокля возникает какое-то сооружение, когда-то, видимо, окрашенное белой краской с черными полосами, а теперь полинявшее и почти сливающееся с серым фоном горы. Без сомнения, это створный знак, где-то недалеко должен быть и второй. Торопливо вожу бинокль и наконец нахожу и второй створный знак в виде щита. Теперь нужно занять такое положение, когда они будут располагаться на одной линии, и держать по ней курс судна. Вот мы на створе, поворот — и «Коралл» направляется в гавань. Ближе и ближе узкий проход, круче и круче волна, и наконец с обеих сторон приближаются концы молов, сложенные из огромных каменных глыб, скрепленных цементом. Высоко взлетает корма, и «Коралл», как игрушка, подхваченный высокой волной, пролетает сквозь узкий проход. Мелькают мимо стенки всплески воды, и, круто ворочая вправо за длинный мол, по глубокому проходу между отмелями «Коралл» входит внутрь внешней гавани. Под прикрытием мола вода, как зеркало, а огромные валы с грохотом обрушиваются на широкую песчаную отмель, занимающую весь левый угол гавани.
В непосредственной близости от нас, стуча мотором, бежит белый, но страшно запущенный лоцманский катер. На полпути к проходу во внутреннюю гавань стоит землесос под мексиканским флагом. Стопорю машину, и лоцман поднимается на борт. Он мало похож на лоцманов, каких мы обычно привыкли видеть в многочисленных портах. Это молодой человек в светло-коричневых брюках, сандалиях на босу ногу и в полосатой зеленой рубашке навыпуск.
Все его одеяние далеко не ново и кое-где запачкано. Голова, с огромной шапкой черных курчавых волос, непокрыта. Лицо светло-коричневого цвета, с мелкими симпатичными чертами, украшено небольшими усиками щеточкой. В улыбке полные яркие губы обнажают белоснежный, ровный ряд зубов, что придает лицу выражение легкомысленности. Карие глаза смотрят приветливо. Я здороваюсь с ним и отвечаю на обычные в таком случае вопросы: об осадке судна, длине, ширине, машине, которые он задает на ломаном английском, или, скорее, американском языке, а сам внимательно смотрю на землесос. Он явно снимается с якоря и разворачивается носом на выход. Узость прохода не позволит разойтись двум судам. Выйти обратно из гавани невозможно, так как в узком фарватере развернуться носом на выход нельзя, да если бы это и было возможно, то попытка, не развив хода, выйти в зону прибойной волны заранее обречена на неудачу и кончится аварией судна.
Быстро хватаюсь за ручку машинного телеграфа, но лоцманский катер, развернувшись, оказывается у нас под носом, и я не даю хода. Лоцман, видя по моему лицу и движению, что я чем-то встревожен, оборачивается, и мгновенно улыбка исчезает с его лица, глаза теряют веселый и добродушный оттенок, и в них мелькает тень испуга.
С южной непосредственностью он разражается бранью по адресу уже снявшегося с якоря и идущего на нас землесоса. От волнения он переходит на испанский язык. Наконец лоцманский катер, пройдя у нас под носом, переходит на левый борт, и я сейчас же даю ход. Держаться на месте уже невозможно, сзади почти вплотную возвышается высокая каменная стенка мола, над которой то и дело взлетают вверх столбы брызг и пены, да и лучше пытаться разойтись на ходу, когда судно слушается руля. Лоцман быстро хватает меня за руку и что-то кричит по-испански, я пожимаю плечами, не отрывая взгляда от приближающегося землесоса. Тогда он снова, мешая английские и испанские слова, громко кричит: