— Поехали?
— Отчего ж? Я, ей-богу, не боюсь! Только я никогда не ходил по морю под парусом… Не укачало бы!
— А бывает, что и переворачиваются?
— Что, уже труса празднуешь?
— Я?! Чепуха! Едем… Ездят же рыбаки — и веселы и здоровы! Чего там бояться? Едем! Пошли! А… сильно качает?..
— А я так совсем не боюсь! Хоть и не ходила, а не боюсь! Только вот волнуется оно здорово?! А нельзя, чтоб под парусами и чтоб море было спокойное? Это бы, по-моему, лучше было!
— Да и по-моему лучше… А чтоб бояться, так нет!.. Только ветер не чересчур сильный?
— Садитесь, товарищи! Сейчас как рванем!
— Товарищ Антон, не слишком качает?
— Ничего! Давай назад!
Отчалили…
Везут нас старые рыбаки — дядя Гриша, серогубый, седоусый, меднолицый дядя, который уже больше двадцати пяти лет на Черном море рыбачит, и Антон, его помощник, крепкий, подвижной, с татуировкой на груди, белесый, терпкий и соленый весь, как морская вода.
С ними двое "зеленых" — молодые ребята, они еще только приучаются к тяготам рыбачьего труда на море. Один — красивый, смуглый, стройный, с живыми карими глазами, а другой — неуклюжий, с сонными рачьими буркалами, вздернутым к голубому небу носом, и мысли у него скрипучие, как немазаная татарская мажара [1].
— Эх, и зеленый же! Поворачивайся, зануда!
Следует тяжкий вздох. Хриплый и соленый и такой многоэтажный, как зубчатый Ай-Петри… Во вздохе этом "печенки", "селезенки", "артерии", "вены", "предсердия", "желудочки" сплелись с морской "матерью" в самой "поднебесной канцелярии".
И вздох этот сопровождается жалостным и вместе с тем презрительным взглядом в сторону нашей спутницы.
— "Дама! Низзя!"
А его так и распирает, выдержанного в морском рассоле Антона, и волчком вертит на лавке.
Зачем тут дама?!
Не было бы дамы — выскочили бы все эти "печенки" и "селезенки" в сопровождении "матери" из души Антоновой, оттолкнулись бы и поскакали, подхваченные ветром, по морским барашкам, по всему Понтийскому морю…
И легче стало бы на душе у Антона, и не вертело бы его волчком на лавке. А так остались в распоряжении Антона лишь "зараза" с "занудой" да убийственное:
— И-и-и!! Зеленый! И кто тебя сделал такого?
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
В руках у Антона руль и парус…
"Дя" Гриша сидит посреди лодки, сосет цигарку и всматривается в синюю даль, прищурив большие серые глаза…
Сколько раз дя Гриша видел это море?! Сколько раз оно готово было поглотить его вместе с его яликом "Константином"? Сколько раз, может быть, дя Гриша уже "отходную" себе читал, железной рукой сжимая руль?!
Об этом знает только дя Гриша…
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Какая же это зануда парус развязывала?! Эх!.. (И длинный "вздох".)
Это Антон.
Плохо развязали парус… Один конец его затянут узлом… И неладно идет лодка; не всем парусом ветер забирает.
Дя Гриша цедит:
— Моряки! Майнарить надо!
"Майнарить" — означает убрать парус. В данном случае убрать, чтоб натянуть как следует. А майнарить в море, при изрядном ветре — это штука не легкая, да и не безопасная… Но приходится: кто ж выйдет в открытое море с неисправным парусом… Да уж не дя Гриша, конечно. Он не "портач" и не "зеленый" — ему это не к лицу…
— Майнарь, хлопцы!
Дррр!
И парус уже в лодке.
Движения ловкие, быстрые, уверенные!
Раз! Раз! Раз!
— Поправь конец! И-и-и! (Вздох: "Дама!")
Ррррраз!
И снова трепещет над головой полотно, надутое сердитым ветром!
— Прямо! В море! "Откроем" Аю-Даг — и назад.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
…Мчится "Константин", с волны на волну перескакивая…
И таким маленьким кажется этот "Константин" по сравнению с синим морем безбрежным… И все мы такие малютки, малютки. Даже дя Гриша, серогубый, седоусый, меднолицый дя, — и тот малюсенький…
…Плещут белые барашки о лодку…
Хлюп! Хлюп!
И все.
… Айда! Айда!
И трепещет белое полотно в жаркой дрожи и рвется, бессильное, из железных рук Антона…
…Айда! Айда!
— Открыли Алупку! Четыре версты от берега!
— Держи на буек [2]! Во-о-он белым флажком в волнах трепещет! Там "татарские" крючки на камбалу!
— Ай!
Нас окатило соленым дождем. Это Антон нарочно "окрестил" нас, "зеленых", разрезав носом волну.
— Не взяли ковша воду выливать, разини! Случается ведь, что зачерпнешь воды!
Дя Гриша подмигивает Антону: зачерпни, мол! Пускай отведают!
Но Антон не хочет: не стоит поначалу пугать:
— Как-нибудь другим разом!
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
А берег как на ладони! Весь тут! Вот он!
— Смотрите! Вон за Алупкой гора голубеет! Это Аю-Даг! Медведь-гора у Гурзуфа! Отсюда верст тридцать пять — сорок. Это его "хвост"! Сейчас всю откроем.
— Ничего, не мутит?
— Нет.
— Иных мутит.
Через несколько минут "открыли" мы Аю-Даг, гору-великан, что медведем разлеглась за Гурзуфом, уткнув морду в самое море.
— Поворачивай! Восемь верст от берега! Майнарить будем?
— Нет! Зачем майнарить? И так повернем!
Это довольно рискованно — переводить парус при ветре, в открытом море, не спуская его…
— Ну, хлопцы! Рррраз!
Раз-раз-раз!
И уже с другой стороны бьется в руках у Антона полотнище!
Мчимся к берегу!
…Ай-да! Ай-да!. . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Майнарь, хлопцы!
…Несколько взмахов весла — и мы у берега!
— И совсем не страшно!
Антон:
— Приходите еще, можно страшней исделать!
1924
Перевод А. и З. Островских.
[1] Повозка. — О.В.
[2] Знак, где поставлены сети или другая рыбацкая снасть. — О.В.
Бережком!.. Бережком!.
— До Ялты?! Да верст, должно, двенадцать! Вот так вдоль пляжа до вон той будки, а потом направо в гору тропка лезет виноградниками… Так по этой тропке выйдете на шоссе и по шоссе, по шоссе… до самой до Ялты… Тут недалеко… По пути Никитский сад… А от сада уже и Ялту видать… Часика за два там будете. Еще до вечера…
Ну, пошли!
Бросили прощальный взгляд на парк в Гурзуфе, где отдыхал Пушкин, на дом, где он жил у генерала Раевского, на Аю-Даг.
Пошли, пошли! Вдоль пляжа, а потом тропинкой через виноградник! Пошли!
И двинули…
Если прямо вперед смотреть — дорога. Это еще ничего…
А вот если вверх голову задрать, — солнце, крымское солнце! Это уже "чего"… Ох, знали бы вы, как оно печет! И особенно тогда печет, когда вам надо идти пешком двенадцать верст (крымских верст), а вы уже взбирались на скалы, искали пушкинский платан, ходили в его дом и перемерили все улочки Гурзуфа в поисках хоть какой-нибудь захудалой субтропической клячонки, чтоб отвезла вас в Ялту.
Ох, как оно печет! Голова пухнет! Язык вываливается…
А ноги?! Словно они на заржавленных "шалнерах"… Гудят, скрипят и не хотят… Идти не хотят…
Пошли! Пошли! Оно, знаете, пешком еще и лучше. Все увидишь! Едешь-то быстро — так многого и не разглядишь, а пешком — там остановился, тут присел — и все как на ладони… Да и не так уж это и далеко! Каких-то там двенадцать верст! Ну, два часа… Подумаешь?! Пошли!
Да идем же! Идем…
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Идем… Идем… Идем…
И все тебе видно… Тут остановился, там присел…
Двенадцать верст?! Пустяк?!
— Здрасьте!
— Здрасьте!
— Сколько верст до Ялты?
— Да верст так пятнадцать, а может, и больше!
— А до Гурзуфа?
— Да верст пять.
Вот тебе и на! Хорошая арифметика… От двенадцати верст отнимешь пять, выходит пятнадцать! Ну-ну!
Пошли дальше.
А идешь ведь не по нашей дороге, среди ржи там или гречки. Здесь и туда виноградник и сюда виноградник. Экзотика кругом. И впереди экзотика, и позади экзотика. И сверху экзотика… Одно только мешает: степные ноги. Если б вам еще штуки этак четыре горных — ну, скажем, козьих — ног и если б за вами сзади бежали штуки три борзых и меткий стрелок, — вы бы эти "двенадцать верст" за полчаса взяли…
А так как-то уж очень медленно выходит… И медленно и мокро. Вгоняет вас сперва в пот, потом в мыло… Потом вы обсыхаете. Потом снова взмокаете. И шея у вас вытягивается, и глаза неотрывно смотрят под ноги (чтоб ничего не пропустить), и дышите вы, как Рябко, который в спасов день бежит за дядькой верст сорок до уездного города специально для того, чтоб возле потребиловки гавкнуть на "кооперативного" Лыска…
— Девчата! Только по совести: сколько до Ялты?
— Да верст двенадцать!
— А до Гурзуфа?
— До Гурзуфа — десять.
— Слушайте, товарищи, мы не туда идем! Да провались оно на месте: если так дальше пойдет, то часа через четыре до Ялты будет уже сорок!..
…Ох, уж эти мне крымские версты! Наша верста и верста крымская! Небо и земля… Ну, что стоит, скажем, добежать из Буд в Вязево на посиделки? Ерунда! Полторы версты. Бежишь и поешь:
Ой, на поле три дорожки розно, -
Ходил казак до дивчины поздно!
Пробежал эти полторы версты, и еще бежать хочется.
У нас версты везде одинаковые: и на Полтавщине, и на Киевщине, и на Харьковщине…
А здесь нет. Здесь если в гору, так верста примерно как от Харькова до Люботина…
А если с горы, так наоборот: она, верста эта, совсем короткая. Вот такусенькая. Зато очень быстрая. А результат один: версту на гору — весь в мыле, и язык на плече; версту с горы — весь в крови, и язык опять-таки на плече…
Хоть крути-верти, хоть верти-крути…
Называется вся эта музыка так:
"Путешествие по Южному берегу Крыма с целью насладиться прекрасной природой, величественными пейзажами и чарующими горизонтами…"
Можете назвать это экскурсией. Ни вам, ни мне от этого легче не станет.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вот и Никитский сад. Знаменитый ботанический сад, прославленный чуть ли не на всю Европу…
Тут такое растет, такое цветет, такое родит, что если б у вас не разламывались от усталости ноги и если б вы в состоянии были разевать рот, — вы бы его разинули…