— А много ли получают эти летчики и кто они такие? — спрашивает Олейник.
— Трудно сказать, сколько им платят, — отвечает Блэк, — но, безусловно, немного. А вот откуда они берутся, на этот вопрос я, пожалуй, могу ответить поточнее. Обычно это бывшие военные летчики-истребители, демобилизованные или по инвалидности после ранения, или за так называемые «красные убеждения», то есть попросту за то, что эти люди считают войну величайшим несчастьем для человечества и что с войной нужно бороться, отстаивая дело мира.
Работа их очень тяжела, так как они летают на старых, потрепанных, тоже бывших военных машинах, перегруженных баллонами с дымообразующей смесью.
Как правило, на этой работе они долго не выдерживают. Иногда их увольняют, чаще же всего они погибают.
Однако на их место находятся другие кандидаты. Есть ведь нужно, к тому же часто надо обеспечить еще и семью.
— Скорей бы уж в море, — неожиданно отзывается Рогалев.
— Раньше чем через неделю не выберемся, — уныло произносит Костев, — и идти еще далеко, очень далеко.
Сегодня, 12 сентября, у нас праздник. Работа по выверке вала закончена, и судно, стоя на месте, проходило швартовые испытания. Все в полном порядке. Завтра мы должны выгрузить балласт — сто тонн песку, затем принять груз — и в море. Настроение у всех приподнятое. На палубе хлопочет Сергеев, что-то проверяя и вытягивая в такелаже, Александр Семенович составляет заявку на продовольствие. Александр Иванович возится с картами. Из радиорубки слышно веселое мурлыканье: Сухетский, напевая вполголоса, проверяет радиоаппаратуру. В машинном отделении механики и мотористы после ухода рабочих приводят все в порядок.
После ужина мы с Мельниковым на машине представителя Амторга едем провожать «Барнаул», который уходит в Сиэтл сегодня вечером. Китобойцы во главе с «Касаткой» ушли еще вчера. «Барнаул» стоит около широкого мола, он уже закончил погрузку и глубоко сел в воду. На молу, рядом с двумя лимонно-желтыми качающимися «слонами», стоит несколько потрепанных легковых автомашин.
У Владимира Петровича гости — русские, живущие в Лос-Анджелесе. Русских насчитывается в этом городе около ста тысяч. В подавляющем большинстве это молокане, староверы и другие переселенцы, бежавшие от царского гнета в период реакции 1907–1909 годов. Есть среди них и приехавшие значительно раньше. Почти все эмигранты хорошо помнят русский язык, их дети, родившиеся и выросшие на американской территории, по-русски говорят уже не совсем чисто, с заметным иностранным акцентом.
Мы идем к «Барнаулу», спускаемся по трапу на его палубу и, пройдя мимо вахтенного матроса, который с улыбкой приветствует нас, направляемся в кают-компанию.
В кают-компании шумно — здесь весь командный состав «Барнаула» и восемь человек гостей. Радиола играет русские народные песни, гости и хозяева оживленно беседуют. Присоединяюсь к разговору, который, конечно, вертится вокруг России. Очень скоро, однако, выясняется, что хотя гости наши говорят о родине, родина в их представлении — это какая-то старинная Россия — Россия помещиков и купцов, жандармов и чиновников, Россия, в которой прошли их детство и юность. Но, несмотря на эту разницу в представлениях, оживленная беседа не прекращается.
Гости — пожилые, даже старые люди; шестеро из них — женщины, двое мужчин. Одеты скромно. Напротив меня сидит Пелагея Игнатьевна Панкратова. Ей, вероятно, около шестидесяти лет. Доброе открытое широкое русское лицо. Чуть вздернутый нос, светло-серые, уже поблекшие глаза, седые волосы аккуратно зачесаны и покрыты черным полушалком. Говорит она мягко и немного певуче. Сколько таких женщин можно встретить у нас в трамвае, на улице, в вагоне метро! Рядом с ней сидит ее муж, плотный кряжистый старик. Он где-то работает столяром. Типичное лицо русского пожилого мастерового с этакой хитринкой в глазах. Он мало говорит, только изредка густым басом поддакивает жене.
Немного дальше, рядом со вторым помощником капитана «Барнаула», единственной у нас девушкой-командиром Женей Танбаум, сидит «миссис Власова», маленькая, круглая старушка, тоже в черном полушалке. Она что-то оживленно говорит Жене, поминутно называя ее «доченькой» и удивляясь, как это она не побоялась выбрать профессию моряка.
Темнеет, гости прощаются, желая нам счастливого пути, и просят передать привет родине. Прощаемся и мы с Владимиром Петровичем и со всеми товарищами с «Барнаула», спутниками по долгому плаванию. На борт «Барнаула» поднимается лоцман, с мостика звенит машинный телеграф: «Машине приготовиться». Мы выходим на стенку мола.
Отданы швартовы, вспыхивают бортовые и топовые огни. Под кормой «Барнаула» вспенивается вода, и он медленно отделяется от стенки.
— До встречи по ту сторону океана! — кричит в рупор Владимир Петрович.
— Удачи и хороших погод! — отвечаем мы, стараясь быть услышанными.
«Барнаул» совсем растворяется в темноте ночи, и только огонь на корме медленно удаляется от нас. Около выходных ворот «Барнаул» делает поворот, на короткий промежуток времени показав зеленый огонь правого борта, и скрывается за молом.
Гости уже разъехались, и мы молча усаживаемся в машину. Всякая разлука с соотечественниками далеко за рубежом нашей страны всегда тяжела, а тут ушли в ночь спутники, шедшие с нами от самой Лиепаи, с которыми мы делили вместе и горе и радости длинного пути.
Утром 13 сентября к борту «Коралла» подъезжает автокран, и начинается выгрузка балласта. Вся команда для ускорения работ принимает в них деятельное участие.
Уже на следующий день к полудню выгрузка балласта закончена, и теперь матросы заняты на подготовке обоих трюмов к приему груза. Вот-вот должен появиться лоцман и отвести нас на место, где будет производиться погрузка.
На борт судна заходит Джервсон. Он энергично трясет мне руку, желая счастливого пути, и быстро удаляется. Он весел и оживлен; его «фирма» проснулась от летаргии и имеет работу — одно судно закончено, второе стоит на тележке. Из России идет еще несколько таких же судов, и, может быть, работа будет.
Не успевает Джервсон сойти на берег, как на канале, вспарывая носом его мутную, грязную воду, показывается катер под лоцманским флагом.
В обратном порядке проплывают мимо нас молчаливые захламленные верфи, пустые громадные склады, сваи с сонными большими чайками на них, пальмы, разводной мост и вот, круто повернув влево, «Коралл» двигается к широкому молу. Там мы должны принимать груз.
Немного левее предназначенного для нас места, в углу гавани, возвышаются три высокие стройные мачты парусного корабля с многочисленными рядами рей. На правом ноке фока-рея висит человеческая фигура в красной куртке со скрученными за спину руками. «Королева океана», — мелькает догадка, и, подойдя к лоцману, я спрашиваю, что это такое. Он равнодушно оборачивается и, продолжая чавкать резинкой, спокойно говорит:
— Клипер Голливуда «Королева океана» в перерывах между съемками используется как музей для показа быта времен парусных плаваний. Чучело повешенного изображает английского матроса. — И он, отвернувшись, вглядывается в то место у стенки мола, к которому должен стать «Коралл».
Мысленно даю себе слово обязательно побывать на клипере и поворачиваюсь в сторону приближающегося мола.
Здесь мы должны принять 180 тонн компрессорного масла в бочках, после чего «Коралл» должен идти в Сан-Франциско и догружаться там. В Сан-Франциско мы будем принимать около 80 тонн сизальского троса в бухтах, «Кальмар» же примет полный груз компрессорного масла здесь и прямо отсюда пойдет на Гавайские острова и далее через Иокогаму во Владивосток.
Ровно в восемь часов следующего утра погрузка действительно начинается. Мы к ней уже приготовились: трюмы открыты и вычищены. Появляется неизменный автокран и целый ряд маленьких электротележек вроде тех, на которых на наших вокзалах перевозят почту и багаж. Около штабелей с бочками становится второй автокран. Раскатка и крепление бочек в трюмах производится вручную целой бригадой грузчиков. Несмотря на сравнительно высокую механизацию работ, грузят довольно медленно, и к исходу дня погруженными оказываются всего немногим более ста тонн. Такие темпы совершенно непонятны, но сделать ничего невозможно и приходится довольствоваться тем, что есть.
По окончании рабочего дня мы с Григорием Федоровичем направляемся к месту стоянки «Королевы океана». Но, к нашему сожалению, посетителей на судно не пускают ввиду какого-то ремонта и переделок, которые должны быть закончены через два-три дня, как объясняет нам вахтенный матрос. Попытка вызвать капитана также не имеет успеха: капитан живет на берегу и на судне бывает редко, только во время съемок. Его старший помощник также живет на берегу. Нам приходится довольствоваться только внешним осмотром корпуса и верхней палубы, на которую, узнав, что мы моряки с русской шхуны, нас пускает вахтенный.
«Королева океана» — очень старый, но замечательно построенный клипер, один из настоящих «наездников циклонов». Когда-то он был, вероятно, очень хорошим ходоком, и не один десяток тысяч миль отсчитал его лаг. Сейчас он очень дряхл и, кроме того, имеет массу бутафорских наделок, при помощи которых старались добиться его сходства с корсарским судном: вдоль бортов укреплены абордажные сетки, в самих бортах проделаны отверстия — порты, около которых стоят «старинные пушки», сделанные из дерева, но довольно точно имитирующие медь и чугун. Возле мачт прикреплено различное абордажное оружие: крючья, топоры, тесаки. Все также бутафорское. Чучело английского матроса, висящее на правом ноке фока-рея, сделано довольно удачно. Особенно хорошо исполнено искаженное судорогой лицо повешенного. Григорий Федорович даже сплевывает за борт.
— Тьфу! И нужно же делать такую пакость, теперь еще ночью будет сниться.
Интересного на палубе больше ничего нет, и мы, разочарованные, выходим на стенку и идем вдоль борта клипера. Около носовой фигуры, укрепленной под бушпритом и представляющей собой поясное изображение обнаженной женщины, с развевающимися по ветру длинными волосами, приложившей правую руку козырьком к глазам и внимательно вглядывающейся вперед, мы останавливаемся. Удивительная гармоничность фигуры, ее стремление вперед, волосы, откинутые ветром, — все это дело рук какого-то старинного мастер