Замер по анемометру показывает силу ветра в десять баллов, причем ветер все усиливается. Посылаю Александра Семеновича на палубу приготовить плавучий якорь.
Оглушительно воет ветер между оголенными мачтами, заглушая не только слова, но даже шум работающего двигателя. Снежные заряды то и дело налетают на судно, полностью скрывая все, что находится впереди грот-мачты. Белая пелена вплотную обступает борта, и грозно выныривают из нее уже под самым бортом огромные валы. Высоко вверх взлетает корма судна, с перебоями бешено вращается в воздухе винт, а бушприт и часть полубака глубоко зарываются в воду. С грохотом и плеском вкатывается гребень волны на полуют, придавливая его своей многотонной тяжестью, и яростно перелетают через кормовую рубку потоки воды и пены. Медленно оседает вниз корма, с которой скатываются на оба борта и вперед на палубу каскады воды, и грозный пенный гребень, с обоих бортов заливая палубу до высоты фальшбортов, уже движется к носу. Столбы брызг и пены поднимаются у возвышения полубака, и вот нос судна взмывает вверх, а над глубоко опустившейся кормой, высоко, очень высоко, вырываясь из-под снежного савана, как огромная черная стена с белым гребнем на вершине, возникает следующий вал. И вновь, обдаваемая потоками воды, взлетает наверх корма, и на палубу, еще не успевшую освободиться от воды, вновь устремляются новые потоки.
Трудная ночь. Уже давно вернулся с палубы совершенно мокрый Александр Семенович, изготовив с командой плавучий якорь, и теперь мы стоим с ним по сторонам рулевой рубки, у которой откинуты оба передних стекла, и, повернувшись назад, навстречу подходящим с кормы валам, подправляем курс рулевого. Попасть сейчас бортом к волне почти гибельно для судна. Мы знаем это хорошо, и поэтому, стоя под ударом гребней, направляем его так, чтобы каждую новую приближающуюся волну оно встретило возможно ближе к положению прямо с кормы. Шарыгин и Рогалев, также оба мокрые, тяжело дыша, беспрерывно вращают штурвал. Иногда напор воды на перо руля настолько силен, что штурвал стремится вырваться из их рук, и они, напрягая все силы, стараются удержать его.
Плавучий якорь прочно закреплен на палубе, но до рассвета ставить его опасно. Для того чтобы стать на плавучий якорь, нужно развернуться носом к волне, то есть пройти положение, когда судно будет обращено к ней бортом. В темноте не видно валов, и выбрать момент для поворота невозможно.
Томительно тянутся ночные часы, не принося никакого облегчения. Постепенно теряется всякое ощущение времени. Озябшее тело уже перестает чувствовать холод, и только пенные валы остаются в сознании. Интервалами между ними протяженностью всего в несколько секунд, измеряется теперь это время. Только необходимость держаться кормой к волне остается из всех ощущений, и уже машинально, без всякого участия мысли произносит язык отрывистые команды:
— Право! Больше право! Так держать!
Или:
— Лево! Больше лево!
Тускнеет сознание, и, сколько команд было произнесено, уже совершенно невозможно установить. С удивлением замечаю вдруг, что дождевой плащ густо подернут тонкой ледяной коркой, но и это проносится как-то стороной, не оставляя следа. Скорее бы рассвет, а сейчас главное:
— Право! Больше право! Лево! Больше лево!
Вряд ли рулевые, выбивающиеся из сил, слышат нашу команду, тонущую в грохоте и реве. Но если склонится к окну Александр Семенович, стоящий на правом борту, значит, нужно ворочать влево, если склоняюсь я, значит, наоборот, опасность грозит с левого борта и нужно ворочать вправо. Давно бы уже вырвало штурвал из их усталых рук, если бы не помогали им еще засветло заведенные румпель-тали, в значительной мере амортизирующие удары воды по перу руля.
Наконец начинает немного сереть. Сознание этого приходит не сразу. Просто темные стены валов за кормой из аспидно-черных по сравнению с белой пеленой несущегося снега делаются серо-черными и затем темно-серыми со свинцовым оттенком. Рассвет. Незаметно наступает утро, серое, снежное утро, не сулящее никаких перемен к лучшему. И вдруг из камбузной трубы начинает клочьями вырываться дым. Первая мысль, не связанная с валами за кормой, проносится в голове, первая за всю ночь. Быков растапливает камбуз, значит, будет горячее. Но как при такой качке сможет он что-нибудь сделать?
Подошедший с кормы следующий вал гасит эту мысль, и снова остается только:
— Право!..
— Лево!..
Однако Быкову все-таки удается сварить крепчайший кофе, и он вместе с Пажинским приносит чайник и стаканы в рубку. И мы с Александром Семеновичем по очереди торопливо глотаем обжигающе горячий кофе.
Хотя ветер и не утихает, но видимость немного улучшается и снежные заряды налетают реже. Теперь впереди и по сторонам в интервалах между зарядами мили на две видна вспененная, изрытая огромными холмами тускло-свинцовая поверхность моря.
Допив кофе, прошу вызвать наверх Сергеева. Быков и Пажинский долго выбирают момент и наконец быстро бросаются вниз, прыгая почти по колено в пенящуюся на палубе воду.
Через минуту показывается совершенно мокрый Сергеев. Его спокойное лицо осунулось за ночь, но глаза блестят, и легкий румянец пробивается на обтянувшей скулы коже. Кофе уже разогрел его, и он готов вновь приняться за работу.
Теперь, при улучшившейся видимости, около рулевых можно остаться одному, и я объясняю помощнику и боцману стоящую перед нами задачу. Сейчас, выбрав момент, дадим полный ход и развернемся носом на волну, а они всеми соединенными силами должны быстро поставить плавучий якорь, после чего попробуем застопорить ход и держаться на якоре до улучшения погоды. Судя по компасу, мы все время склоняемся влево, и если так будет продолжаться, то к ночи очутимся между островами Цусима и японским берегом у входа в проход Крузенштерна, в местах, сильно засоренных минами за время прошедшей войны и до сих пор не очищенных ни японцами, ни американцами.
Благотворное действие горячего, крепкого кофе сказывается и на мне, усталость слетает совершенно, холод ощущается меньше.
Через десять минут на надстройке собирается вся команда, исключая Сухетского, неотрывно сидящего у радиоприемника, и вахты, стоящей в машинном отделении. Долго выбираю момент и наконец, когда кажется, что валы за кормой делаются несколько меньше, даю полный ход и командую лево на борт. Сначала движения шхуны быстры и все идет нормально. Но вот, по мере приближения к положению бортом к волне, движение ее замедляется. Ветер давит на носовую часть судна и не пускает ее выйти на ветер. «Неужели не пойдет?» — мелькает тревожная мысль. Не может быть, должна пойти. Но шхуна останавливается совсем, прекратив свое движение на ветер, а высоко над бортом, увенчанный гребнем, уже встает могучий вал. С грохотом и плеском опрокидывается он на палубу судна, мгновенно наполняя ее водой и круто креня «Коралл» вправо. Крен быстро увеличивается, и подветренный борт совершенно скрывается в воде. Но вал проходит, и «Коралл» сначала медленно, а затем все быстрее и быстрее начинает вставать и, дойдя до прямого положения, стремительно падает на левый борт под вырастающую над ним следующую пенную громаду. Положение делается критическим и, не обращая внимания на силу ветра, кричу во все горло, стараясь перекричать шум:
— Бизань поставить!
Вряд ли кто-нибудь из стоящих около меня моряков слышит команду, но жест понимают все и тотчас, хватаясь за что попало, стараясь удержаться на трепещущей и снова стремительно кренящейся надстройке, бросаются к фалам и шкотам бизани. Люди работают с сумасшедшей быстротой, понимая, что каждое мгновение может принести гибель судну. И не успевает «Коралл», тяжело поднимая переполненную водой палубу, встать и снова упасть под новую волну, как, хлопнув по ветру, мгновенно вытягивается до предела поднятая, как и была до ее спуска, глухо зарифленная бизань. Могучий толчок ветра, и корма, быстро вращаясь, приводит нас носом к волне.
— Одерживай! Так держать! Средний ход!.. — И высоко взлетает вверх бушприт, а тяжелый молот воды ударяется в надстройку, высоко вверх взметая столбы брызг и пены.
Делаю знак Александру Семеновичу и, когда он, хватаясь за поручни, приближается ко мне, кричу ему в ухо:
— Давайте! Только обязательно обвязать людей концами! А то выбросит за борт и не подберешь!
Он кивает головой и делает знак людям, они устремляются с надстройки вниз в бурные потоки воды, заполняющие палубу.
Теперь удары волн ощущаются судном гораздо сильнее, чем тогда, когда мы уходили от них. Но бизань не дает корме бросаться к ветру, и судно держится довольно устойчиво. Когда якорь приготовлен к постановке, поднят на фальшборт левого борта и победа близка, огромный вал, много больше остальных, особенно высоко подбрасывает полубак и, не успев нырнуть под него, вкатывается на палубу. Мгновенно исчезает в воде бушприт, и я ясно вижу, как под напором воды двигается с места спасательный вельбот, стоящий на первом трюме. Неужели сдали крепления?
Вода толстым вспененным слоем покрывает кучку людей на палубе. Над головой раздается оглушительный треск, и клочья разорванной бизани со щелканьем, напоминающим винтовочные выстрелы, бьются в воздухе, один за другим отрываясь и уносясь за корму. Вздрагивает надстройка под ударом воды, очень медленно начинает подниматься, переваливаясь с борта на борт и сбрасывая с себя тонны воды, «Коралл». Около борта показывается из воды конец плавучего якоря. Значит, якорь за бортом, и я командую «стоп машина», чтобы дать возможность судну прийти на якорь. Потоки воды продолжают бушевать на палубе.
Около того места, где на фальшборте лежал плавучий якорь, в воде видно несколько человек. Нос судна взмывает вверх, вода бросается к корме, и я различаю фигуру Александра Семеновича, крепко держащегося за ванты одной рукой и прижимающего к себе двух человек — другой. Это Пажинский и Олейник. Около грот-мачты из воды показывается Сергеев, неподалеку от него еще две фигуры — Буйвал и Быков. На правом борту, почти около надстройки, Шарыгин и Решетько тащат из воды смертельно бледного Рогалева с окровавленной головой. Следующий вал вырастает перед носом «Коралла», но он меньше предыдущего, и люди по пояс в воде стремятся к надстройке.