По сторонам шоссе, перемежаясь с плантациями или апельсиновыми садами и виноградниками, кое-где разбросаны лачуги батраков или тонущие в зелени коттеджи.
Воздух свеж и напоен ароматом. Машина быстро скользит по гладкому шоссе, и мы молча, не отрываясь, смотрим на сменяющие друг друга картины. Но вот по сторонам среди зелени мелькают здания вилл, курзалов, ресторанов, отелей, сетчатые ограды теннисных площадок, и мы останавливаемся. Сразу делается тихо, перестает свистеть ветер в ушах и исчезает характерный шорох шин по шоссе. Но зато другой звук делается слышен совершенно отчетливо — шум прибоя. Он поглощает все звуки, и в нем тонут голоса людей.
Огромной подковой, огибая неглубоко вдающуюся в берег открытую бухту, тянется ослепительно белый пляж из мельчайшего кораллового песка. Его белизна резким контрастом выступает на фоне темной сочной зелени тропических зарослей. Кое-где сквозь эту зелень проглядывают яркие пятна строений. Весь пляж покрыт небольшими пестро раскрашенными кабинами для раздевания и множеством огромных, всех цветов радуги, зонтиков, защищающих от палящих лучей солнца лежащих на песке людей. Широкая полоса прибоя тянется вдоль всего пляжа, а дальше — безбрежное пространство океана, изрытого громадными, как будто отлитыми из цветного стекла, волнами мертвой зыби.
Далеко-далеко, до самого горизонта тянется океанская пустыня, и только неестественно белый парус одинокой яхты круто кренится среди этого сияющего пространства залитой лучами тропического солнца воды. Купающихся не очень много, немного и людей, отдыхающих на песке под прикрытием зонтиков.
Пляж Вайкики, как, впрочем, и все курорты Америки, а тем более такие фешенебельные, как гавайские, посещается только хорошо обеспеченными людьми: здесь отдыхает финансовая, административная и военная знать Америки со своими семьями.
Чтобы купаться в полосе такого сильного прибоя, нужно иметь большой навык и тренировку, и я с любопытством смотрю на несколько точек-голов, то поднимающихся на верхушки волн, то пропадающих между ними, как раз напротив нас. Почти все они в пестрых шапочках.
Но что это? Подобравшись к самой полосе прибоя, там, где волна начинает заламывать верхушку и, опрокидывая ее пушистой белой гривой, несется далеко на берег, белым кружевом пены покрывая песок, из воды вдруг выскакивает коричневая фигура и стоя, слегка отклонившись назад и вытянув вперед и вниз руки, несется на гребне волны чуть-чуть позади белого каскада. Фигура, продолжая стоять, пролетает до самого берега и, когда волна окончательно рассыпается пеной, ловко прыгает немного в сторону и по колено в воде бежит к берегу, волоча за собой широкую доску длиной около двух метров с заостренным и загнутым вверх передним концом. Пока мы смотрим на этого человека, на гребне следующей волны возникают еще две фигуры; вдалеке еще одна фигура, «оседлав волну», несется к берегу, за ней еще и еще.
Дэвидс, улыбаясь, смотрит на нас:
— Не правда ли, красиво? Здесь наша молодежь закаляет свои нервы и волю. Оседлать волну не так-то просто. Смотрите!
Одна из фигур, появившаяся перед нами на гребне волны, вдруг теряет равновесие и падает на бок. Через несколько секунд из пены прибоя, отряхиваясь и прихрамывая, выбирается неудачник, а его «деревянного коня» волной выбрасывает далеко на песок.
— Собственно говоря, нехитрый трюк. Здесь получается просто разложение сил, — рассудительно говорит Павел Емельянович, — человек стоит почти на заднем конце доски и, чтобы не упасть, держится за стропки, закрепленные в передней части. Доска стремится выскользнуть из-под него вперед и одновременно соскользнуть назад с покатости волны. Завихрение же воды в прибое неудержимо тянет ее вперед, и, пытаясь выскочить на впереди идущий гребень и одновременно соскользнуть с него назад, доска сохраняет поступательное движение и несет человека.
Около часа сидим мы на скамейке, наблюдая за «наездниками» и наслаждаясь роскошным видом. Над головами шелестят огромные вырезные листья пальм, и морской ветер приятно обдувает лицо.
Дэвидс уговаривает зайти в курзал, но, взглянув на часы, я прошу его проехать дальше, посмотреть обещанные «черный пляж» и пляж «поющих песков».
«Черный пляж», расположенный в небольшой глубокой бухте, окруженной скалами из какого-то черного минерала, оказывается вовсе не черным, а каким-то грязно-серым. Красивого ничего нет, все вокруг очень мрачно, и вода кажется грязно-черной. Пляж «поющих песков» тоже не производит на нас особого впечатления. Мельчайшие частицы какого-то минерала, похожего на кварц, при перемещении под действием ветра или просто под ногами у людей издают легкий скрипяще-свистящий звук.
— Какие же это «поющие пески», — разочарованно говорит Павел Емельянович, — тогда любой снег при морозе в десять градусов можно назвать не «поющим», а просто «концертным» снегом. Выдумают же! Важно больше туристам голову морочить. Не поехать ли нам домой?
Я соглашаюсь, и мы мчимся обратно. Доставив Дэвидса в агентство, направляемся к судну и здесь отпускаем такси.
Флегматично, заложив руки с белым клобом за спину, метрах в двадцати от нас стоит рослый полицейский.
Еще в первый день нашего прихода в Гонолулу мы с Александром Александровичем Мельдером уславливаемся выйти в море вместе. Однако после заказа рей и уточнения срока их готовности решаем выходить отдельно и затем встретиться в море. «Кальмар» к выходу готов утром 9 октября. «Коралл» выйдет в полдень 10-го и, форсируя ход новыми парусами, догонит «Кальмар» дня через три-четыре.
Насчет захода в Японию Александр Александрович предлагает договориться окончательно уже в море, когда будет ясно, нужен ли этот заход вообще.
Около 10 часов 9 октября в гавань входит большой буксир и, отведя «Кальмар» от стенки, выводит его из гавани. Обе команды машут друг другу руками, выражая уверенность в скорой встрече. «Кальмар» разворачивается и направляется к выходу, вот он уже идет по каналу, и его мачты скрываются за высоким частоколом пальм на косе.
Грустно смотрим мы ему вслед: он уже пошел домой, но ничего, завтра выйдем и мы и, конечно, догоним его. Так думают все.
С вечера я передаю Дэвидсу заявку на отход завтра в 12 часов, и до самой темноты на судне кипит работа: команда готовит «Коралл» к длительному переходу через океан.
Ранним утром 10 октября все уже на ногах. Из-за возвышенности Даймонд-Хилл солнце раскинуло по небу розоватый веер лучей, окрашивая в яркие краски вершину горы и зажигая блики на стеклах домов. Небо бледно-желтое, переходящее в бледно-голубое над головой, еще хранит на западе белесую серость отступающей ночи. Вспыхивают золотом темно-зеленые верхушки кокосовых пальм на косе, рябью подергивается спокойная поверхность лагуны, и первый солнечный луч заглядывает на палубу «Коралла», освещая уже копошащихся на ней людей. Вынесены и приготовлены громадные полотнища новых парусов, сейчас привезут реи, паруса будут пришнурованы к ним и, поднявшись на свои места, быстро понесут «Коралл» вслед за «Кальмаром».
Часов около восьми на стенке показывается Дэвидс. Он быстро идет к судну и, спустившись на палубу, с несколько смущенным видом, обращаясь ко мне, говорит:
— Господин капитан, произошло небольшое недоразумение, наше агентство получило распоряжение не выпускать ваше судно из порта, пока на счет агентства не будут полностью переведены все суммы, которые затрачены на обслуживание вас и второго, ушедшего, судна.
Заметив мой удивленный жест, он разводит руками:
— Я понимаю ваше недоумение, в практике обслуживания судов таких прецедентов еще не бывало. Но мы ничего не можем сделать.
Я быстро соображаю: во-первых, кто запретил агентству выпускать нас? Во-вторых, как можно быстро устранить это неожиданное препятствие?
На мой первый вопрос Дэвидс только беспомощно пожимает плечами. Или он сам не знает, или не может сказать. Он советует как можно скорее связаться по телефону с Сан-Франциско.
— Да, — говорю я, — но сейчас шипчандлер привезет свежее продовольствие на рейс. Что я с ним буду делать?
— Господин капитан может не беспокоиться, я только что звонил шипчандлеру и предупредил его о том, что советское судно сегодня в море не выходит.
Да, действительно, дело серьезное. И я прошу Дэвидса немного обождать, пока привезут реи, после чего я намереваюсь направиться в агентство и связаться по телефону с Сан-Франциско.
— Или, может быть, вы уже позвонили на завод, чтобы подвоз рей также задержали? — спрашиваю я.
— Нет, нет, реи сейчас привезут, и я, конечно, охотно подожду вас. Я уже просил, чтобы на десять часов дали связь с Сан-Франциско, — конфиденциально добавляет он. — Мне очень неприятно, что вы попали в такую беду.
Я благодарю его и, подозвав Александра Семеновича, объявляю ему о нашей задержке, однако предупреждаю, что судовые работы не свертывать и сейчас же, как только привезут реи, наладить паруса.
Около 9 часов подвозят реи на небольшой баржонке, и команда начинает принимать их на борт. Осматриваю их и расписываюсь в приеме. Разбитной клерк, привезший реи, с восторгом снует по судну, всем мешая и все рассматривая. Команда, узнавшая о задержке отхода, настроена мрачно, но работает по-прежнему быстро.
Через десять минут вдвоем с Дэвидсом мы шагаем по берегу. Он сокрушенно качает головой, что-то бормочет, я молча иду рядом. Настроение паршивое, и разговаривать не хочется.
Глава агентства отсутствует, и, усевшись за его стол, мы начинаем звонить по телефону. Вернее, звонит Дэвидс, а я сижу и ожидаю, когда можно будет разговаривать. Вызов Сан-Франциско продолжается довольно долго, и я машинально скольжу глазами по толстому стеклу, покрывающему стол. Под стеклом какие-то рекламные проспекты, списки телефонов, адреса, записки и вдруг среди них отпечатанная в красках обнаженная фигура молодой золотоволосой девушки голливудского стандарта. Это на письменном столе шефа агентства, пожилого, солидного человека! Нет, они здесь действительно посходили с ума, все, без различия возраста.