ию. Поэтому Мосса часто упрекали в том, что он позаимствовал для своей теории понятия архаической культуры, вместо того чтобы проанализировать их с некоторой научной дистанции. Действительно, Мосс охотно заимствует всевозможные термины и фигуры мысли, кажущиеся ему подходящими и обладающие той самой маной, которая может придать блеск его собственной теории, – и передаривает эти термины и фигуры, публикуя свои тексты и предоставляя их тем самым для цитирования и дальнейшей циркуляции.
Однако нет нужды воспроизводить здесь детальный анализ и аргументацию, к которым прибегает Мосс для обоснования своей теории маны – или, лучше сказать, своей теоретической реконструкции полинезийского мифа о мане. Идея того, что различные вещи могут принадлежать душам их бывших владельцев и поэтому представлять опасность для новых владельцев, – широко распространенное подозрение, часто тематизируемое и в массовой культуре наших дней. Полтергейст Спилберга – лишь один из многих примеров, который, однако, особенно интересен в силу того, что духи для коммуникации с владельцами дома, построенного на старом кладбище, используют телевизор. В часы, когда на экран не транслируются программы и поэтому не образуется медиальной поверхности, способной защитить внешнее от внутреннего, духи похороненных мертвецов выходят из недр телевизора. По всей видимости, здесь мы имеем дело с негативной маной – и действительно, связь вещей и знаков с их бывшими владельцами воспринимается, как правило, негативно. Но есть и другие примеры – например, фильм Тима Бертона Битлджус, где духи бывших хозяев выказывают дружелюбие по отношению к новым владельцам дома, готовность оказать им помощь – и одаривают их позитивной маной.
Однако для теории маны, сформулированной Моссом, основное значение имеет то обстоятельство, что характер духа, присущего подарку, со временем непременно меняется. Сначала мана подарка всегда дружелюбна, но позднее ее воздействие столь же необходимым образом становится негативным – а именно тогда, когда связь между подарком и дарителем переходит в прошлое. Еще не забытая чужесть подарка гарантирует хорошуюману: в качестве нового, чужеродного знака в знакомом, «своем» контексте подарок производит эффект проникновения во внутреннее, что сообщает этому знаку хорошую ману медиальной откровенности. Позднее неизбежная доместикация подарка ведет не только к утрате позитивной маны, но и к возникновению негативной. Можно сказать, что как только знак нового и чужеродного становится частью знакомой медиальной поверхности, он одновременно становится пунктом особенно интенсивного подозрения.
Этот феномен известен как цикл моды: тот, кто одевается по актуальной моде, выглядит «крутым» и привлекательным, но ничто так не подрывает имидж, как мода вчерашнего дня. Напротив, позавчерашняя мода, если она подчеркнуто «ретроспективна», вновь обнаруживает позитивную ману и приобретает новую привлекательность. Мода, в сущности, есть не что иное, как определенная форма символического обмена, принуждающая людей постоянно менять знаки, с тем чтобы они всегда выглядели чужеродными и не теряли способности указывать на пропасть между внешним и внутренним. А поскольку так называемая культурная креативность в конечном счете находится под диктатом моды – и даже определяется восприимчивостью к этому диктату, – постольку культура и в современную эпоху функционирует как пространство символического обмена.
Однако понятие маны в том виде, в каком его употребляет Мосс, критиковалось и отвергалось большинством авторов, комментировавших его тексты. Наиболее радикальная, глубокая и одновременно теоретически плодотворная критика была сформулирована Клодом Леви-Строссом[43]. В отличие от большинства критиков Леви-Стросс не просто отбрасывает это понятие, а скорее пытается найти ему более точное определение. В понятии маны, как оно определялось Моссом, Леви-Стросса прежде всего не устраивает то, что оно подразумевает действие реальной, «предметной», «натуралистической», пусть и скрытой, силы. Леви-Стросс предполагает, что Мосс использовал понятие маны не просто как конструктивный элемент своей теории, но что он и сам втайне верил в реальность маны, и диагностирует в этом традиционную ошибку разума: «Понятие маны принадлежит не к порядку реального, а к порядку мысли, всегда мыслящей только объект, даже когда мысль обращается к себе самой»[44].
Согласно Леви-Строссу, мана принадлежит не к порядку реальности, а исключительно к порядку знаков. При этом он, подобно Моссу, исходит из представления о тотальности символического порядка – тотальности сигнификации. Для Леви-Стросса универсум стал сигнификативным одномоментно. До этого большого взрыва сигнификации в мире вообще не было никаких значений, тогда как после него существуют одни лишь значения[45]. Все вещи моментально превратились в знаки, в означающие, – и с тех пор находятся в ожидании своих означаемых. Мир после большого взрыва сигнификации предлагает нам бесконечное количество означающих, значений которых мы, однако, не знаем, – бесконечное множество означающих без означаемых. Прогресс мышления, по словам Леви-Стросса, состоит в работе по согласованию означающих с означаемыми, то есть в постепенном наполнении пустых означающих определенными значениями, определенными означаемыми.
Но прогресс мышления протекает весьма медленно и всегда носит конечный и частичный характер – он осуществляется «в рамках замкнутого и самодостаточного единства», но никогда не может наполнить означаемыми бесконечное множество пустых означающих, ведь любая работа мысли осуществляется в конечном времени жизни[46]. Стало быть, всегда остается бесконечный избыток пустых означающих, который не может быть заполнен в результате прогресса мышления. Этот бесконечный избыток пустых означающих означает также бесконечный избыток пустых будущих мгновений, которые необходимо прожить, дабы все пустые означающие были наполнены смыслом, но которые не могут быть прожиты, потому что человеческая жизнь конечна. Следовательно, базовая ситуация человека в мире, понятом как мир сигнификации, состоит в том, что человек всегда имеет в своем распоряжении слишком много знаков, которым он не может приписать никаких значений: «Всегда имеется несоответствие между означающими и означаемыми, которое под силу устранить разве что божественному разуму и следствием которого является избыток означающих по отношению к доступным для них означаемым»[47]. Отсюда – «дополнительный рацион» означающих без означаемых, который маркирует границу между бесконечным Божественным и конечным человеческим разумом и с которым человеку нужно как-то обращаться.
Мана, по словам Леви-Стросса, есть не что иное, как имя для этого излишка пустых, не обладающих никаким смыслом означающих. Мана – это «плавающее означающее», репрезентирующее бесконечный избыток означающих, который является «тяжким бременем для любой законченной мысли (но одновременно залогом искусства, поэзии, мистического и эстетического изобретательства) и который научное познание в состоянии лишь частично дисциплинировать, но не зафиксировать его в неподвижности»[48]. Таким образом, мана представляет собой «нулевое символическое значение, то есть знак, указывающий на необходимость символического содержания, дополняющего то, что уже несет означаемое»[49]. При этом Леви-Стросс считает свою интерпретацию маны «переводом» моссовской концепции на язык актуальной теории, сохраняющим «верность мысли Мосса».
Очевидно огромное значение этой интерпретации маны для позднейшего постструктуралистского теоретизирования. Достаточно вспомнить, что понятие дополнительности играет ключевую роль в Грамматологии Деррида, где оно изнутри направляет весь дискурс деконструкции. О той карьере, какую сделало понятие «плавающего означающего», и говорить нечего. Однако представление о бесконечном избытке означающих без означаемых имело такие теоретические следствия, которые Леви-Стросс вряд ли в полной мере предвидел. Даже конечное число означающих, обладающих, согласно Леви-Строссу, неким значением, референтом, означаемым, было со временем освобождено от всякого значения – а именно тогда, когда возник вопрос, можно ли установить такое конечное число значений, если игра пустых означающих тотальна и бесконечна. Бесконечный избыток пустых означающих увлек все конечные значения в бесконечность этой пустоты и освободил все означающие от их означаемых. Прогресс мысли в целом стал казаться бессмысленным и тщетным по причине своей конечности. Поэзия, понятая как игра с пустыми знаками – с означающими без означаемых, восторжествовала над наукой.
Можно, конечно, поставить вопрос о том, насколько леви-строссовская интерпретация маны соответствует основной интенции моссовской модели символического обмена. В любом случае ясно одно: мана для Леви-Стросса хоть и является бесконечной ценностью, но ею могут оперировать и конечные субъекты, так как речь здесь идет уже не о скрытой силе, принадлежащей порядку реальности и действующей из-за спины протагонистов символических актов, а об избытке пустых знаков, лежащих перед глазами этих протагонистов как их бесконечное будущее – как «прогресс мышления». Даже если эта перспектива остается неосуществимой, непереживаемой, ею можно оперировать – ее можно обменивать, перемещать, открывать и закрывать. Вопрос только в том, вправе ли мы говорить о бесконечности «плавающих означающих» в отношении такой перспективы. С точки зрения Леви-Стросса, эти означающие являются «плавающими», потому что они не привязаны к определенным означаемым, определенным значениям. Но это не значит, что означающие фактически, «физически» плавают наподобие осьминогов или рыб в воде – хотя на эту мысль и наводит метафорика, заимствованная Леви-Строссом у Мосса. Пусть даже не все означающие прикреплены к означаемым, в любом случае все означающие медиально фиксированы: в качестве материальных знаков они неизбежно занимают определенное место на карте медиальной поверхности.