Несмотря на то что означающие могут быть плавающими в отношении своего смысла, сами по себе они покоятся – если, конечно, не перемещаются по определенным медиальным каналам. Если же, с другой стороны, количество означающих бесконечно, то мы не можем исходить из того, что все означающие отличаются друг от друга, потому что мы не способны контролировать бесконечное количество возникающих при этом дифференций – вполне возможно, что в бесконечности все означающие идентичны. Но коль скоро нельзя с уверенностью сказать, что означающие отличаются друг от друга, поскольку их количество бесконечно, то у нас также нет оснований считать, что речь при этом вообще идет об означающих, ведь, согласно основной предпосылке структурализма, означающие определяются исключительно посредством дифференций, отличающих их друг от друга. Следовательно, допущение, будто мы можем говорить о бесконечном количестве означающих, которое в конечном счете привело от классического структурализма к постструктурализму, оказывается весьма проблематичным. Возможно, нам следует говорить не столько о бесконечном количестве означающих, сколько о потенциальной бесконечности медиальной поверхности, открытой «прогрессу мышления», поскольку она позволяет заполнять себя знаками, которые затем могут быть связаны с определенными означаемыми.
Бесконечное множество пустых означающих, не имеющих твердых значений, можно истолковать лишь как перифраз понятия медиума: поскольку эти означающие имеют только медиальное место, а не значение, то их единственным посланием служит сам медиум. Ману, понимаемую Моссом как сила, которая присуща знакам и которая их обменивает, можно интерпретировать как медиальность знаков. Медиум оказывается, таким образом, бесконечной перспективой времени, то есть проекцией бесконечного медиаонтологического подозрения на медиальную поверхность, – а медиальная экономика становится экономикой времени. Будущее медиума открывается подозрением, которое он провоцирует у зрителя. Эта связь между временем знаков и медиаонтологическим подозрением отнюдь не случайна, так как субмедиальный носитель может манифестировать себя зрителю только посредством долговечности знаков, которые он несет. Недаром Леви-Стросс считает, что мана как бесконечный избыток пустых означающих выражается прежде всего в поэзии. Ведь в формалистической и структуралистской традиции поэзия часто интерпретируется как манифестация медиума языка – в противоположность обычной коммуникации, которая ставит на первый план содержание, коммуникативное сообщение, авторскую интенцию и тем самым скрывает медиальность языка.
Однако, подобно многим другим ученым, Леви-Стросс оказывается слишком романтичным, чтобы говорить о поэзии, скажем, в терминах соперничества между отдельными поэтами[50]. С его точки зрения, вся поэзия сводится к утрате значения, обладающей неизменным магическим воздействием – маной. Леви-Строссу известна лишь оппозиция «наука versus поэзия», которая равнозначна оппозиции «означающее с означаемым versus свободно плавающее означающее». К тому же, по Леви-Строссу, для говорящего поражение его послания неизбежно, а мана поэзии как знак такого поражения могущественна. Таким образом, Леви-Стросс включается в большую традицию: вслед за ним Поль де Ман также описывает поэзию как непроизвольную утрату значения, собственного послания, неизбежно постигающую поэта, потому что его послание подвержено неумолимой деконструкции и опустошению[51]. Похоже, поэзия возникает прежде всего тогда, когда мы к ней не стремимся. При этом игнорируется тот факт, что утрата значения вполне может быть результатом сознательной поэтической стратегии, направленной как раз на то, чтобы заменить свое послание посланием медиума. Неразличимость между собственным посланием и посланием медиума, о которой постоянно говорит де Ман, не есть профессиональная неудача поэзии – напротив, поэзия XX века демонстрирует соперничество в утрате значения, и в нем, как и во всяком соперничестве, имеются свои победители и свои побежденные.
Работа поэтической мысли как раз и состоит в постоянном поиске всё новых и новых плавающих, лишенных смысла означающих – и поэт при этом ни в коем случае не может ссылаться на то, что бесконечная игра означающих, которую постулирует постструктуралистская теория, самостоятельно опустошает все обладающие смыслом знаки и предоставляет их в распоряжение поэзии. Скорее это оказывается далеко не простой задачей – найти означающее, которое выглядит настолько чужеродным, что ему невозможно приписать никакое значение, или которое, наоборот, кажется настолько привычным и повседневным, что уже не обладает никаким твердым значением. У человека есть по крайней мере два способа в обращении с потенциально бесконечной медиальной перспективой пустых означающих. Он может шаг за шагом заполнять этот медиальный избыток пережитыми мгновениями и твердыми означаемыми – в этом случае он делает выбор в пользу науки. Или же он может тематизировать его как таковой путем поиска пустых, лишенных смысла означающих – в этом случае он выбирает поэзию. И в обоих случаях он вступает в соперничество с другими протагонистами символического обмена – соперничество, в котором он может либо выиграть, либо проиграть.
Интересно, однако, что описание символического обмена как жестокого соперничества, а не как всеобщей идиллии более характерно как раз для тех авторов, которые понимали ману как силу, относящуюся к порядку реальности. Эти авторы ссылались – прямо или косвенно – прежде всего на моссовское описание потлача, заменяющего обмен символических благ соперничеством в их демонстративном уничтожении. У Мосса потлач функционирует как соперничество между отдельными акторами символической экономики, которые благодаря жертвам, приносимым ими в этом соперничестве, приобретают славу, почет и общественный авторитет. Следовательно, речь здесь идет о, казалось бы, парадоксальном соперничестве в отречении и трате, где выигрывает тот, кто потратил больше всех. Однако у более поздних теоретиков потлача соперничество между отдельными субъектами в известной степени отступает на второй план перед соперничеством с самой маной. Поскольку мана понимается как реальная сила, разрушающая человека даже в том случае, если он ничем не жертвует, это соперничество, по сути, состоит в том, чтобы добровольно жертвовать своими богатствами, которые в любом случае обречены на уничтожение. Действительно, обмен с бесконечными силами – будь они духами или силами природы – может быть организован только в форме потлача. В таком потлаче выигрывает лишь тот, кому удается принести бесконечную жертву. Но в этом и заключается основная сложность, о которой еще пойдет речь.
Любое соперничество нуждается в независимом жюри, списке участников и результатов, договоренности о критериях сравнения, воспоминаниях о прежних рекордах и в архиве, в котором эти воспоминания фиксируются. Соперничество в тратах равным образом предполагает развитый институт бюрократии и хорошо организованный архив. И в этом заключается основная опасность: даже если бесконечная жертва достижима, человек может получить взамен лишь конечную награду – запись в архиве соперничества в тратах. Эта конечная награда лишает человека бесконечной награды, состоящей в том, чтобы сделать послание медиума своим посланием и стать тем самым господином медиума. По-видимому, речь идет о беспощадной хитрости маны, замещающей благосклонную хитрость разума, о которой в свое время говорил Гегель. Образцовое описание этого и других затруднений, связанных с соперничеством в тратах, мы находим в знаменитой книге Жоржа Батая о проклятой доле[52].
Жорж Батай: потлач с Солнцем
На первый взгляд, исходным пунктом батаевской «общей экономики» служит идея, близкая Леви-Строссу: оба объявляют основной проблемой человеческого существования преодоление бесконечного излишка – чересчур щедрого подарка, который взваливается на человека при его рождении и на который он никогда не может ответить. Однако решающее различие состоит в том, что у Батая речь идет не об избытке пустых означающих, а об избытке реальной энергии: на сей раз это не семиотический большой взрыв, а космическое событие рождения Солнца, которое требует от человека слишком многого, ведь человек, по Батаю, получает намного больше солнечной энергии, чем он может израсходовать. Моссовская мана теряет здесь свое символическое измерение и интерпретируется как реальная, материальная энергия Солнца, которая действует абсолютно независимо от человеческой воли, даруя человеку богатства и отнимая их у него. Солнечная энергия представляется Батаю опасным, нестабильным, эксплозивным субмедиальным носителем: он несет знаки нашей цивилизации, но в то же время им угрожает. И именно тогда, когда этот носитель угрожает медиальной поверхности субмедиальными взрывами, в результате которых на ней возникают трещины, пожары и потери, Солнце как носитель выражает себя наиболее ясно – и открывает доступ в свое внутреннее измерение.
В Проклятой доле Батай пишет: «Источник и сущность нашего богатства даются в солнечном излучении, безвозмездно распределяющем свою энергию – свое богатство. Солнце дает, никогда ничего не получая взамен: люди ощущали это задолго до того, как астрофизика измерила это непрерывное расточительство»[53]. Солнце жертвует излишком энергии, который не может быть полностью усвоен, абсорбирован, утилизован человеческой цивилизацией. Если в семиотике Леви-Стросса человек постоянно пытается заполнить избыток означающих значениями, то батаевский герой пытается сделать полезным избыток энергии, использовать его для определенных практических целей, то есть также заполнить его определенными значениями, целями и нуждами. И ему это, опять же, не удается: «…живой организм в ситуации, обусловленной различными видами взаимодействия энергии на поверхности земного шара, получает, в сущности, больше энергии, чем необходимо для поддержания жизни: избыточную энергию (богатство) можно использовать для роста той или иной системы (например, организма); если система уже не может расти или же избыток энергии не может быть поглощен для ее роста, то эту энергию нужно потерять безо всякой пользы, растратить, по собственной воле или нет, со славой или, напротив, – катастрофическим образом»