«Не понял?» — подумал Семен и громко, на всю тайгу, закричал:
— Грай! Ко мне!.. Грай!.. Грай!..
Потом, оттянув боек винтовки — патрон уже был в стволе, выстрелил в воздух.
Ни на голос, ни на звук выстрела кобелек не вернулся. Семен занервничал, тревога всколыхнулась в душе, и он, зажав фигу теперь уже левой рукой, суеверно произнес:
— Ночь прочь — сон прочь. Ночь прочь — сон прочь. Ночь прочь — сон прочь!
Не помогло, и понимая, что никто не может помочь его верному другу, товарищу по охоте, кобельку по кличке Грай, Семен, отталкиваясь от земли руками, бросил свое тело назад в избушку, где двумя большими глотками допил из кружки чай, остатки чая из котелка перелил во фляжку, надел за спину рюкзак со всем необходимым, перекинул через плечо седушку с короткими сорокасантиметровыми лыжами в основании, надел шапку-ушанку, схватил винтовку и выбрался из избушки. Подперев палкой дверь, Семен взгромоздился на самодельный снегокат и, отталкиваясь рукой и прикладом, покатил по тропке по собачьим следам.
Лукич закрыл Грозу в избушке, подперев дверь палкой и чуркой, на которой он колол дрова, выкатив ее из пристройки. Самура, который не хотел уходить от Грозы, прицепил на поводок. Угба в своей манере, не спеша, шла метрах в трех впереди хозяина.
Самур сначала слегка упирался, тянул назад, но потом, смирясь с хозяйской волей, пошел вперед, насколько позволяла длина поводка.
Через полчаса они вышли на гребень хребта и двинулись на юг. Гребень в этом месте представлял собой абсолютно ровное плато шириной метров пятьсот, длиной километра три с еле заметным уклоном в южную сторону. На этом плато росли высокие с толстыми стволами кедры. Между ними были расстояния в три, а то и в пять и больше метров, отчего тайга в этом месте была светлой, прозрачной и, казалась, цивилизованной, словно парк. Белок в этом месте было много, что подтверждали многочисленные округлые гнезда, скрученные из веток. И белка была местной, с хорошим мехом, но добывать ее было сложно из-за высоких густых крон — пока разглядишь, где она прячется!
Самур был явно в нерабочем настроении, нехотя облаял пару белок. Одну Лукич сбил, а вторую, как Лукич ни рассматривал вершину кедра, так и не увидел. Лукич решил пока оставить белку в покое и, идя по плату, принял немного вправо. Скоро сквозь просветы кедровых стволов он увидел легкий уклон на западный склон хребта, с большой поляной, за которой открывался панорамный вид на далекую Енисейскую долину. Зрелище было завораживающим — словно с птичьего полета: под ногами, за поляной, словно изумрудно-зеленый пояс — еловая чаща, тянувшаяся по всему западному склону, за ним на десятки километров белоснежная холмистая долина, разрезаемая стальной лентой реки, а правее, у самого горизонта — могущие дикие пики Восточного Саяна. Воздух прозрачен, и видится все четко, как на ладони, несмотря на расстояния в десятки километров.
Лукич много раз видел эту завораживающую картину, но каждый раз он снова и снова замирал, давая своему взгляду парить, словно беркут, над землей, и в груди у него все замирало, и не мог он словами объяснить ни себе, ни другим, что с ним происходит? И отчего это?..
Лукич отпустил с поводка Самура, тот, обрадовавшись свободе, кинулся на поляну, потом метнулся влево, к кромке кедрача, залаял. Лукич определил по интонации лая — это не белка. Он в бинокль стал рассматривать кедр, возле которого, уже не лая, сел, ожидая хозяина, Самур, сначала ничего не увидел, потом у самой вершины рассмотрел черное пятно. Через какое-то непродолжительное время пятно пришло в движение, и Лукич увидел большого черного с красными бровями глухаря. Глухарь спокойно, с чувством собственного достоинства смотрел на сидящую на снегу собаку.
Лукич убрал от глаз бинокль и, не выходя на поляну, чтобы не вспугнуть птицу, по краю кедрача, прячась за стволами деревьев, подошел к глухарю поближе.
Он опять посмотрел в бинокль — теперь уже рассматривая ветки ниже самца, и увидел на нижних ветках рассевшихся глухарок. Глухарки, словно игрушки на новогодней елке, только серо-коричневого, под цвет ветвей, окраса, спокойно взирали на собаку, целиком доверив свою безопасность и судьбу красавцу-вожаку. Их было не меньше десяти штук, но важно было разглядеть самую нижнюю. Когда Лукич ее нашел, он прицелился и выстрелил. Звук мелкокалиберной винтовки был не громким, словно треск от ломающей сухой палки. Глухарка упала в снег. Самур знал, что делать, — он только чуть взвизгнул, отвлекая на себя внимание глухаря, но остался сидеть на месте.
Лукич выстрелил еще раз — в глухарку, сидевшую повыше первой. Она тоже упала в снег.
— Ну, хватит пока, — сказал сам себе Лукич и крикнул: — Самур, взять!
Кобель рванул с места, глухарь тревожно щелкнул клювом, сорвался с ветки, и весь табун, шумно хлопая крыльями, устремился за ним. Угба, стоявшая рядом с хозяином, не спеша потрусила к подстреленным глухаркам.
Лукич пошел вслед за ней. Самур, словно отчитываясь о проделанной работе, подбежал к нему, виляя радостно хвостом, потом — к добыче, сунул нос в глухариные перья, слизнул кровь, вытекшую из раны, и рванул мимо хозяина, по следу, назад в избушку, к Грозе.
Лукич не сразу сообразил, куда рванул кобель, а когда понял это, начал кричать:
— Ко мне, Самур! — но было поздно.
Лукич дал обнюхать добычу Угбе, дал полизать птичьей крови и, убрав глухарок в рюкзак, тоже пошел назад, в сторону избушки, только не по своим следам, а взял правее, ближе к восточному склону хребта. Несмотря на появившуюся приятную тяжесть в рюкзаке, идти почти по ровному плату было легко. Угба привычно шла метрах в трех впереди.
— Может, все-таки поохотимся? — разговаривая как с человеком, спросил Лукич собаку. Угба остановилась, повернула голову к хозяину, из приоткрытой пасти торчал кончик языка, и казалось, что собака улыбается.
— Отдам я тебя Гришке, — решил Лукич.
Угба, словно испугавшись, что хозяин сдержит слово, ленивой трусцой побежала вперед, скрылась за толстыми кедровыми стволами и вскоре пару раз тявкнула.
— Ну вот, можешь! — Лукич быстрым шагом дошел до собаки, приложил к глазам бинокль, обшарил взглядом кедр, обнаружил белку и, прицелившись ей в глаз, выстрелил. Белка упала к лапам собаки. Угба зарычала незлобно, без азарта, прикусила за голову и, бросив добычу на снег, равнодушно отвернулась.
— Молодец! — похвалил ее Лукич и, подняв белку, стал снимать с нее шкурку.
Через час, когда он окончательно понял, что без Самура и Грозы настоящей охоты на белку не будет, хотя Угба и облаяла еще пару белок — в былые годы на этом месте с Самуром они добывали до десяти-пятнадцати штук за день, — Лукич направился к избушке. И уже на подходе по поведению Угбы — она настороженно высоко поднимала голову, втягивая ноздрями воздух, — Лукич понял: что-то произошло. Он ускорил шаг и уже метров через двести увидел на снегу незнакомые следы: на волчьи не походили — мелковаты; на следы волчицы тоже не походили — слишком размашистые прыжки. Значит, собачьи. Чужого кобеля.
Лукич побежал. Угба едва поспевала за хозяином, лениво переставляя лапы, но, когда до избушки оставалось метров пятьдесят, она бросилась вперед, шерсть на загривке встала дыбом, отчего — крупная от рождения — она стала казаться еще крупней, размером почти с Самура. Лукич сорвал с плеча карабин и наперевес в руке выскочил на небольшую площадку перед избушкой.
Самур спокойно стоял у закрытой двери, лишь изредка, молча, оскаливая клыки, показывая всем: кто здесь хозяин. Невдалеке расположились два чужих кобеля: один миролюбиво перекатывался с боку на спину, приминая снег; второй сидел на тропинке, идущей от болотистой низины, метрах в пяти от Самура. Обоих кобелей Лукич, так же как и Самур, знал. Один был Грай Семена, второй — Ламы.
Случилось то, чего так боялся Лукич. Он устало опустился на чурку. Пот струился по лицу, скатываясь в отросшую щетину. Мысли судорожно метались в голове, пытаясь зацепиться за что-то спасительное, неведомое ему в такой ситуации, и он пытался отсрочить, уклониться от того жесткого решения, которое он принял, уже принял, мгновенно, когда увидел кобелей Семена и Ламы у своей избушки. Так он и сидел на чурке, не чувствуя ни мороза, который капли пота превращал в льдинки, намерзшие на щетине, пока снизу по тропе, тяжело дыша, не подошел к избушке Лама. Увидев своего кобеля, увидев всю картину, все понял, молча, не задавая никаких вопросов, подошел к Лукичу и остановился, опираясь на длинную сухую палку-посох.
Лукич тоже молчал некоторое время, потом резко, словно Лама был в чем-то виноват, сказал:
— Ну, что стоишь, печку топи, скоро Семен прикатит. Да, поставь суп варить из глухарки, — Лукич снял рюкзак. — Крупа, вермишель в ящике, в пристройке — сам знаешь.
— А ты? — спросил Лама.
— А мне дела надо уладить, — в голосе Лукича звучал металл, но Лама слишком хорошо знал своего друга, потому спросил:
— Может, помочь?
— Помоги. Дров натаскай и закройся в избушке вместе с собаками на крючок, чтобы не выскочили.
8
Утром Вовка проснулся поздно. Он не сразу сообразил, где находится. Оглянувшись, он все понял и все вспомнил. Он сел, опустив ноги на коврик возле кровати. Он ощутил в теле невероятную легкость, от которой даже с губ сорвался непроизвольный смешок, но в душе была такая странная неожиданная для него пустота. Как будто это был и не он, а другой человек, за которым он наблюдает со стороны. Этот другой человек прочитал записку, написанную для него и оставленную на прикроватной тумбочке.
«Вова, я убежала на работу. Позавтракай — омлет на сковородке, бутерброды в холодильнике. Дверь захлопни, если будешь уходить. Вечером буду ждать. Целую. Катя».
Взял ручку, лежавшую рядом с запиской, ниже приписал:
«Сегодня не смогу. Дела».
Подписываться не стал. И как же он должен подписаться? «Твой зайчик-Вова или Вован Костолом?» Хотя ему было сейчас все равно. Он, как будто это делал всю свою жизнь, ополоснулся в душе, надел новый прикид, мимоходом взглянул на себя в большое зеркало в прихожей: «Вроде он где-то уже встречался с этим элегантным, бритым, с пустым бесчувственным взглядом молодым человеком, от которого веяло опасностью. Таким людям не жалко ни себя, ни любого другого человека. И ожидать можно от него что угодно».